– Я забыла тебя спросить, нужно ли мне приглашать и фру Маркуссен на именины? – спросила она, как ни в чём не бывало.
– Да, да, конечно, – подтвердила Мария, избегая прямого взгляда сестры. – И фру Петерсен тоже.
– Ну, я тогда пойду. – Поджав губы, Ханна ушла.
Мария вернулась потом к Гришке в комнату, и они уединялись потом не один раз, но у обоих у них осталось подозрение, что Ханна не зря тогда вернулась с дороги. Наверняка она что-то заподозрила и рано или поздно своими подозрениями она поделится с Данелиусом. Гришка, как мог, утешал Марию, но у него и самого на душе остался неприятный осадок.
Вот почему, когда трактат о государстве российском был закончен, Гришка заскучал и помрачнел. Он находился в состоянии полного раздрая. Одолевала тоска, и мысли его гонялись одна за другой, роились, как мухи над вареньем, и сладить с ними ему никак не удавалось. Вставали картины прошлой жизни в Москве. Неожиданно ярко вспомнилось детство, куры во дворе, грязный поросёнок.
Оставалось одно утешенье – вино и гулящие бабы.
И Гришка пустился в разгул.
В эти смутные для Котошихина дни магистр Гербиниус завёл со своим русским другом душеспасительную беседы, посвящая его в суть лютеранского учения. Гришке понравилось, что лютеранский Бог был более доступен для верующего, и что местная церковь не накладывала на него столько запретов и ограничений, которые были так типичны для православия. И он почти согласился с магистром – для этого не потребовалось много времени и усилий, но просил немного подождать. Православным Котошихин, как и многие его соотечественники в ту пору, считал себя больше по традиции, чем по убеждению. Возможно, что, круто сменив образ жизни и став лютеранином, он смог бы найти в Швеции хоть какую-то опору.
В Стокгольм прибыл московский посол Леонтьев и сразу потребовал выдачи Котошихина. Гришка узнал об этом от Баркуши. Тот под обещание молчать, как рыба, поведал ему, что Москва в этом вопросе настроена весьма решительно и намерена настаивать на своём требовании до конца.
– Что ж отвечают государственные шведские люди?
– Этого я пока не знаю. Но думаю, что тебе надо быть осторожным и не появляться одному в городе. Ваши люди весьма дерзки – могут словить тебя и силой отправить домой. Я помню, как они добивались Тимофея Анкудинова. Ему-таки пришлось бежать из Швеции.
– Не сидеть же мне сиднем на печи!
– Но и к русским купцам пореже заглядывай, – посоветовал Баркуша.
– Это правда, – согласился Котошихин. – Но ведь не с кем, кроме тебя, любезный мой Баркуша, душу отвесть! Душа-то у меня, однако, русская! Плохо мне, Баркуша – ой как плохо!
– Сочувствую тебе, Грегорий. Потерпи – глядишь и привыкнешь. Надо бы делом опять каким-нибудь заняться.
– Делом, говоришь? Писать про государство российское?
– Ну, хотя бы…
– Не лежит у меня больше душа к этому, и не знаю почему. Тошно всё. Да я и не знаю, о чём писать. Всё, что знал, описал во всех подробностях, а больше не хочу. Может, ты подскажешь?
– Я подумаю, друг мой, я подумаю.
Баркуша был искренно расстроен и хотел ему помочь.
После разговора с Баркушей Гришка снова отправился к русским купцам. Он повадился туда ходить и заводить длинные беседы с торговыми людьми из разных русских городов – Новгорода, Пскова, Ярославля, Тихвина, узнавать от них новости из отечества, распить с ними пивка, а то и крепкого белого винца. После посещения торговых рядов на душе становилось немного легче – словно посещения бабки-знахарки, заговорившей боль.
Несмотря на высокие пошлины и другие ограничения, в Стокгольме образовалась целая слобода из русских торговых гостей. Оптовик Худяков из Ярославля, пскович Емельянов, новгородцы Стоянов и Кошкин имели здесь свои постоянные представительства. Они бойко и выгодно торговали пенькой, салом, свечами, холстом, полотном, кожами, юфтью, а домой везли изделия из металлов. В Стекольне сидели целых одиннадцать тихвинских торговых семей, которые стали постепенно прибирать к своим рукам всю русскую торговлю на Швецию. От них Котошихин прознал, что большую оптовую торговлю на Швецию, кроме царя, держали князь Я.К.Черкасский и его бывший начальник Афанасий Ордин-Нащокин. Торговля была настолько интенсивной и стабильной, что купцы Кошкины даже составили для русских гостей русско-шведский разговорник.
Гостинная, суконная сотни устроены для того: на Москве и в городах бывают у сборов царския казны, с гостми в товарищах, в целовалниках, и торги своими торгуют и всякими промыслы промышляют, и питие всякое в домах своих велено им держать, без заказу; а крестьян купити и держати им заказано. А будет их с 200 человек.
Особую дружбу Гришка завёл с русским мастером по выделке кожи, которого тоже звали Григорием. Его вывез в Швецию лет двадцать тому назад дипломат П. Крусебъёрн. Шведы тогда не знали секрета изготовления юфти и тайно выманили Григория в Стокгольм, пообещав ему за науку большие деньги. Григорий научил шведов делать юфть, которую до сих пор в Швеции называют русской кожей, но домой не вернулся – так и застрял в Стокгольме. Потом обзавёлся семьёй, детишками, открыл своё дело и ни о чём ином уже не помышлял, как закончить свою жизнь на новой родине. Московские послы знали про Григория, но смотрели на него как на отрезанный ломоть и оставили его в покое, тем более что формального повода придраться к шведам за давностью лет у них не было.
