При мысли о том, что его здесь кто-то мог узнать, по спине пробежал холодок.
Вечером он нашёл Кузьму Афанасьевича и проговорил с ним чуть не до утра. Овчинников был человеком сообщительным и многознающим. Он рассказывал о тех странах, в которых случалось бывать с товаром. Беседа сопровождалась подачей заморского пива, поэтому разговор не утихал ни на минуту. Гришке было хорошо сидеть в тёпле и сытости, в пол-уха слушать занимательные россказни словоохотливого купца и запивать всё это пивом. Скоро он разомлел, а хмель развязал язык. Русский человек, находясь вдали от родины, в минуты умилительной благодарности готов наизнанку вывернуться перед своим соплеменником. Котошихин не являл собой какое-то исключение из общего правила, и через час открылся Овчинникову во всём: как и почему сбежал из-под Смоленска, как попал в Литву, а потом в Польшу, как оказался в Любеке и добирался оттуда до Нарвы. Естественно, умолчал только про Эберса, про письма польскому королю и про свои встречи с Воином Нащокиным да с московским соглядатаем Хорном.
Овчинников внимательно слушал, ахал, охал, цокал языком, ругался, возмущался, сочувствовал и подливал пива.
– Ну, и что дальше-то делать будешь, Григорий Карпович? Домой поедешь али как?
– Не знаю, – уклончиво ответил Гришка. Ему захотелось услышать мнение купца. Не то, чтобы он послушался его совета, а просто было интересно, что думает он по этому поводу. – Ты что посоветуешь?
– Я советую тебе, Григорий Карпович, возвертаться домой. Дома оно всегда… энта… теплей и способней.
– Ага, особенно в гостях у заплечного мастера. Прямо жарко станет – аж невмочь! – сострил Котошихин.
– Почему ты поминаешь дыбу? Покайся! Что ты такого сделал, чтоб навредить царю? Ничегошеньки! Ну, дадут десяток-другой розог – не умрёшь ведь! Зад-то у тебя казённый!
Разбойный Приказ; а в нём сидит боярин, или околничий, да столник, или дворянин, да два дьяка. И в том Приказе ведомы всего Московского государства разбойные, и тайные, и придворные дела, и мастера заплечные…
Если бы знал Овчинников про то, какие важные сведения он передавал шведам да полякам, то не говорил бы «Поезжай домой!».
– Надо подумать, Кузьма Афанасьевич. Ох, как крепко надо подумать!
– Думай, думай, добрый молодец. Ну а ежели домой не хочешь, оставайся здесь. Я за тебя и словечко замолвлю у генерал-губернатора. Он очень любит, вишь, копчёного сига, так я ему легулярно преподношу, а потому ко мне с уважением… Человек, который с понятием, он завсегда свою пользу блюсти должон. Своя-то рубаха ближе к телу!
Видно, толстосуму везде было хорошо, где деньги мимо кармана не сыпятся.
– Ты вот что, разлюбезный Кузьма Афанасьевич: сведи-ка меня с генерал-губернатором Хорном. Знаешь такого?
– Как не знать – и ему осетринку со стерлядкой к столу поставляю. Только я тебе, Григорий-свет Карпович, вот что скажу: ты находишься в округе, где начальствует не Хорн, а Яков Таубе. Стало быть, тебе сподручней к нему обратиться. Прознает здешний генерал, что мимо него действуешь, разозлится зело! Уж больно горяч!
– Ладно. Согласен на Таубе. – Если это был тот самый Таубе, который принимал его пять лет тому назад в Стекольне, так это даже лучше.
– Ну, так я прямо завтра ему о тебе и доложу!
– Я напишу к нему письмо, а ты снесёшь его и вручишь прямо в руки. Сделаешь?
– Отчего же не сделать? Конечно, сделаю! – заверил Гришку купец.
Письмо Котошихин составил на немецком языке, дабы Овчинников не смог понять его содержания. Гришка кратко извещал ингерманландского губернатора о себе, о своей поездке в Стокгольм в качестве царского гонца, сообщал полунамёком об услугах, сделанных им шведскому посольству в Москве и просил у шведского короля убежища.
Овчинников заверил его, что письмо было вручено, и что ему было сказано, чтобы писавший его ждал ответа, который вскорости должен прийти из Стекольни.
Гришка подождал дня два-три и решился напомнить о себе шведам более подробным письмом, в котором он просил Таубе о неотложном приёме. Оставаться в русском Ивангороде он опасался.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Подданный короля Карла ХIНарова
Разделить же лицемерие от лукавства не мощно.
Дьякон Фёдор, «О познании антихристовой прелести»
– … А ещё хочу напомнить Вашему Превосходительству о тех услугах тайных, которые я, будучи в Москве, оказывал комиссариусу Адольфу Эберсу, благодаря которым правительство свейское узнавало о тайнах Московского двора. Когда окольничий Волынский со товарищи вёл переговоры с вашими послами, я принёс на шведское подворье данную ему от Посольского приказа инструкцию и другие бумаги для снятия с них копий, за что господин комиссар подарил мне сорок рублев… В бытность мою в Стекольне я хотел остаться там и попроситься на службу к Его Величеству Карлу ХI, да сей комиссар Эберс отсоветовал мне это делать по причине крайней нужды, которую он имел во мне в Москве…
Гришка смирно стоял посреди большой залы и внимательно слушал, как молодой переводчик-чухонец переводил с русского на шведский его прошение. Якоб Таубе, длинный, как коломенская верста, с усами и клиновидной бородкой а-ля Густав Адольф, в дорогом, но засаленном камзоле, стоял за столом и смотрел в окно на реку, по которой плыли баржи, лодки и прочие мелкие судёнышки.
