Теперь у Котошихина появилась цель, и он решил её добиться. Что он там будет делать? А то же самое, что и в Литве или Польше. Небось, не пропадёт! Авось, обустроим свою жизнь как-нибудь!
Первым делом Котошихин поставил своей целью добраться до города Ченстохова. Оттуда его путь через герцогство Силезское и маркграфство Моравское проляжет до Вены, а там… там видно будет.
Ченстохов
Хотя он и цел, неразорён, и не убит, да без веры мёртв.
Протопоп Аввакум, «Послание братии на все лице земном»
В Ченстохове жить было дешевле, чем в столице, да и силезская осень оказалась помягче, но все равно Гришка ужасно зяб в своём зипуне, а главное – страшно голодал. Может быть, он и не добрался бы до своей цели, если бы не везение. Отмерив за неделю пешего путешествия вёрст двести, он доплёлся, наконец, до местечка Жарнув и присел на сломанное колесо, оставленное кем-то на обочине дороги. Поля кругом были совершенно голые – только в рощицы да овражки ветер согнал кучки пожухшей листвы. По московским понятиям, зимы в здешних краях вовсе не было, но дули такие пронзительные ветры, от которого некуда было спрятаться. Леса тут давно были вырублены и выжжены. Дрожа от холода и голода и чуть не отдавая Богу душу, Гришка сидел на колесе и тоскливо смотрел на небо. Позвать что ли на помощь Всевышнего? Только он, Вседержитель милостивый, мог бы даровать замерзающему путнику тёплый ночлег и сытную еду.
И он начал вспоминать слова молитвы, которую иногда приходилось читать в бытность свою в Москве, но слова в голову не приходили – видно все их выдуло этим треклятым ветром. Вместо этого почему-то вспомнились слова заговора, которые он услышал под Смоленском от одной бабы, у которой он ночевал в пути из Москвы к князьям Черкасскому и Прозоровскому:
– Батюшки ветры, батюшки вихари! В тёмном лесе, в топком болоте стоит изба, в той избе живёт стар-матер человек. У того стар-матера человека есть три девицы, три огненные огневицы; у них есть три печки: печка медна, печка железна и печка оловянна. Они жгли дрова – жгли жарко, ярко, пылко, ёмко. А вы с теми девицами совокупитеся, соложитеся и пустите мою тоску и пустите мою сухоту вон с дымом, с паром, с жаром…
О совокуплении сразу с тремя девицами в положении Гришки думать не приходилось, а вот картинка с избой и тремя жаркими печками в ней так и стояла перед глазами!
– Эй, добрый человек!
Сначала Гришка не понял, что обращались к нему. Потом сообразил, оглянулся и увидел крытую повозку, из окна которой торчала голова в чёрной сутане. Ксендз! Ну и ну: молитву правил к Покровителю всех православных, а ответ пришёл от Бога католиков. Выходит, Бог обладает способностью к перевоплощению в зависимости от местонахождения верующего? В России он православный, а в католических странах – католик? Чур-чур-чур! Что за мысли еретические овладевают им! Это всё от голода.
– Ты меня, батюшка? – переспросил Котошихин, тыкая себя пальцем в грудь.
– Вас, вас, сын мой – кого же ещё! – подтвердила сутана и поманила его к себе пальцем – Подойдите поближе. Мне нужна ваша помощь.
Дрожа всем телом, Котошихин на полусогнутых ногах подошёл к повозке и остановился от неё в двух шагах в ожидании.
– Мне нужно снять с повозки сундук. Он довольно тяжёлый, и мой кучер в одиночку с ним не справится. Помогите ему, пожалуйста.
– С моим удовольствием, батюшка.
Кучер слез с облучка и полез наверх отвязывать сундук. Развязав крепление, он стал подавать сундук на Гришку вниз. Котошихин упёрся в него слабыми руками, ухватился за перевязь и постепенно стал опускать его на землю. Тяжесть оказалась не по силам, и Гришка чуть не выронил поклажу из рук. Ух! Сундук шлёпнулся на ногу, Гришка вскрикнул от боли, но зато удар был смягчён, и сундук в целости и сохранности оказался на земле.
– Благодарю вас, добрый путник. – Ксендз вылез из повозки, повозился, открыл крышку сундука, достал из неё какой-то предмет, закрыл крышку и попросил поднять сундук обратно наверх. Когда всё было закончено, и кучер занял своё место, ксендз начал рыться в кармане, но ничего не нашёл, но, увидев на лице Котошихина разочарование, произнёс:
– Я не взял с собой мелочи, сын мой. Но я с удовольствием подвезу вас до того места, которое окажется и на моём пути. Вам куда нужно?
– До Ченстохова, батюшка.
– До Ченстохова? Вы следуете в Ченстохов? Надо же какое совпадение! Мне тоже туда. Поднимайтесь ко мне в повозку, я вас довезу. Мне скучно одному, и мы прекрасно проведём время вместе.
Ксендз приказал кучеру трогаться и начал расспрашивать, кто он и откуда, а Гришка отвечал согласно принятому на себя новому обличью. Ксендз слушал, кивал головой, но в глазах его стояло явное недоверие. Больше всего смущали его неприглядный внешний вид пана Селицкого и сильный акцент.
– Вы, я вижу, из восточных областей, пан Селицкий? – поинтересовался ксендз.
– Да, батюшка, я прибыл из княжества Литовского.
– И вы – православный?
– Истинно так, батюшка.
