– Стой, мошенник! Не уйдёшь! – закричал швед. – Стража, окружай!
Все остановились, пытаясь понять, что происходит. Гришка бежал, то и дело натыкаясь то на одного, то на другого обывателя, пока, наконец, не добежал до конца торговых рядов.
«Где же стража? Почему никого не видно? Так и упустить могут!», – мелькнуло у него в голове, и он в замешательстве остановился. Тут-то шведы и возникли вновь. Слава тебе, Господи! Они окружили его, взяли под руки и повели через всю площадь. Народ всполошился, проявил здоровое любопытство и окружил процессию.
– Разойдитесь! – кричал цейхмейстер. – Мы задержали московского человека, изменившего своему царю. Теперь он будет возвращён русским и примерно наказан!
Народ расступался, живо обсуждая известие о поимке русского беглеца. В толпе мелькнуло знакомое лицо – Гришка показалось, что оно принадлежало купцу Овчинникову. Но обыватели вскоре отстали, а стража приближалась к солдатской кордегардии. И тут Гришка закричал:
– Люди добрые, спасите меня! Помогите! Я ни в чём не виноват!
– Кричи, кричи, глядишь и помогут! – насмешливо произнёс цейхмейстер, подталкивая Гришку пинком в зад.
Заскрипели ворота, лязгнули замки, и Гришка, не успев как следует очухаться, оказался в тёмной и сырой комнате. Круг замкнулся.
В жизни драма легко уживается с фарсом.
11 января Якоб Таубе отправил в Новгород курьера с письмом к тамошнему воеводе, в котором швед по-дружески извещал воеводу, что беглец и изменник Котошихин был-таки схвачен его людьми, посажен в тюрьму, но тому снова удалось бежать. Куда – один только бог знает.
В это время в Новгороде появился направлявшийся в Стокгольм посол Волынский. Но в Швецию ехать Волынскому пока не пришлось: русские были недовольны выполнением шведской стороной условий Кардисского мира по обмену пленными, и всё посольство по совету Ордин-Нащокина задержали на неопределённое время в Новгороде. Волынскому вменялось в обязанность вести переговоры со шведами из Новгорода. Нужно было непременно настоять на возвращении всех русских пленных и православных жителей Ингерманландии, Ижоры, Карелии и Ливонии под скипетр царя, а также договориться о выгодных для русских купцов условий торговли. Шведы вынашивали планы задушить всю Архангельскую торговлю и направить её в Балтийское море, где они могли беспрепятственно «снимать» с этой торовли жирные таможенные пошлины.
В тот момент, когда воевода Ромодановский и окольничий Волынский читали послание Таубе, Гришка всё ещё находился за решёткой. Правда, его хорошо кормили и каждодневно утешали, что его мнимое заключение вот-вот должно закончиться. Но готовившиеся в Плюсемюнде переговоры шведов с русскими, на которых комиссар Симон Грундель Хельмфельдт должен был дать послу Волынскому разъяснения по поводу злосчастного Котошихина, затягивались, и прошли две недели, прежде чем Гришка вместе с комиссаром Адольфом Эберсом вступил на палубу шведского военного корабля «Сигтуна». Якоб Таубе решил больше не рисковать и держал московского изменника до последней минуты в стенах кордегардии. Так было надёжней.
…Февральским морозным и ветряным утром Котошихин вышел на палубу барка «Сигтуна» и долгим взглядом проводил уплывающие к горизонту плоские берега Эстляндии.
Стокгольмская перспектива
Разумныи! Мудрёны вы со дьяволом!
Протопоп Аввакум, «Книга бесед»
Зима в Стокгольме выдалась снежная и вьюжная.
Пресные воды Солёного залива стянуло толстым слоем льда, и ни одно судно не могло войти в порт – все вставали на якорь на рейде Юргордена.
Тьма и холод составляли единое целое, а бледный диск небесного светила, еле угадываемый за тяжёлыми серо-свинцовыми облаками, тщетно напоминал о наличии иных миров в этой ледяной пустыне. Пронизывающий кости ветер волок двухмачтовый барк по клокочущей воде, словно обыкновенную неуправляемую льдину. Море плевалось в него потоками воды и брызг, которые тут же превращались в бесформенные наросты льда. Команда «Сигтуны» устала скалывать лёд с бушприта, с фальшборта и с прочей оснастки корабля, но работа не прекращалась, потому что в противном случае судно могло перевернуться кверху килем.
Позади остались многочисленные острова и островки, заливы и проливы с их коварными мелями и подводными скалами. Незнакомому с фарватером мореплавателю вряд ли бы удалось пробраться незамеченным к шведской столице, а если бы он и попытался это сделать, то на пути его встретили бы пушки Ваксхольмской крепости. А море всегда достаточно глубоко, чтобы похоронить любой корабль.
Ошалевший от холода и болтанки, Гришка сидел в капитанской каюте и вместе с Эберсом грелся у небольшой чугунной печки. Капитан ушёл на мостик, чтобы распорядиться спуском якоря. На берег пассажиров должна была доставить шлюпка, и от одной мысли очутиться на неустойчивой скорлупке в пенящейся ледяной воде у Гришки начинал сосать под ложечкой.
