«Крепкоумный» воевода в войске показываться не спешил, однако без дела не сидел. Он первым делом по одному вызвал к себе в Смоленск всех подчинённых военачальников и учинил им подробные расспросы о том, как проявили себя в ратном деле князья Прозоровский и Черкасский. Новый воевода принадлежал к тому типу русского начальства, который делает себе карьеру исключительно на разоблачении мнимых или явных недостатков и упущений своих предшественников.
Полковые воеводы приезжали в Смоленск, неохотно говорили разное, но поклёпа на своих бывших начальников возводить не пожелали, а всё больше нажимали на недостачу пороха, на задержку пополнения из Москвы и отсутствие провианта. Долгорукий морщился, вращал глазами, ругался, делал намёки, но нужных сведений на Прозоровского и Черкасского так ни от кого не получил. Понятное дело: возведёшь поклёп на начальника, так и до тебя самого доберутся. Круговая порука!
Это приводило Долгорукого в бешенство. Как же так? Даже у самых хороших воевод должны быть неисправления, а уж у этих кулей рогожных и подавно!
Тогда князь Юрий вспомнил о Котошихине. Вернее, напомнил ему о Гришке подьячий Мишка Прокофьев, которого Долгорукий получил к себе в помощь от Посольского приказа, а уж потом послал Мишку в Дуровичи.
Котошихин Прокофьева знал очень хорошо и не любил. Прокофьева вообще никто не любил. Мишка был откровенным ябедой и славился своими нашептываниями и интригами. Его часто заставали в укромном уголке прилипшим к уху какого-нибудь дьяка или думного дворянина и «сливавшего» свою насердку на товарищей.
От Мишки всё можно было ожидать, от него шарахались, его боялись. Умные люди пытались его «поучить маленько», заманив в кабак, но всё было напрасно. Мишка продолжал ябедничать и подличать перед начальством, как прежде. Не исключено, что Прокофьева специально избыли подальше от Москвы, что было вполне разумным шагом, но сочетание подлеца Прокофьева с интриганом Долгоруким делало эту парочку чрезвычайно опасной в русском войске.
В конце августа полковой подьячий Мишка Прокофьев неожиданно объявился в Дуровичах. Он застал Котошихина в главной избе. После отъезда Черкасского и Прозоровского Гришка не знал, куда себя деть от безделья, по привычке шёл с утра в опустевший купеческий дом, часами сидел, скрючившись на скамейке, смотрел в окно, считал там галок и ждал, когда его позовут в Смоленск.
– Ба, кого я вижу! – закричал Мишка, вваливаясь в помещение. – Будь здрав, Григорий Карпович! Наше вам!
Прокофьев изогнулся в дурашливом поклоне.
– Будь! – буркнул Котошихин, поднимаясь с лавки.
– Али не рад гостям? – продолжал изображать весёлую и неожиданную встречу со старым товарищем Прокофьев. – Не журись, я к тебе с хорошей вестью. Князь Юрий Алексеевич жалует тебя своим высоким вниманием.
– Да пора бы уж вспомнить, – ответил Котошихин. – Чай уже месяц прошёл, как я сижу без дела.
– Была бы шея, а хомут найдётся! – Мишка блеснул своими воровскими глазами. – Ну, да ладно, сперва перекусим с дороги да потолкуем за чаркой. Я тут не с пустыми руками явился.
Он полез в сумку и начал выкладывать на стол разную еду: мясо варёное, пироги с капустой, яйца, а в конце выставил бутылку польской водки.
– Ну, как – ндравится? То-то, знай наших.
Гришка позвал челядника, и тот принёс пару забытых совоеводами оловянных кубков, миску квашеной капусты и жбан с квасом. Прокофьев разлил водку и произнёс:
– Будь здрав, Григорий Карпович.
Водка вступила в ноги, огненным ручейком разлилась по желудкам и согрела скукожившиеся от холода подьячие души. Котошихин сидел, молча ел-пил и слушал, как приезжий заливался соловьём и рассказывал о своей службе при князе Долгоруком.
– …и вдругорядь рублевик подарил и сапоги со своей княжеской ноги обещал. Князь без меня шагу ступить не может, советуется во всём и вниманьем своим ни на час не оставляет, – хвастался Мишка. – Чай тебя тут князья-воеводы совсем затюкали? Но ништо, мы на них управу мигом сыщем! Князь Юрий человек прямой и решительный, он никакой неправды ни от кого не потерпит! Ты что молчишь-то, словно рыба воды в рот набрамши?
– Я слушаю, – нехотя ответил Котошихин.
– Слушай тогда, что я скажу. – Мишка оглянулся по сторонам, и хотя в избе, кроме них, никого не было, зашептал: – Я ведь неспроста к тебе пожаловал – меня князь Юрий к тебе послал.
– Вот и слава Богу, что востребовал, наконец, – вставил Гришка. – Когда ехать-то?
– Да ты постой, не мельтеши, – перебил его Прокофьев, дыша застарелым перегаром прямо в лицо собеседнику, – поедем, хоть сей секунд. Тут дело совсем другое, тонкое. Князю нужна твоя своеобычная помога.
– Я – что? Я завсегда готов.
– Ну, вот и ладно!
– А что нужно-то? – поинтересовался Гришка.
