Он несколько раз крепко ударил Буланого плетью по крупу и поскакал на закат по наезженной дороге.
Остановил его знакомый сотник, который намедни поймал в лесу и привёл на допрос Квасневского. Он, словно леший, вынырнул из лесных сумерек прямо перед носом у Котошихина и заорал так, что с ближних берёз слетели несколько заполошных ворон:
– Стой, конник, слезай! Куды едешь?
За сотником появился ещё один пеший стрелец, за ними, держа коней в узде, на дорогу вывалились ещё двое. На какое-то мгновение появился, было, соблазн уйти от них, пока они были спешены, но внутреннее чутьё подсказало, что этого делать было нельзя. Начнётся погоня, а она могла кончиться не в его пользу. Лучше решить дело миром.
Стрельцы окружили Котошихина со всех сторон и напряжённо всматривались в него, еле сдерживая в уздах разгоряченных коней.
«Господи, не отдай меня на произвол врагам моим, но ради имени Твоего святого Сам води и управляй мною!», – вспомнил он вдруг впервые за долгое время про Бога. – «Господи, дай мне силу перенести утомления уходящего дня и все события, которые воспоследуют до конца его!»
– Ты что же, сотник – али своих не признаёшь? – нашёлся, наконец, Гришка.
– Как не признать? Признаём, – ответил старший. – Только нам не велено никого пропускать дальше. Дальше – польские разъезды.
– Вот их-то мне как раз и нужно. Видишь бумагу? – Гришка достал из котомки свёрнутый в трубку рулон и помахал ею перед носом у старшого. – Князь Юрий Долгорукий послал меня на встречу с польскими послами.
Старшой переглянулся со своими подручными и покачал головой.
– А почто же князь не упредил нас об этом?
– Как не упредил? – удивился Котошихин. – А бывший челядник Прозоровского рази не появлялся тут?
– Никак нет, ваша милость, мы тут без всякой ведомости пребываем.
– Ну, как тут дело справлять? – воскликнул Котошихин, досадливо ударяя себя кнутовищем по сапогу. – Никому ничего поручить нельзя! Ну, погоди, морда свиная, покажись мне на глаза, я из него татарский кишмиш сделаю!
Стрельцы внимательно слушали важного человека.
– Вот что ребятушки! Мне тут недосуг с вами… Держите на пропитьё алтын, выпейте при случае за моё здоровье, пока да что… А появится гонец с оповещением, попридержите его чуток. Я с ним очень хочу разобраться на обратном пути.
Гришка достал монету из котомки, сунул её в руки оторопевшему сотнику и с места пришпорил коня.
– Постой, постой! – закричал, было, тот, но голос его звучал неуверенно – во всяком случае, Гришка больше никаких слов за спиной не услышал.
«Благодарю тебя, Господи, не дал пропасть в самом начале моего дела!»
Он оглянулся – на дороге никого не было. Проскакав версту-другую и никого не встретив, он свернул с дороги и въехал в лес, наугад выбирая нехоженные места. Объезжая болота и ручьи, избегая покинутые деревеньки и пробираясь через истоптанные поля и не скошенные луга, он утром выехал на какую-то дорогу. Не проехав по ней и версты, он был остановлен польско-литовским конным разъездом. Литовцы тоже не отличались мягким нравом: они быстро ссадили Котошихина с коня, заломили руки за спину, бросили его животом на спину Буланого и поскакали к своим. Мучась от боли, Гришка вспомнил об участи бедного Квасневского – его тоже привезли связанным на конском горбу.
Вильно
…Издалека вопию, яко мытарь: милостив буди, господи!
Протопоп Аввакум. «Челобитная царю Фёдору»
«Наияснейшего Великого Государя, Его Королевского величества Пана всемилостивейшего, милосердного монарха, приказавшего меня пожаловать своим Королевского Величества верстаньем на год по сту рублёв и быть при его милости Канцлере Литовском всеподданейше благодарю…»
Не коротко ли вышло титло? Тишайший в своё время приказал его бить батогами за упущенье одного единственного слова при написании его титла. Может, круль Ян Казимир так же обидчив, как и его русский брат? Да нет, кажись, он ничего не упустил, ему и раньше приходилось сочинять грамоты польскому королю. А сто рублёв, ежели разобраться, не такие уж и большие деньги, особенно применительно к здешним ценам. Могли бы быть и пощедрее к нему. Он ведь не какой-нибудь там поручик Борятин – тому и десятой части за глаза хватит! Ну да ладно, на первых порах хватит, а там ещё попросит и намекнёт о своих услугах.
«И аз просил наихрабрейшего Пана Канцлера о том, чтобы ехать мне к Вашему Королевскому величеству в скорых днях для разговоров тех, которые ниже сего опишу, и через Ваше Королевское величество, наияснейшего Великого государя милости добиваться на устройство в службу Вашу, чтобы всегда состоять мне при Вашей особе…»
Канцлер Христофор Пац, конечно, храбрый правитель, но в тонких дипломатических делах разбирается плохо. Излагать ему соображения, касаемые судеб всего государства польского, бесполезно – это всё равно, что метать бисер перед свиньями. Литвяне всегда стремились к самостоятельности и в первую очередь блюдут свою пользу. Нет, Гришке надо беспременно пробраться в Варшаву к самому Яну Казимиру. Там, только там сможет он во всей полноте развернуть свои способности и заслужить у короля почёт и уважение.