Двое суток в море и общая участь сухопутной беспомощности после нарвского отчуждения на какое-то время снова сблизили бывших напарников по работе. Но общих воспоминаний хватило лишь на несколько минут разговора, да с час Гришка рассказывал Эберсу о своих приключениях в Польше. Примерно столько же понадобилось шведу, чтобы ввести Котошихина в курс предстоящих событий. Куда было девать остальное время, никто из них не знал. Последние часы перед высадкой на берег они тупо молчали, уставившись на огонь в печке, и со стороны можно было подумать, что в каюте находились два чужих друг другу человека.
Да так оно и было: кроме досады, никакого иного чувства у Эберса появление Котошихина в Швеции вызвать не могло. Завербованный перестаёт интересовать вербовщика, как только агент выбывает из игры, и Гришка это сразу почувствовал. Ещё в Нарве, когда Котошихин, наконец, встретился с Эберсом, то одним из первых из уст комиссара он услышал вопрос о возможности возвращения Котошихина в Москву и продолжения там сотрудничества со шведским резидентом.
За бортом загремела цепь, барк стал на якорь, и в каюту зашёл капитан.
– Господин комиссар, мои матросы спускают шлюпку. Соблаговолите пройти на выход.
– Благодарю, херр Граббе! Я уж и не чаял добраться до дома живым и невредимым.
– Ну что вы, комиссар! Ничего опасного наше путешествие не представляло. Вот, помню, при высадке наших войск в Данциге…
– Я доложу о тебе, Граббе, адмиралу Врангелю! Он будет рад услышать, что в его подчинении служат такие офицеры.
– Благодарю вас, господин Эберс! – Капитан отдал честь и услужливо распахнул дверь каюты.
– Эй, боцман, приготовиться к приёму пассажиров! – крикнул он, перегнувшись через фальшборт.
Слева от носа барки просматривался целый лес мачт – шведский флот зимовал в своей гавани у Шеппсхольма. Эберс пропустил Котошихина первым к болтающемуся на ветру верёвочному трапу, а сам наблюдал сверху, как его бывший агент, с опаской переступая ногами по зыбким ступенькам, с большим трудом спускался вниз. Когда волна кончиком гребня лизнула Гришку по ногам и, ударившись о борт, окатила брызгами, он закричал и судорожно вцепился в канат.
– Пошёл, пошёл, не задерживайся! – закричал капитан.
Но Котошихин повис и ни за что не хотел выпускать канат из окоченевших рук. От страха он не мог даже крикнуть «караул». Наконец матросы на шлюпке изловчились, схватили его за ноги и силой оторвали с трапа. Гришка ударился обо что-то лицом, но благополучно приземлился на зыбкое дно шлюпки. Сверху с криками то ли расставания с капитаном, то ли предупреждения освободить место в шлюпке спускался Эберс. За ним подавали – один за другим – их дорожные сундуки. Гришкин сундучок шмякнулся с особенно большим звоном – звенели серебряные риксдалеры, радуясь своему возвращению на родные берега. То-то погулять придётся!
Когда шлюпка мячиком запрыгала по волнам, из носового орудия «Сигтуны» раздался выстрел, возвещая Юргорденскому гарнизону о своём прибытии. Шлюпка ещё не подошла к берегу, а у кромки льда уже забегали фигурки в темно-зеленых мундирах, потом подъехал экипаж, запряжённый двумя лошадьми.
Эберса с беглым русским в Стокгольме ждали.
Цепляясь за протянутую с берега чью-то руку, Котошихин впервые подумал, что ему уже никогда не суждено вернуться в родное отечество, и что Стокгольм станет его последним пристанищем.
Лев Европы лежал в тени дерева и зализывал раны, набираясь сил для новых подвигов. Львом называли Швецию Густава II Адольфа – страну, выползшую на поля Тридцатилетней Войны, словно пёс из конуры, с задворков цивилизации и скоро заставившую говорить о себе всю Европу. Густав Адольф вдохнул новую жизнь в войну с контрреформацией, войну с австрийскими Габсбургами, а Швеция встала в авангард объединённого войска протестантов и вышла из этой войны мировой державой – ведь мир тогда ограничивался пределами Европы. За каждой войной – религиозные войны не являются исключением – стоят вульгарные политические и экономические соображения.
Густав Адольф мечтал о dominium maris Baltici – о Балтике, на всех берегах которой господствовали бы шведы. Это господство принесло бы стране неслыханные доходы – ведь тогда Три короны31 контролировали бы всю торговлю в этом регионе: ганзейскую, датскую, голландскую, английскую, французскую, испанскую и русскую. Кто контролировал Балтику, становился властелином мира!
После смерти Густава Адольфа Швеция под «чутким руководством» канцлера Акселя Оксеншерны скрупулёзно следовала его завещанию и шаг за шагом расширяла своё влияние – главным образом путём завоевания новых территорий. Но страна с миллионным населением, с глубокими феодальными пережитками и слабо развитой экономикой была не в состоянии выдержать бремя военных походов, и тогда в Стокгольме возникла идея самофинансирования войны. Иными словами, шведы задумали переложить это бремя на население оккупируемых и завоёвываемых территорий. Война должна была воспроизводить новые войны – вполне диалектическое соображение в духе Гегеля, возникшее за целых двести лет до его революционного учения.