– Без рынка жить нельзя, – сказал Микеле. – Вот продают в Аргентине комбайны… маржа… посредники… – и он затянул привычную песню о нелегкой доле менеджера.
– Видите, капитан, – сказал англичанин, – наш итальянский матрос нуждается в рынке – и причем в демократическом рынке. Он равный среди прочих негоциантов и живет от своих сделок.
– Живет – до тех пор, пока его не съест богатый конкурент или диктатор не объявит спекулянтом. Демократия – инструмент, который быстро портится. Разовый инструмент.
– Как прокладки? – подал голос Боян Цветкович.
Сербский поэт долго молчал и уже полчаса не шутил, к такому он был непривычен, томился. – Вот прокладки тоже разовый инструмент. Как демократия?
– Демократия – не цель общества, просто инструмент, которым регулируется общественный договор, – сказал Август. – Инструмент этот портится быстро. Сначала работает, но быстро ломается. Большинство всегда выбирает в главари бойкого и лживого. Сталина и Гитлера поддерживал народ. Сократа и Христа приговорили народным голосованием, их убила демократия. Миллионы обманутых людей хотят воевать и убивать – это и есть демократический выбор. Кому лучше оттого, что беды в мир приходят по воле большинства? Вам легче переносить смерть и голод, если воевать решило большинство? С какой стати мы должны доверять мнению народа, если народ – глуп?
– Народ – глуп? – возвысил голос лысый актер. Лицо его озарилось тем мерцающим светом вдохновенного вранья, какой возникает в физиономиях депутатов парламента, выходящих к толпе. Актер шагнул вперед, набычился, выставил вперед подбородок и прищурился взыскательно. Кого он играл в этот раз? Возможно, Ленина. Да-да, помнится, даже такая картина в музее имеется – Ленин читает матросам декреты о земле. Нужны ли матросам декреты о земле – это вопрос особый.
– Народ, стало быть, для вас, иезуитов, глуповат? Не угодили мужички? Вот как, батенька? А какой именно народ глупым считаете? Немцы глупы? Русские? Евреи? Народ вам, видите ли, плохой достался? Да знаете ли вы, интеллигенты… – И столько эмоций хлынуло в сознание оратора, что он не смог совладать с их напором, облечь чувства в слова и просто яростно замычал. Депутаты часто так поступают, им можно – зарплата все равно начисляется, а вот актер, играющий Ленина, так себя вести не должен. Текст роли оказался скомкан.
– Да, – сказал ему Август, – народ действительно дурак. Не мычи, пожалуйста. Как народу быть умным? Он в университете учился? Или народ умен органической смекалкой? Тебе помогает органическая смекалка понять, как вкладывать деньги в промышленность или как строить космические корабли? Ты даже правила математики не можешь применить к количеству досок, нужных для палубного настила. Чему поможет природная смекалка? Строительству аэропортов и дорог? Судам? Медицине? Образованию? Основная беда демократии – это именно народ. Политикам народ, вообще говоря, совсем не нужен, но принцип демократии вынуждает искать поддержки большинства. Ради этого приходится постоянно врать. И вранье становится необходимой компонентой общественной жизни – мы привыкли к тому, что все всегда врут. И это правило демократии. Но ведь что-то надо дать настоящее людям! Поскольку народ откликается на зов крови, то людей воодушевляют национальной идеей – и принцип гражданства ставят в зависимость от национальной идеи. В результате получаем национальную демократию. А национальная демократия – это фашизм.
– Фашизм? – Актер перестал мычать и оскалился. – В нашем многострадальном народе? – Есть такие депутаты, которые за свой народ готовы порвать обидчиков. И актер был таков. Возможно, и Ленин был таков, но с точностью мы этого факта не знаем. Хотя убили в те годы многих, конечно. Вопрос лишь в том, во благо народа их убили или просто так. – Ты клевещешь на мой народ! Я тебе сейчас покажу…
Август не ответил ему.
– Успокойся, брат, – сказал актеру поэт Цветкович, – успокойся, мой славянский брат! Нас с тобой унижают эти европейцы. Но время придет! Время придет!
– Скоро придет, – угрюмо сказал лысый актер. – Я еще им припомню, как они смеялись над Иваном Грозным… Я вот однажды играл царя Иоанна…
И актер опять преобразился. Образ напористого большевика исчез, лысый актер приосанился, принял царственную позу. Поразительно, что переход от Ленина к Иоанну Грозному дался ему легко – хотя, казалось бы, что общего в этих характерах?
– Прошу вас, послушайте! – сказал Август.
Речь Августа я сейчас излагаю, пропуская обильные реплики команды, но легко представить, что реакции были бурными. Просто мало кто мог возразить обоснованно на этот псевдонаучный монолог. Август, как я уже говорил, был иезуитом по образованию, и в его речах отчетливо слышались нотки проповедника – их так, вероятно, тренировали в иезуитском колледже. Ни Микеле, ни даже Присцилла с ним спорить не могли. Цветкович был горазд отпустить остроту, а лысый актер мог оппонировать мычанием, но это было неубедительно. Профессор из Оксфорда оспорить Августа мог.
