– Протестное творчество – это славно. Не следует, однако, протестовать против всего подряд, – заметил англичанин. – При чем здесь банки из-под лосося? С рыбной промышленностью в Голландии дело обстоит неплохо. Откажитесь от паштета из шпрот и банок из-под макрели. Детская болезнь левизны, как сказал бы ваш Ленин.
– Прекратите насмешки! Перформансы Йохана скоро будет знать весь мир. Стучи, Йохан! Стучи!
Вот уж кого не надо было просить дважды. Йохан барабанил по банкам как сумасшедший.
Дети веселились и прыгали. Колотить вилками по консервным банкам – что может быть лучше в прохладный сырой денек. Полина с Алиной присоединились к Йохану, дубасили в шесть рук по банкам, а лиловый музыкант еще немного подвывал.
– А мне можно к ним? – робко спросил наш сын, зачарованный свободой творчества.
– Нет, – отрезала жена, – тебе нельзя. Мы возвращаемся в каюту и будем читать.
– Читать? – поднял бровь англичанин.
А Присцилла поглядела на мою жену презрительно:
– И что же читаете?
– Мы Одиссею читаем вслух.
– Ну что ж… – Аранцуженка поджала губы.
– Трам-пам-пам! Трам-бам-пам-пам! – сказал Йохан.
– Громче! Громче, Йохан! Пусть до каждого дойдет твое высказывание!
– Трам-пам-бам-пам-бам-бам-бам! – сказал Йохан.
– Помолчите немного, – попросил Август, – я вам сейчас все объясню.
Глава двенадцатаяУрожай Августа
– Началось с того, что я увидел яхты миллиардеров, – объяснил команде капитан Август, – в журнале их увидел, на фотографии. Я был у врача. – Августу стало неловко, что он признался в походе к врачу, в этакой буржуазной слабости, и он растерянно уточнил: – У меня зуб болел, вот к дантисту и пошел.
Лысый актер махнул рукой; жест означал: «Чего там, с кем не бывает! Ну, сходил к врачу… ладно!»
Август продолжал:
– Журнал лежал на столике в приемной. Врачи всегда так делают, чтобы заманить пациентов: нарочно оставляют журналы про красивых богачей в приемной. Смотришь на фотографии довольных людей, и хочется самому быть здоровым и богатым. Вот и думаешь: надо мне чаще ходить к врачу… Хотя от процедур в клинике богатеет и здоровеет только сам врач… Помню, заплатил я за этот зуб… – Август сощурился от боли, душевной и зубной. – Большая фотография в журнале – океанская яхта в четыре этажа и ее обитатели. Нарядный миллиардер с румяной женой смотрят на картину Модильяни, которую они купили на аукционе «Сотбис». Меня фотография поразила.
– Девушка поразила или Модильяни? – спросила Присцилла насмешливо. У нее самой давно сформировалось мнение по поводу богачей и яхт. – Что же ты такое понял?
– Я увидел особый мир, параллельный нашему миру. Миры не соприкасаются, только сквозь стекло можно посмотреть. То есть сквозь журнал. Знаете, существует горний мир, и есть мир дольний – а это был иной мир, неучтенный. Нет-нет, я читал про фараонов и про императоров Рима. Но то были персоны, равные богам, они про себя думали, что они богоравные. А эти, современные, – они безбожники. И тем не менее у них вечная жизнь, или почти вечная… И в нашей реальности их жизнь не нуждается.
– Противно на них смотреть, да, – согласилась Присцилла.
– Я представил, что если будет большая война, богачи войну не заметят. Они давно живут на островах, наподобие Утопии Томаса Мора. Только у них другая утопия. У Мора не получилось организовать реальность, потому что он думал про всех, а у богачей все получилось. И ведь никакого манифеста богатых не существует. А все получилось так складно, как будто какой-то специальный Мор для них отдельную написал книгу – утопию угнетателей.
– Журналы с картинками – вот их книга, – сказал лиловый Йохан. – Библия такая.
– Пожалуй, ты прав. Мир мечты – не град Божий, а град Яхтенный. И мы, смертные сухопутные, в этом граде Яхтенном – лишние. Это недоступно пониманию, но наш мир остается миром земным – а они живут в ином мире, яхтенном.
– Продолжай, – сказала задумчиво Саша, жена Августа. Пожалуй, я прежде не видел ее такой задумчивой.
– Потом меня пригласили к врачу. Но фото я запомнил. Представляете, в журнале писали, что эти корабли могут жить вне суши по году и по два. У них все свое на корабле – топливо, электричество, еда, вино, вертолеты, подлодки. Фактически отдельные государства. Корабли как острова вне цивилизации. Нас обрекли на войны из-за своей жадности, а сами уплыли на остров Утопия – где светло и чисто.
– Ты страдал от зубной боли и классовой несправедливости, – сказала Саша.
– Я понял, что богатые пересели на яхты не случайно: когда начнется мировая война, они будут путешествовать от острова до острова, пока Европа будет гореть.
– Ты пошел к дантисту с мыслями о мировом пожаре, – подытожила Саша.
