Жили мы в Москве небогато и тесно, но эти амстердамские апартаменты были беднее наших. Два старых расшатанных стула, грубый стол, ящик, заменявший сундук, и буфет, в котором стояло несколько чашек и четыре тарелки. Я пересчитал все предметы в буфете, впрочем, считал недолго: не было практически ничего. Сколоченный из неструганых досок стол был отполирован временем и руками едоков – помните «Едоков картофеля»? Да, вот еще один голландец, которого я вспомнил в тот день. Именно такой стол там и стоял. Я вспомнил интерьеры раннего Ван Гога, еще до арльского периода, картины, описывающие голландскую нищету.
– Садитесь, пожалуйста, – хозяйка указала нам на стулья, а сама села на ящик (как впоследствии оказалось, с корабельными инструментами. Там имелся даже старый секстант). – Может быть, кофе?
И она обратила шальной взгляд к буфету, в котором не было ничего съестного, и кофе не было тоже. Мы отказались от кофе.
– Сейчас придут девочки и сварят картошку, – сказала Саша.
– Девочки?
– У меня две дочки от первого брака: Алина и Полина.
В этот момент я понял, что перед нами не секретарша миллионера, а его жена.
– С Августом мы поженились два года назад, когда он приезжал в Питер. Это было еще до того, как он купил корабль.
Я не знал, что сказать. Все это выглядело дико и никак не складывалось в общую картину: приглашение рисовать на борту яхты, нищая комната на четвертом этаже, четыре тарелки в буфете, щуплая девочка-подросток и ее муж, который купил корабль.
– Корабль?..
– Вы ведь рисовать на корабле приехали, да?
– Рисовать.
– Вот и отлично. Август считает, что он сумеет выгодно продать картины.
– Еще меня позвали на Венецианскую биеннале, – сказал я, чтобы подчеркнуть свое значение, – и в Париж пригласили.
– Мечтаю съездить в Париж, – сказала Саша. – А в Венеции, говорят, жара. Здесь погода скверная. Девочки все время простужены.
Я стеснялся спросить, существует ли корабль. Саша сама разъяснила ситуацию – ее отличительной чертой была способность говорить о щекотливых вопросах крайне просто, называя вещи своими именами.
– Август получил наследство. Мы очень бедно жили. Двухкомнатная квартира – спальня да столовая, девочек негде положить. Август ведь ничего не зарабатывал, а еще нас троих взял. Голодно жили. Девочки с нами в одной комнате спят. А потом вдруг наследство.
Теперь-то я все понял. Вот оно, преимущество жизни в свободном мире: ты живешь бедно, но честно, потом умирает троюродная бабушка и оставляет тебе капитал.
– Бабушка умерла, кучу денег оставила, – подтвердила мою догадку Саша, – я думала: наконец заживем как люди. Такие деньжищи. А он корабль купил.
– Много оставила? – спросил я. Неудобный вопрос, конечно. Но я спросил: уж очень мало чашек было в буфете.
– Шестьдесят тысяч гульденов.
Я мало что смыслил в кораблестроении и ценах на яхты. Спустя годы познакомился с партнером миллиардера Онассиса, который владел небольшой флотилией по перевозке нефтепродуктов, а также содержал три океанские яхты. Этот флотоводец мне объяснил, что в среднем каждый метр яхты обходится в миллион. Тогда я этих цифр не знал да и сейчас не уверен, что эти цифры реальные. Но и тогда я понимал, что корабль – штука дорогая.
– Разве можно на шестьдесят тысяч гульденов купить корабль?
– Можно, – сказала Саша.
– Настоящий корабль? – решил я уточнить. – Стоит в порту?
– О да.
Она махнула рукой в сторону окна, выходящего на канал и в порт:
– Там, в порту, и стоит. Август теперь живет на корабле. Он приедет и все расскажет.
Мы все подошли к окну и посмотрели на город с узкими домами и острыми крышами. Вдоль канала тянулась узкая набережная, уходила в мутную дождливую перспективу, так хорошо переданную малыми голландцами. И вот издалека, через пелену дождя, Саша разглядела в глубине пейзажа велосипедиста. Она выделила эту фигурку среди прочих велосипедистов и заставила нас отыскать эту фигурку взглядом.
– Вот он!
Так я впервые увидел Августа – далекую фигурку на вихляющемся велосипеде. Август ехал под дождем, пригнувшись к рулю, а на голове у него – это мы разглядели, когда он подъехал ближе, – была бескозырка, настоящая матросская бескозырка, как в кино про храбрых моряков, и белые ленточки развевались у него за спиной.
Глава втораяАвгуст
Он был длинный и узкий, как дома в Амстердаме. Еще он напоминал древко знамени – такой был тощий, а на самом верху, в конце древка, развевались ленточки бескозырки.
Лицо его я помню только в профиль, кажется, фаса там вовсе не было: огромный костлявый нос, тонкие губы и гигантский упрямый подбородок. Глаза были посажены глубоко, очень глубоко; выпирали острые скулы и надбровные дуги, а густые рыжие брови мешали Августу смотреть на мир – глаза смотрели словно из пещеры в скале, вход в которую зарос кустами.
Он был очень белокожим, до голубизны, до прозрачности, – и усыпан веснушками.