Английский профессор спросил мягко:
– Допустим, нет демократии – то есть нет принципа, выявляющего волю большинства. Нет рынка – то есть нет соревнования, образующего элиту общества. Нет ни воли большинства, ни воли элиты. Скажите, кто будет представлять общество? Скажем, заключать договора, союзы и все прочее?
– Никто и никак. Договора вообще обществу не нужны. Договора постоянно нарушают, и вся политика построена на том, чтобы договора обходить. Скажите, у вас в семьях есть договора?
– Представьте, имелся договор. – Англичанин поморщился. – И у меня был повод об этом пожалеть. Итак, строим новое общество без договоров и законов?
– Я не собирался строить новое общество. Европа, на мой взгляд, слишком хороша, чтобы ее строить заново. Надо просто помешать разрушить то, что случайно, чудом, на обломках фашизма построено. Задержать великий миг единения Европы, которая – я знаю и вижу! – опять рушится в прах. Требуется дать основание единству, которое сглодала жадность. Понимаете?
– Нет, – ответил англичанин, – не понимаю. И сам ты не понимаешь, что говоришь. Если Европа и распадется, то под действием обычных центробежных сил. Тех самых, которые мешают твоей команде, Август, работать слаженно.
И верно, подумал я, это же безумие, то, что Август говорит, – какая война? Какой распад единства? Вот мы сидим на ржавой посудине – и у нас весь корабль разворован: таким образом спасаем европейское единство?
– Не понимаете… – Август смотрел на профессора, подыскивал слова. – Или понимаете, но не признаетесь… Ответьте и вы мне на простой вопрос. Рынок образует элиту – а демократия выявляет мнение большинства. Наше время соединило рынок и демократию, мы слышим из каждого телевизора про то, что рынок невозможен без демократии, а демократия без рынка. Скажите мне, как сочетается власть элиты с властью большинства? Каким договором?
– Большинство заинтересовано в том, чтобы подчиняться элите – вот и весь ответ.
– И вы убеждаете большинство в том, что элита может распоряжаться их жизнью.
– Это только логично.
– Но тогда чем сегодняшняя демократия отличается от былой монархии?
– Добровольным выбором разумной кабалы.
– И эти владельцы яхт представляют волю большинства?
– Разумеется. Они успешнее прочих.
– И кто-то – как понять, кто именно? – разрешил этим людям стать над обществом. Кто-то устроил так, что равенства им показалось мало. Сделали так, что они, лидеры рынка, стали представлять демократию на египетский манер.
– Вы драматизируете. Обычная сила вещей.
– Но зачем тогда была Первая мировая война, освободившая колонии и разрушившая монархии? Зачем была Вторая мировая, не давшая возродиться империям? Мало двух мировых войн? – сказал Август. – Нужна третья? Империя проросла сквозь утопию. Так и кончилась сегодня объединенная Европа.
– Однако далеко же тебя завело созерцание чужих яхт. – Саша вернула мужа к теме рассказа. – Все же доскажи нам, своим матросам, чем дело кончилось у дантиста.
– После того, как я увидел яхты и понял, что появились новые люмпены, люмпен-миллиардеры, выпавшие из общества не вниз, но вверх, или точнее – выплывшие из общества в Мировой океан, на острова… Они ушли в океан, я стал думать об их богатых яхтах – и о барках беженцев, идущих через проливы – туда, где этих беженцев не примут. Понимаете, существуют два несовпадающих образа Европы – и оба одновременно стояли перед моим мысленным взором. Яхты богачей и барки беженцев, пересекающие Гибралтар и Адриатику. И то и другое – это были острова-государства, воплощающие идею Европы, но остров горя и остров сытости – не совпадали, хотя были так похожи! И я понял, что должен их объединить.
– Вероятно, ваша вавилонская фавела их и объединит?
– Вавилонский сквот не годится, потому что вавилонский сквот находится на территории Голландии – или любой иной страны – и однажды в его обитателях заговорит национальное чувство. Национальное чувство – это зараза, неизбежная на любой земле, в любом государстве. Неизбежно понятие государства и гражданина укрепляется племенным и культурным сознанием – и голос нации звучит сильнее, чем голос совести. Нет, Вавилонская башня – это путь к Вавилону.
– И что же вы решили? Я понять хочу, – спросил англичанин.
– Надо было оторваться от суши и оторваться от империи. А это в Европе стало непросто. Понимаете, беда демократической объединенной Европы в том, что она проглотила Российскую империю.
– Кто это тут проглотил Россию-матушку? – угрожающе сказал лысый актер, он же император всея Руси. – Подавитесь, басурманы!
– Так и произошло, – ответил ему Август, – Европа подавилась Российской империей. И утопия умерла. Мое рассуждение построено на том, что утопия – это антиимперия. Во всем – анти, в каждом повороте жизни – против, в каждом пункте своего замысла утопия опровергает имперские принципы. Не подчинение – а равенство, не экспансия – но подарок, не закон – но заповедь. А если – по наивности и недомыслию авторов утопии – новая концепция несет зерна имперского мышления, то империя прорастет и сожрет утопию. Утопии оборачивались империями всегда. Социалистическая империя Советского Союза и национал-социалистическая империя Третьего рейха – они ведь замышлялись