– Это так, – согласился Котошихин. – Тут ты правду-матку режешь.
– А у тебя там кто-нибудь остался? – спросил Воин.
– Не знаю. Была жена, да не любил я её. Любил я батюшку с матушкой, да не знаю, где они теперь. – Неожиданно набежали слёзы, и Гришка неловко стал вытирать их рукавом.
– Тебе, Ванюша, тоже надо вертаться домой! – горячо сказал Воин. – Я же вижу, каково тебе тут.
– Некуда мне вертаться. Тебя в белокаменной-то ждёт батюшка в силе и власти, а меня ждут лихие князья, чтоб вздёрнуть поскорее на дыбу. Нет мне возврата, да и не хочу я обратно в Москву.
– Расскажи мне, что с тобой приключилось. Может, мне удастся тебе что присоветовать?
– Говори-не говори, а моему делу никто помочь не сможет. Впрочем, слушай.
И Гришка поведал ему свою историю, но не всю – про то, как соблазнил его шведский эмиссар, не упомянул ни слова. Воин внимал ему с видимым сочувствием.
– Как только приеду домой, всё батюшке расскажу. Он всенепременно поможет тебе! – горячо пообещал он.
– Знаем мы, как верхние люди помогают людям середним! – иронически отозвался Гришка. – Нет уж, нам от вас ничего не надобно.
– Я понимаю, ты обиделся и не можешь простить. Но надо победить в себе злого человека и…
– Не хочу об этом слушать. Всё! – Гришка стукнул кулаком по столу. Все обернулись и посмотрели на них. Воин смущённо улыбался и сочувственно смотрел на Котошихина. Гришка встал и тихо произнёс: – Пойду я что ли…
– Я тоже выйду, провожу тебя, – сказал Воин.
Они вышли на площадь. Ярко светило весеннее солнышко, прогревая замерзшую землю. Фыркали на привязи кони, в куче конского навоза шуровала стайка воробьёв, вдоль рядов прогуливались голуби – совсем как на Красной площади или в каком-нибудь Замоскворечье. Только дома кругом были каменные, островерхие, с черепичными крышами, только речь слышалась иностранная, и небо над головой чужое.
– Ты, чай, не сгубил души своей окончательно? – спросил Гришка, зябко кутаясь в тонкий на рыбьем меху кафтан.
– Я догадываюсь, о чём ты спрашиваешь, Ванюша. Грешен я, ох как грешен! Пришлось и мне тайны государственные выдавать. Без этого кому ж я был тут нужен? Слаб я был и глуп. Потом-то сообразил, что к чему, ан поздно уже было! Вот это и гложет моё сердце. Ну, да теперь пусть будет, как будет! – Воин решительно тряхнул головой. – Приеду, повинюсь и с радостью соглашусь с любым приговором. Хоть дома смерть приму. Знаешь, Ванюша, как я тебе благодарен? Мне только и не хватало маленького толчка в спину. Ты появился, толкнул меня – я и пошёл, куда надо.
– Ну что ж, давай прощаться?
– Давай. – На глазах у Воина появились слёзы. – Благодарствуй за всё, друг мой сердешный. Может, встренемся когда? А?
– Нет, сударь, – сухо сказал Котошихин. – У меня другая планида. У тебя, может, только коготок увяз в дерьме, а у меня уже вся рука по локоть. Не вытащить теперь, а если и вытащу – так не отмоюсь. Прощай.
Они прильнули другу к другу, похлопали по спине руками и разошлись в разные стороны. В эту ночь Гришка не спал, а к утру решил, что ему надо непременно пробираться к шведам. Они-то уж от него не откажутся.
К шведам
Не по што в Персы итти пещи огненныя искать: но Бог дал дома Вавилон.
Протопоп Аввакум, «Книга бесед»
«Есть море железное, на том море камень Алатырь, на этом камне сидит муж, железный царь, высота его от земли до небеси, заповедает своим железным посохом на все четыре стороны от востока до запада, от юга до севера, стоит подпершись, заказывает своим детям, укладу ли красному и железному, каменному и простому, и проволоке, и железу литому, стали и меди красной и зелёной, чугуну, серебру и ядрам.
Подите вы, ядра, к пушечным ядрам, мимо меня, раба Божия Григория, и моих товарищей в заговорном оружии, всегда и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
Эту молитву-заговор Котошихин слышал не раз, находясь при войске под Смоленском. Ею перед сражением пользовались русские воины. Боязно человеку идти под ядра калёные и пули свинцовые, но когда вместе – то не так и страшно. Непутёвый же Гришка один, как былинка в поле, мотается по дорогам Польши, Пруссии, Померании, и не с кем ему словом перемолвиться, не к кому голову горемычную приклонить. Словно волк рыскает он по разорённым землям Европы, пробираясь на север к Балтийскому морю, перебивается с хлеба на воду и пытается добыть себе временный кров и пропитание, а когда становится совсем невмоготу – читает молитву заповедную.