С ним у Котошихина случались особенно откровенные беседы. Характерно, что кожевенник хоть и сочувствовал Гришке, но в душе его поступки отнюдь не одобрял.
– Покаяться тебе надобно – вот и полегчает на душе-то! Русскому без покаяния никак не можно, – степенно советовал кожевенник, насквозь пронизывая Котошихина своими серо-голубыми глазами.
– Кому же тут каяться? – хитрил Котошихин. – Православных священников здеся нетути. Не идти же мне к еретикам?
Натурализованный швед хмурился, но молчал. Не мог же он прямо посоветовать своему тёзке пойти с повинной к послу Леонтьеву. А именно это имел он в виду, говоря о покаянии.
– Человек – он от природы блудлив, и во всём виновата плоть наша, – поучал мастер Григорий. – Но для того Создатель и вдохнул в нашу плоть душу, чтобы мы побеждали плотские искушения. Для того, кто оступился, соблазнился, Он оставил лазейку – покаяние.
– Ага, не покаявшись – не согрешишь! – саркастически заметил Гришка. – Выходит, греши, сколько тебе угодно, всё одно прощение обеспечено?
– Для того, кто так рассуждает, никакого прощения Всемогущий не придумал. Грех так думать.
Такие споры велись до бесконечности, пока Григорий не спохватывался и не уходил по своим делам. Гришка же шёл «считать» кабаки дальше. Однажды он бесцельно гулял по городу и, «считая» один кабак за другим, забрёл к южной таможне Старого Города. Наступала осень, листья на деревьях пожелтели, но ещё не падали, и весь Стокгольм пребывал в золотистом наряде. Гришка всего этого не видел и не замечал. Трещала-разламывалась, несмотря на опохмёлку, голова, и он, слегка пошатываясь, брёл наугад, пока не упёрся в плотную толпу. Людская масса беспокойно колыхалась, над головами летал неясный монотонный ропот, и в воздухе вокруг было что-то жутковатое и мрачное, словно перед грозой.
– Что тут делается? – заплетающимся языком спросил он одноногого солдата, стоявшего поодаль.
– Ждут казни, – равнодушно ответил тот, подскакивая с помощью костылей и поправляя целую ногу.
– Кого казнить-то собираются? – поинтересовался Гришка.
– Говорят, какого-то офицера, который будто бы изменил короне и доставлял русским военные сведения.
Котошихин вздрогнул, словно молнией поражённый.
– А ты, господин, я вижу, иностранец? – спросил солдат.
– Поляк, – ответил Гришка.
– Поляк? Видали мы вас и били! – гордо сказал инвалид и выпрямился, словно на параде.
– И где же ты ногу-то потерял? – спросил Гришка.
– Под Ригой. Делали вылазку против московитов, попал под ядро. Русские хорошо дерутся, но мы их побили. Да… Против шведского солдата в бою никто не устоит.
– Я слыхал, что шведскому войску под Ригой помогли немецкие ландскнехты, изменившие русскому царю, – сказал Котошихин, почему-то обиженный заявлением шведа.
– Так мы все равно бы победили и без немцев, – упорствовал солдат. – А изменников короля надо казнить, чтоб другим неповадно было.
– Без изменников никак не возможно, – возразил Котошихин. – Ни одно государство, в том числе и шведское, не может обойтись без своих людей в стане врага.
– Может быть, – спокойно ответил швед, – но я люблю честный бой и не люблю предателей. – Он презрительно сплюнул Гришке под ноги. – Всех их надо повесить. И своих и чужих.
Первым желанием Котошихина было осадить солдата и показать ему, что он не прав, что изменники – это такие же люди, как и все. Виноваты обстоятельства: одному они благоприятствуют, и человек идёт по жизни, словно на масленичном гулянье, а другому жизнь никак не даётся, только плюёт в морду и роет одну яму за другой. Но в это время толпа вздрогнула, заволновалась, и солдат, ловко орудуя костылями, врезался в неё, пытаясь пробить себе дорогу. Котошихин инстинктивно ринулся за ним. Толпа шикала на них, кричала, плевалась, толкалась и не пускала – каждый пропущенный вперёд зритель лишал остальных удобного ракурса для наблюдения.
Но солдат был непреклонен и, не обращая внимания, упорно продвигался вперёд. Котошихин подпихивал его сзади, и скоро они очутились в первом ряду, которые были заполнены в основном женщинами, детьми и инвалидами войны. Солдат потерял в схватке свою треугольную шляпу, но был доволен: прямо перед ним в каких-то десяти метрах находился деревянный помост, на котором стояла большая деревянная колода с воткнутым в неё огромным топором на длинной рукоятке. Жидкое оцепление из солдат во главе с капитаном-немцем разделяло толпу от места казни.
Котошихину было не в первой присутствовать при казни преступников – Москва предоставляла для этого достаточно много случаев. Чуть ли не каждый день на плаху Красной площади поднимались воры, разбойники, бунтовщики, убийцы, еретики, растлители. Казни собирали много любопытных, они всегда происходили при огромном стечении народа. Каждому, независимо от пола, возраста, социального положения и образования, хотелось посмотреть, как будет вести себя приговоренный за несколько минут до смерти, как справится со своей работой палач и что способно испытать человеческое тело при воздействии на него кнутом, топором, колесом или верёвкой. Не обходились эти жуткие зрелища и без детей – родители в целях назидания сами приводили их посмотреть на то, что может ожидать каждого из них, если сбиться с панталыка и не слушать Бога, государя, хозяина или родителей.