– В Польше священников принято называть святым отцом, – поправил ксендз. – Зовите и вы меня так.
Сомнения церковника окончательно исчезли, когда Гришка в подтверждение своего статуса извлёк из котомки литовский универсал и показал его ксендзу. Это окончательно расположило его в пользу попутчика, и Гришка благополучно добрался с ним до места назначения. В пути ксендз его, слава Богу, покормил, а когда въехали в город, он даже пригласил Котошихина к себе в гости.
– Вон видите шпиль на церкви, сын мой? Это мой приход. Буду рад встретиться вновь. Желаю удачи.
– Спасибо, святой отец.
Повозка затряслась по мощёной мостовой в сторону церкви, а Гришка зашагал в другую сторону.
– Как же, жди меня к себе в гости, дьявол чернокрылый! Ишь раскатал нос! Нужна мне ваша вера поганая!
Основания для таких слов у Гришки были. В конце пути ксендз злоупотребил гостеприимством и стал беззастенчиво уговаривать Котошихина перейти в католическую веру. Ловец человеческих душ аргументировал вербовку тем, что католику в Польше и вообще в Европе намного проще устроить свою жизнь. Оно, может быть, и так, только переходить в католичество русскому православному было немыслимо.
– Мы от своей веры не отступимся, – упрямо твердил Котошихин. – Вера наша нам отцами и дедами завещана. Как же я пойду на такое?
– Но позвольте, пан Селицкий, почему же бы вам тогда не поселиться в Московии? Там вам откроются больше возможностей сделать карьеру, – возражал ксендз.
– А потому, что я уже там был и делать мне там нечего.
– Вон как! – изумился поляк и замолк. Неизвестно, что он мог подумать, но остаток дороги он молчал и ни о чём Гришку больше не расспрашивал.
В герцогство Силезское Котошихин не попал. Уже на второй день проживания в Ченстохове хозяин постоялого двора сообщил ему, что накануне солдаты силезского герцога сделали набег на пригороды Ченстохова и увели с собой десятка два молодых парней, в том числе его племянника.
– Это по какому же такому случаю людей воруют? – удивился Гришка. – Нечто герцог – хан крымский, чтобы такое беззаконие на чужой земле совершать?
– И не говорите, пан Селицкий, – вздохнул хозяин. – Наш король нас не защищает… С тех пор, как паны начали бунтовать против него, ему стало совсем не до нас. Вот и обнаглели наши соседушки… Им надобно армию пополнять, а своих рекрутов не хватает, вот они и уводят наших ребят. Так что не торопитесь с отъездом. Вам ведь в Вену надо?
Гришка задумался. Из рекрутского возраста он, понятное дело, уже вышел, но был не настолько стар, чтобы вербовщики герцогства его сходу забраковали. Нет, рисковать не стоило. Попадать в солдаты армии какого-то герцога ему совсем не светило. Что же делать? Оставаться в Ченстохове? Как же ему пробраться в Италию?
Хозяин, моравский чех, оказался человеком добрым. Он сжалился над Гришкой и предложил ему жить у него, сколько захочется.
– Места у меня много, а вот работников нет. Помогайте мне по хозяйству, а кровом и пищей я вас обеспечу.
Конечно, Гришка был хоть и бедным, но московским дворянином, а теперь – и польским паном, и идти в услужение к корчмарю было делом вроде бы несовместным. Однако, нужно ли быть таким разборчивым и щепетильным, когда в брюхе и кармане одна пустота? И Гришка согласился. Он, как заправский мещанин или крестьянин, колол дрова, топил печи, таскал воду, подметал комнаты, неотлучно находился в доме, а вечерами сидел с хозяином за столом, тянул пиво и молчал. Они уже так привыкли: хозяин жаловался на свою жизнь, рассказывал о несправедливостях и обидах, нанесенных ему чванливыми панами и магнатами, а Гришка молчал или бросал короткие ничего не значащие фразы и думал о своём.
С первого же дня хозяйская дочка Мария положила на него глаз. Он постоянно чувствовал на себе её озорной взгляд и только смущённо улыбался и чесал затылок, когда их взгляды встречались. Московские девки были не такие – они никогда не смели прямо и непринуждённо взглянуть на парня, а только хихикали и бежали прочь, потупив очи долу. А Мария явно давал ему понять, что он ей нравится, и только дураку был не понятен её язык. Она старалась подложить ему самый вкусный кусок за столом, отбирала у него грязную рубаху и порты и стирала чуть не до дырок, всегда оказывалась рядом с ним, где бы он ни находился.
Вечерами, когда они с хозяином ужинали, а Мария подавала на стол, хозяин заводил разговор о том, что война выбила всё мужское население в городе, что дочери пошёл уже двадцать второй год, а видов на замужество не было ни каких. Он даже прямо, без всяких околичностей, предложил Гришке войти в его дом зятем и в будущем стать его наследником в деле. Гришка смущался, отнекивался, ссылался на свои дела в Италии, куда ему «непременно нужно было попасть», но в душе был весьма польщён этим предложением. Конечно, жениться он не мог – по православному обычаю, при живой жене искать другую был грех великий. Пусть он никогда не вернётся к своей московской супружнице, пусть он взял обличье другого человека, но перед Богом-то он давал обет и не может его обманывать. Так уж устроен, видно, человек, что даже если он один раз оступится и примет тяжёлый грех на душу, то всё равно он изо всех сил борется, чтобы сохранить хоть часть своего достоинства, чтобы не оскотиниться вовсе.