Не стреляют по нему ядрами калёными, не летят в него пули свинцовые, но на каждом шагу одинокого путника подстерегают опасности и лишения. Европа устала и обессилела в бесконечных религиозных и разбойных войнах, обезлюдели её города и сёла, обесценилась жизнь человеческая. Не спокойны дороги, истоптанные сапогами солдатскими – шведами, баварцами, французами, испанцами, финнами, поляками, бранденбуржцами, мекленбуржцами, саксонцами, датчанами и пруссаками; того и гляди выскочут из кустов пустившиеся в разбой и озверевшие дезертиры и ни за что ни про что лишат человека жизни. Дрожат как осиновые листья и шарахаются от путника замордованные ландскнехтами обыватели городские и деревенские; перед самым его носом хлопают дверями и гремят засовами хозяева гостиниц и постоялых дворов; с недоверием косятся на него власти ратушные и магистратные; гонят его со своих владений чванливые паны и бароны, гетманы и магнаты, графья и пфальцграфы, эрцгерцоги и герцоги, князья и курфюрсты, епископы и архиепископы – только перья летят во все стороны.
Но Гришка упорен – русский человек сызмальства привычен к лишениям, и он медленно, но верно приближается к городу Кёнигсбергу, от которого рукой подать до шведского генерал-губернаторства в Лифляндии. В Кёнигсберге он с Божьей помощью сядет на корабль и морем доплывёт до Риги. Молитва ли ченстоховской Марии хранит Котошихина – она на прощание обещала молиться за него, – или ему сопутствовало простое везение, но он без приключений пересёк с юга на север всю Польшу, перешёл прусскую границу и благополучно достиг города Ступска. Позади остались сотни вёрст пути, впереди – не меньше, но беглецом двигает надежда – единственное утешение в этом мире.
К моменту, когда «вор и изменник Гришка Котошихин» вступил на территорию Пруссии, служившей мелкой разменной монетой в сложной игре между Швецией, Польшей и Бранденбургом, герцогство вновь обрело свою внешнеполитическую ориентацию. До 1655 года прусский герцог был вассалом короля Польши, но когда Карл Х Густав появился со своими войсками в Померании и Литве, чтобы сокрушить Речь Посполитую, он добился подчинения Пруссии интересам шведской короны. Курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм давно зарился на лакомый прусский кусок, но был вынужден уступить его своему союзнику из Стокгольма. Потом, когда шведы отвлеклись на войну с датчанами, а поляки оправились от нанесённого шведами поражениями и перешли против них в наступление, Ян Казимир подтвердил независимость Пруссии, и Фридрих Вильгельм бросил своих шведских союзников и перешёл на сторону Польши. В награду курфюрст получил желанный суверенитет над Пруссией. С этого момента в истории Бранденбурга и Пруссии начинается общий этап, в котором суверен потеряет своё влияние и имя, а сюзерен, наоборот, возвысится и возглавит движение всех немецких земель и княжеств за объединение в одно государство. Но это произойдёт через два с лишним столетия.
А пока мнимый пан Ян Александр Селицкий беспрепятственно добирается до главного города герцогства и начинает искать способы переплыть Балтийское море с юга на север и попасть из «греков в варяги». Пруссия, на его взгляд, менее пострадала от войны, нежели виденные им Литва, Польша, Силезия и Померания. Обращали на себя внимание зажиточность крестьян, небольшая, но хорошо вышколенная армия и эффективно действующая полиция. Впрочем, пруссаки снисходительно относились к полякам и никаких препятствий при передвижении по стране ему не чинили.
Чистое небо, свежий ветер в грудь, узкие полосы песчаных отмелей…
Гришка стоял на полусогнутых ногах и всей грудью вдыхал воздух, круто замешанный на морской соли и окаменевшей смоле. Вот она страна сказочного янтаря!
Но янтарь под ногами не валялся – видно, весь уже подобрали. Да и не стоило ему с ним связываться. Герцог объявил янтарь своей собственностью, и каждый нашедший это драгоценное ископаемое обязан был сдать его в казну. Утаившего находку ждало немилосердное наказание.
На Кёнигсбергском рейде стояли несколько кораблей: одна голландская шхуна, два торговых судна из Любека и одно из Бремена. Все они либо пользовались покровительством Швеции, либо принадлежали к нейтральным государствам и платили теперь шведам пошлину. Корабли пришли в Кёнигсберг за хлебом, причём три судна возвращались с пшеницей домой, а четвёртое – любекское – подрядилось везти зерно в Эстляндию для шведского гарнизона.
Котошихин в первый же день встретил одного из любекских капитанов в портовом кабачке и договорился с ним о том, чтобы его взяли на борт и доставили в Ригу или Нарву. Капитан, тучный детина с типичной шкиперской бородкой и небрежно завязанным на шее красным платком, потребовал в задаток денег, и Гришке пришлось расстаться с последними талерами, зашитыми в подкладку кафтана. Отход судна намечался на следующий день, и капитан назначил ему время и место, в котором его должны были бы подобрать матросы, но Гришка так измотался в пути, что упросил шкипера взять его на борт судна безотлагательно.
Вместе с ним в таверне находился ещё один пассажир, ожидавший попутного корабля в Лифляндию. Он представился Гришке как магистр Йоханн Гербиниус и сообщил, что ему нужно попасть в Стокгольм, где он должен стать ректором школы при немецком приходе. Гербиниус неплохо говорил по-польски и проявлял интерес к странному поляку, говорившему с сильным русским или украинским акцентом. Гришка еле отделался от навязчивого пруссака и с нетерпением дожидался, когда же, наконец, моряки нагуляются до отвала и увезут его на корабль.