– Надо найти точные слова, надо, чтобы вы поняли. – Август стал говорить нарочито медленно. – Понимаете, так хорошо, как сейчас, в Европе еще не было. Ведь мечта осуществилась! Возникла общая Европа без диктаторов и империй. Не Шарлемань, не Наполеон и не Гитлер объединили Португалию с Ирландией – но воля и желание свободных людей. Это уникальный момент в истории. Европа без войны – она не может воевать: она стала единой. Есть уже на земле воплощенная мечта. Но кому-то ее оказалось мало. И я испугался, когда увидел эти яхты. Так пугается врач, когда видит характерную сыпь у пациента. Я видел похожие приметы и раньше – когда проходил мимо плакатов выставки богатого авангардиста или когда видел рекламу Дома мод. Но яхты меня добили. Я понял, что Европа скоро погибнет, Европа распадется на части, единство непрочно. Европу погубит жадность.
– И вот тут ты, наконец, пошел к дантисту! – Саша уже смеялась, а с ней вместе смеялись мы все.
– Да, пошел. Но думал об острове Томаса Мора и о граде Яхтенном. Именно об острове и корабле думал, а не о доме. Раньше, до того дня, я мечтал построить большой дом для бродяг – сквот размером с Вавилонскую башню. План был прост, мне казалось, план неопровержим: следовало найти брошенный дом – и пусть все нуждающиеся начнут строительство. Пусть дом растет вширь и ввысь. В чем ошибка бедняков? В том, что мы приняли отчужденный характер труда за правило. Труд – это то, за что платят деньги, но деньги платят за тот труд, который абстрактен. Таджик шьет в Индии пальто для продажи в лондонском магазине – но это ведь не прямой труд, а абстрактный. И все с этим согласились. Сквоттеры ничего для себя не строят – они находят брошенные дома и курят травку, пока их не выгонят прочь. Процесс труда в головах сквоттеров связан с оплатой и заказом – и если им ничего не заказано, то они не работают, просто спят и едят. Труд в обществе утратил адресный характер – есть только имперсональный труд, анонимный, как закручивание гайки на конвейере. Вот менеджер Микеле ведет переговоры о продаже комбайна, но менеджер не знает, что такое комбайн, и не знает, что такое хлеб и как его пекут. Он перекладывает бумажки, отвечает на телефонные звонки. Комбайны ему не нужны, и он не знает людей, которым комбайны достанутся.
При этих словах Микеле возбудился, принялся отчаянно жестикулировать, но не сказал ничего. Август продолжал:
– Я хочу возродить этику труда, хочу, чтобы бедные строили жилье самим себе и своим друзьям. Пусть дом растет, как дерево; мы будем приглашать новых и новых беженцев – и каждая пара рук будет руками ремесленников. Беженцев лишних не бывает, ведь каждый из нас – рабочий. Мы скажем тому, кто придет в наш дом: строй комнату для себя и еще одну для тех, кто немощен и стар. И так, общими усилиями, мы построим высотный дом, который будет расти и расти, пока не превратится в огромный город бедняков-мастеров, в ремесленный город.
– Повторное изобретение велосипеда – увлекательная вещь, – сказал профессор из Оксфорда. – В результате мучительных размышлений получилась еще одна фавела. Есть такой унылый проект в Латинской Америке. Город бедняков, если не становится городом богатых, – жалок.
– Нет, отнюдь не фавела, а вечно развивающийся и строящийся дом-собор. Фавела не связана с трудом, это трущоба, в которой нищие прячутся от жизни, а я мечтал о соборе в центре города, о коммуне тружеников. Фавела – не союз ремесленников, а норы бедняков. А я мечтал о том, чтобы возродить изначальное понятие города мастеров.
– Уильям Моррис номер два? – спросил профессор. Он зевнул или мне показалось?
– Нет, не Моррис, – ответил Август. – Вернуться к природе нельзя – той природы уже нет. И простой труд вместо машинного тоже не нужен. Пусть будет передовая техника. Проблема в том, чтобы труд перестал быть отчужденным от конкретной судьбы рабочего.
– Выступаете против отчуждения труда? Да вы марксист, любезный капитан! Так бы и сказали, что пригласили в новый интернационал. Социализм, демократия, колхозы? А как же рынок? Или у нас будет натуральный обмен?
– Рынок, демократия и социализм – все концепции пришли в негодность. Хочу, чтобы вы меня услышали. – Август старался говорить медленно, чтобы слушатели успевали за ним. – Идея общежития не должна быть связана с рынком и демократией.
– Что вы говорите? – Англичанин поднял брови. Розовый бутон губ расплылся в улыбке. – Вы, капитан, ревизионист марксизма?
– Ты против демократии? – Йохан ахнул. – А свобода самовыражения как же? А Энди Уорхолл? Подожди… а права человека?
– Против рынка? – Микеле пришел в ужас. – Как быть без рынка?
– Против социализма? – расстроилась Присцилла. – Не ожидала.
– А я предупреждал вас! – сказал англичанин громко. – Я говорил, что капитан по имени Август не может выступать против империи! Август обязан представлять империю и ненавидеть демократию.
– Август – время жатвы, час страшного суда, – сказал Август, и я немедленно вспомнил картину Ван Гога «Жнец», которую тот трактовал как образ освобождающей смерти. Август продолжал: – «С наступлением жатвы следует вырвать плевелы из вертограда Божьего», – говорит Томас Мюнцер, но я не хотел идти стопами Мюнцера буквально, пусть он мне и ближе прочих. Я не хотел восстания. Но империю я ненавижу еще больше. И он сказал так: – На рынке побеждает сильнейший. Разве это хорошо? Вы бы хотели, чтобы в вашей собственной семье победил самый сильный? Разве вы никогда не жили в семье, где самым хорошим был парализованный старик или маленький ребенок? Непременно хочется видеть лидером того, у кого много денег и сил? Бог Зевс сильнее Христа – но добрее ли?