– … Прошу Ваше превосходительство, а также Его Королевское Величество дать мне какую-нибудь должность по моим силам и услать меня подалее от отечества моего. Бог даст, я в год выучусь читать и писать по-шведски. С тех пор как я оставил Москву и прибыл сюда, никто ещё не знает о моём местопребывании. Впредь во всю жизнь обязуюсь служить Его Королевскому Величеству, всемимилостивейшему государю моему честно и пристойно. Если же Вашему Превосходительству не угодно принять меня, прошу и умоляю содержать письмо моё в тайне, дабы мне не попасть в беду, а я, несмотря на это письмо, мог бы безопасно ехать в Москву, а вы к моей погибели не открыли бы всего и не послали бы письма моего вслед за мной в Москву. Если бы я сколько-нибудь уверился в помощи короля, я бы сообщил ещё более добрых вестей, которых теперь время не позволяет написать. Верный холоп и слуга Гришка Котошихин.
Толмач кончил переводить, а генерал-губернатор всё стоял и смотрел в окно.
Наконец, он медленно повернулся, подошёл к Котошихину и спросил по-немецки:
– Боишься?
– Боюсь, ваша милость, ох как боюсь! – Гришка истово перекрестился. – Нечто они меня в покое оставят?
Таубе, не скрывая брезгливости, спросил:
– Мне не нравится, что ты хитришь, Котошихин! Хочешь ли ты на самом деле служить нашему королю?
– Всенепременно, ваше превосходительство! Иначе зачем бы я к вам прибыл?
– Я этого пока не знаю. Ведь ты побывал у врагов наших, в королевстве польском и литовском. И зачем ты просишься в Швецию, если оставляешь за собой возможность вернуться к своему прежнему государю?
– Так в княжестве Литовском я очутился не по своей воле, а потому, что мне было сподручней туда сбежать – ведь Литва была рядом, рукой подать. А потом я, правда, мыслил послужить Яну Казимиру, но не против короля вашего свейского. А когда выяснилось, что в королевстве польском началась смута, я решил податься сюды. Ваша милость, я не вру: ваша страна остаётся для меня единственным прибежищем. Если ваша милость мне откажет, мне останется только сунуть голову под топор – истинный Бог так! Так что я оченно обнадёжен, что какая-то лазейка для меня останется.
– Вот-вот, Котошихин. Ты не службы у нашего короля ищешь, а лазейку для себя.
Гришка упал на колени и запричитал:
– Это не так, ваша генеральская милость! Спросите у комиссариуса Эберса! Я со всем моим хотением и чистой совестью иду под вашего короля. Мне пути назад нетути!
– Встань, Котошихин! Я не люблю этого! – Таубе вернулся за свой стол и сел. – Каковы были причины твоего бегства из Польши? Что ж польский король не обласкал тебя? Смута, как ты говоришь, вряд ли тут была помехой. – По тонким губам генерал-губернатора пробежала усмешка. Швед вёл себя так, словно видел Котошихина в первый раз в своей жизни. Что ж он – запамятовал что ли?
– Поляки ведут дело с Москвой к замирению, ваша милость. Они хотели выдать меня обратно в Москву, и посадили меня в тюрьму, да мне удалось оттуда сбежать, – приврал он на всякий случай.
– Но ведь и у нас с Москвой договор о том, чтобы возвращать пленных и беглецов на их родину.
– Ваша милость, да откеля они прознают, что я у вас буду обретаться? Ведь никто и не дознается, что я к вам прибился. А раз так, то и выдавать меня…
– Это я понимаю, – перебил Таубе. – А зачем ты врёшь, что пять лет тому назад хотел остаться в Стокгольме? Ведь это не так.
Ага, помнит-таки Котошихина!
– Истинная правда, ваше превосходительство! Не вру! Спросите комиссариуса Эберса – он вам всё расскажет! – Гришка и тут сознательно лгал, полагаясь на неведение Таубе. Да если и узнают потом, когда он уже будет в безопасности, в Стекольне, они не посмеют его обидеть.
– Ну, хорошо, я устал уже… О каких таких важных вещах ты хотел нам сообщить дополнительно к тому, что упомянул уже в письме?
– Это касательно мирного докончания царя с польским королём, ваше превосходительство. Мне стало доподлинно известно, что Афанасий Лаврентьев Ордин-Нащокин хлопочет о мире с Польшей и возбуждении войны со Швецией из сугубого мщения. Он зело обижен на то, что тайными стараниями вашими был отставлен от посольства и от управления всеми делами в Ливонии, а посему тщится найти в Яне Казимире союзника противу свейского короля.
Таубе усмехнулся: кому-кому, а уж ему хорошо было известно, что идея мира с поляками вытекала из общей концепции Ордин-Нащокина о необходимости союза с ними. Личные обиды были тут не причём. Беглец либо врёт, либо не понимает этого и просто хочет показать свою ценность. А устранение Нащокина от переговоров, естественно, было в интересах шведов. Зачем им был нужен умный, ловкий и хитрый переговорщик? Он, Таубе, комиссар Эберс и другие славно потрудились для того, чтобы царь сослал своего друга из Москвы.