Вошел с велосипедом на плече – втащил кривой, старый и ржавый велосипед на четвертый этаж и повесил на крюк в стене.
– Воруют велосипеды, – это было первое, что Август сказал, а потом он добавил: – Здравствуйте, добро пожаловать! Хорошо, что ты приехал. Работы много. И славно, что с юнгой. Будешь юнгой? – это он уже моего сына так спросил.
Велосипед Августа меня потряс. У этого велосипеда было кривым все: рама, руль, колеса. Колеса были искривлены так, что непонятно было, как они могут вращаться. Казалось, что этот велосипед попал под поезд. Невозможно было представить, что кто-то захочет такую машину украсть.
– Воруют? – спросил я.
– Еще как, – весело подтвердил он. – Если оставить велосипед без присмотра, за пять минут стащат.
Я не мог отвести глаз от велосипеда. Знакомы ли вы с игрой «буриме»? В буриме играют на дачных чаепитиях. Это коллективный экспромт: пускают по кругу лист бумаги, и каждый пишет по одной строке стихотворения, причем складывает бумагу так, чтобы следующий поэт его строку не видел. Так вот, у Августа было велосипедное буриме. Рама была розовой и изящной – от дамского велосипеда; руль – от гоночного; колеса разного размера – одно от огромного дорожного велосипеда с широкими шинами, другое – от спортивного, с шинами узкими. Седло, вероятно, было антикварным – таких я сроду не встречал, из цельного куска стали. Для придания сиденью мягкости Август обмотал железку изолентой. И вся эта конструкция была ржавой и погнутой в разные стороны.
Август понял мое недоумение и пояснил:
– Хороший велосипед. Просто с виду кривой.
– Да, – сказал я. – Странный велосипед.
– Ничего удивительного: я собрал свой велосипед из разных деталей. Где-то найдешь колесо, где-то раму.
– Тут все так делают, – сказала Саша. – Собирают свое из чужих деталей. Поэтому оставлять велосипед на улице опасно. Снимут колеса. Или седло.
– Велосипед надежный, – сказал Август. – И быстрый, если надо.
– Куда спешить? – разумно сказала его жена. – До порта рукой подать.
Говорили мы по-русски. Акцент у Августа имелся, но говорил он чисто: падежи ставил правильно и женский род с мужским не путал.
– Я к чужим языкам способный, – пояснил он, – люблю разных людей, и с каждым – на его языке. Четырнадцать языков знаю.
– Четырнадцать? – Моя жена ахнула; она немецкий учила всю жизнь, правда, нерегулярно.
– Или пятнадцать, я уж не помню. В колледже иезуитов выучил.
– В колледже иезуитов? – ахнул уже я. Костлявый рыжий верзила в бескозырке, обладатель велосипеда, собранного из ворованных деталей, и корабля, наличие которого казалось все менее вероятным, окончил колледж иезуитов? Знает пятнадцать языков?
– Хотел стать епископом, – пояснил Август, – а может, и кардиналом. Люблю Священное Писание. Думал читать проповеди. Потом передумал. Решил жениться. В жизни надо все попробовать. Теперь стал капитаном.
– А мы – капитанские дочки. – В дверях появились две девочки, ровесницы моего сына, сестры-близнецы Алина и Полина. Обе с шальными, как у матери, глазами. – Мы картошки принесли.
Своего семилетнего сына мы за картошкой не посылали; впрочем, возможно, двойняшкам было восемь или девять – все равно рановато для прогулок по хулиганскому Амстердаму без присмотра.
– Сварите-ка нам картошки, сестрички, – скомандовал Август, а сестрички откозыряли и крикнули звонко:
– Так точно, капитан Август!
Потом ели вареную картошку. Сидели за грубым столом (трое детей на ящике, двое взрослых на стульях, а еще двое на корточках) и ели картошку. Это было настолько откровенной цитатой из Ван Гога, что даже неловко пересказывать. Пока длилась картофельная трапеза, Август рассказывал про корабль:
– Что можно сделать с шестьюдесятью тысячами? Только кажется, что большие деньги, а что с ними делать? Два раза пообедал в ресторане всей семьей – вот уже тысячи и нет. Два месяца обедать, и ничего не останется.
– Квартиру можно купить, – сказал я наугад.
– Однокомнатную на окраине. В блочном доме. Окнами на помойку. У меня уже есть две комнаты.
– Так ведь можно обмен потом сделать. – Я включил воображение ущемленного в метрах москвича. Мы все в те годы мечтали что-нибудь такое провернуть. Взять бабушкину однокомнатную в Жулебино, дедушкину комнату в Орехово-Борисово, добавить свою двушку, все сложить – и вот вам особняк на Остоженке. Не у всех получилось.
– Жизнь очень короткая, – заметил Август. – На обмен может уйти ее лучшая часть. У меня друг десять лет квартиру обменивал. А потом напился и утонул. Так нельзя. Я хочу, чтобы результат был сразу. Решил: куплю корабль.
– За шестьдесят тысяч? Дешевле квартиры?
– Это списанный корабль, – объяснил Август. – Уже не на плаву. Считается, что корабль устарел. От него отказалось пароходство. Где-то пробоина есть, обшивка разошлась, плохо заварили. Надо новые швы класть.
– Но корабль на воде держится? – понуро спросил я. Все-таки мне предстояло на этом корабле шесть недель плыть.