– Дело-то, ежли вникнуть, для тебя пустяшное, но выгодное. Надо памятцу для нового воеводы составить о князьях Якове да Иване и изложить в ней, всё как было: как они своим долгом ратным пренебрегали и войску польскому вкупе с королём во всём уступали и позволили им под Глуховым без боя уйти в Польшу, как казну войсковую под себя гребли, как купцам литовским и новгородским попустительствовали…
– Постой, постой, – протрезвел Котошихин, – так это всё пахнет доводом! Того, о чём ты сказываешь, не было! Нет, не скажу, что князья-воеводы за дело горой стояли. Князь Ромодановский просил их о подмоге, но Черкасский ссылался на то, что его войско и так изнемогло… Ежли разобраться, оно так и было. Но прямой измены государю с их стороны я не видел.
– Ну и что, что не видел? А ты раскрой зенки-то да посмотри хорошенько – вот и враз узреешь!
Котошихин взглянул в глаза Прокофьеву – тот не мигая смотрел на него и глупо улыбался. Первым не выдержал Гришка и опустил голову.
– Ты не сумлевайся, – заторопился Прокофьев, – князь Юрий тебя не забудет. Он обещает правду сыскать по делу твоего батюшки. Князь сейчас в большом почёте у царя Алексея Михайловича, он всё может: и виноватых сыскать и наказать, и домишко изъятый тебе вернуть и кое-что другое сделать. Ну, что молчишь-то?
– Что-что! Тут поразмыслить надобно.
– Ты что – ума лишился? Что же я скажу князю, когда приеду? Что ты в раздумье? Да он меня… Да он тебя…
– Ну ладно, скажи… скажи, что согласен.
– Вот это другое дело, – обрадовался Мишка. – Вот это по-нашему! Теперь слушай дальше: я должен воротиться сей же день к вечеру в Смоленск. Ты же бери чернила да бумагу и строчи памятцу. Утром выезжай в Смоленск. Я тебя там встрену. Добре?
– Добре.
Мишка тут же начал собираться в обратный путь, но прежде чем исчезнуть, прошептал Гришке на ухо страшную весть:
– Псковский воевода Бутурлин отписку на Москву прислал – у них в городе взрыв зелейной палаты случился. Уйма пороха взлетела на воздух, а весь стрелецкий наряд из семи человек цел остался. Смекаешь?
– А что?
– Как что? Все стены пороховой казны на куски разнесло, а они – живы! Выходит, заранее в сторону отошли. Измена!
– И кто же всё это учинил?
– Пока розыск не закончится, ничего неведомо. Пушкарский начальник Мишка Еремеев, вишь, за день до несчастия самолично наряд тот проверял, и ничего подозрительного не заметил. Казна была заперта. Видать, лазутчики польские расстарались и подкупили стрельцов. Разрядный приказ всех на ноги поднял. У вас тут тихо?
– Навроде, спокойно.
– Да уж у вас тут тишь и гладь и Божья благодать!
Когда он уехал, от неожиданно воцарившейся в избе тишины зазвенело в ушах, и Котошихина охватили тяжёлые мысли.
Это что же получается? Долгорукий на его горбу собирается в рай въехать?
Положим, возведёт он на Черкасского и Прозоровского хулу, царь их накажет, а он будет вечно носить в себе грех забойца и грабельщика? Ну а ежли, к примеру, опальные князья оправдаются, то кто тогда пострадает в первую очередь? Долгорукий? Ой, ли! Князь уж найдёт способы отбояриться, а вот Гришку за напраслину и клевету возьмут и спросят, как следует! Да его просто могут притянуть к делу как свидетеля, а доносчику – первый кнут! Хорошо, если бы кнут – дыба!
Дальше: ну откажется он помочь князю Долгорукому извести своих предшественников – что тогда? Очень даже просто: Долгорукий сживёт его со свету, живьём скушает, и даже никто этого не заметит. Недаром отец князя имел прозвище Чёрт, а он сам – Чертёнок!
Куда ни кинь – везде клин.
Ну и влип ты, Григорий Карпович, в дерьмо по самые уши!
Поразмыслив, Котошихин решил, что не бывать этому. Не станет он делать из себя подстилку княжескую! Он не Мишка какой-нибудь Прокофьев, а Котошихин! Котошихины – род бедный, но честный. (Ага, честный, а кто же со свейским комиссаром в сговор вошёл? Мишка что ли Прокофьев? Вот то-то и оно-то! Не совался бы ты, Григорий, со свиным рылом да в калашный ряд!)
Так что же делать? Ехать в Смоленск – труба, оставаться здесь – Долгорукий все равно рано или поздно его достанет. Ехать искать правду в Москве – так кто ему там поверит? Поверят князю Долгорукому, который скажет, что Котошихин всё выдумал или действует по наущению бывших воевод, чтобы возвести на него, верного царского слугу, напраслину.
Остаётся… остаётся один ход: предаться к полякам! А что: не он первый, не он и последний. Не совать же своей волей голову в петлю!
К вечеру, когда все в приказной избе разбрелись кто куда, Гришка собрал в котомку всё своё нехитрое добро, вывел из-под навеса Буланого, вскочил в седло и без оглядки поскакал в ту сторону, куда только что за вершинами деревьев спряталось солнце. Чтобы не попасться на глаза сидящим в засадах и дозорах стрельцам, нужно было бы углубиться в лес, но тогда он потерял бы много времени, а хотелось как можно быстрее уйти от длинных княжеских рук. Котошихин предпочёл рискнуть наткнуться на свои передовые дозоры и отговориться делами государственными, нежели плутать в чащобе в своих же пределах. На днях с поляками вновь начинались переговоры, и посольские люди перемещались туда-сюда каждодневно, – вот он, может быть, и проскочит через рогатки дозорных.