Гришка вспомнил, сколько он мытарств претерпел, прежде чем вошёл в доверие у литовцев. Сначала его по этапам и без всяких церемоний, как обычного пленника, привезли в литовскую столицу и бросили в каталажку. В ней он просидел на хлебе и воде не меньше недели, пока кто-то про него не вспомнил и вызвал на первую беседу, скорее походившую на допрос с пристрастием. Ещё через неделю его представили секретарю Христофора Паца, и только после этого – самому наиясновельможному пану канцлеру. Приходилось столько раз пересказывать одно и то же, что под конец Гришка стал путаться, что только усугубляло подозрение к нему.
В дверь кто-то постучал. Котошихин вздрогнул и выронил из рук перо прямо на бумагу. Ну вот! Чернильная клякса угодила как раз на титло! Не везёт ему с этими титлами! Придётся опять заниматься переписываньем и клянчить у канцлеровых слуг бумагу.
Последнее время он что-то стал особенно пуглив, опаслив и недоверчив. Каждую минуту ему мстились длинные руки Ордин-Нащокина, пославшего своих людишек выкрасть вора и изменника Котошихина из польских пределов. Гришка знал, как упорно и настойчиво пытались русские послы в Стекольне достать самозванца и вора Тимошку Анкудинова и его товарища Алёху Конюховского! Не ровен час и поляки могут выдать его обратно в Москву – переговоры-то с русскими послами всё ещё продолжаются. Надобно бы принять другое обличье и прозвание. Не век же ему сидеть под охраной канцлера, когда-то и в мир выйти придётся.
– Кто там? – хриплым голосом спросил он. Опять кто-то проник к нему мимо Прошки! Уж сколько раз он его предупреждал – всё бесполезно. Заснул, видно, опять али отлучился куда. Вломятся вот так людишки Башмакина али Нащокина – к смерти изготовиться не успеешь, не то чтобы сгинуть куда. До чего же глупого челядника подсунули ему литвины! Как же, говорили, земляк твой, будешь доволен.
– Это я, Григорий Карпович, поручик Борятин!
Дверь открылась, и в комнату просунулась кудлатая русая голова с испитым опухшим лицом и застрявшими в густых русых волосах стеблями сена. Опять этот шаленый поручик!
– Входи, почто пришёл?
– Григорий Карпович, я к твоей милости… Помоги, не дай умереть. Голова – словно чугун звенит с утра. Одолжи хоть малую толику на похмелье!
– Проси у гетмана Яны Сапеги! Он твой начальник теперь. Ведь ты к нему предался, стало быть, проходишь по его ведомству. Я же хожу под канцлером Пацом… Но это временно, собираюсь припасть к стопам самого короля польского.
– Григорий Карпыч, хватит измываться надо мной!
– Я же тебе уже сколько давал? Забыл?
– Никак нет, ваша милость, только я пока… Вот получу за службу у литвян… Беспременно верну долг.
– Не дам! Опять пропьёшь. Ступай, у меня дело срочное.
– Не по-христиански ты поступаешь, Григорий Карпыч! Душу свою не губи, помоги ближнему своему, попавшему в лихую беду!
– Я тебя, Авдюха, сюда на аркане не тащил – сам пришёл. Ну и что? Не ндравится? То-то! Думать надобно было, прежде чем в омут сигать!
– Так ты и сам, Григорий Карпович, такой же! – обиделся Борятин.
– Я такой же? – взвился Котошихин. – Ошибаешься, милок! Я не чета тебе! Я у самого Афанасия Лаврентьевича в подручных ходил! Я со свейскими послами разговоры вёл! В ихнюю Стекольню ездил с поручением царским! А ты что такое? Хвосты кобылам заносил? Какая я тебе ровня?
– Вона! Нашёл чем хвастать! Так если ты так высоко вознёсся, что ж ты к полякам тогда переметнулся?
– Дурак, ты Авдей! Мне смерть грозила! Никакого иного решенья для меня не было! А ты на что польстился? На злотые польские? На службу королевскую? Чем тебе-то плохо было, и чего ты тут добился?
– А ничего. – Борятин понурил голову. – Спьяну и решился. На воеводу полкового разозлился вот и… Теперь, конечно, горько жалею, да поздно. А может не поздно? Как ты думаешь, Григорий Карпович? Может быть, мне обратно податься?
– А как же! Поезжай, непременно поезжай к князю Долгорукому! Поклонись ему до земли, он тебя давно дожидается и встретит со всеми почестями: и плети ремённые маслом смажет, и колышек берёзовый вытешет и почётным местом посадит тебя на него, и угощенья свинцового в горло выльет! Ворочайся!
– Не трави ты мне душу, дьяк! – вскричал Борятин, хватаясь за голову. – А то я не отвечаю за себя! – Поручик взглянул исподлобья на Котошихина, и тот отпрянул от него, словно от прокажённого. – Дашь на водку али нет?
– На, чёрт кудлатый, – только отвяжись от меня! Вот навязался по мою душу, окаянный.
Котошихин порылся в кармане кафтана, нащупывая монету наименьшего достоинства, и протянул её Борятину:
– Теперь твой долг возрос до пятидесяти копеек или…
– Сочтёмся на том свете! – перебил его Борятин, оскалившись, словно волк, выхватил монету и выбежал из комнаты.