«Безумец, – подумал я, – он спятил здесь в одиночестве». А вслух я сказал:
– Вы прямо из Долины Павших сюда переехали?
– А я там не был. Это мой папа двадцать лет киркой махал – как шахтер в забое. Только зарплата шахтерам не шла. – Хорхе хрипло засмеялся и прикрыл рот рукой, чтобы смех не был громким. – А я ни одного дня не работал. Я сразу уехал.
– А сюда зачем приехали?
– Папа потрудился, а я гуляю. В портах люблю жить. В Барселоне три года прожил на кораблях. В Гамбурге год. Теперь здесь. В трюмах всегда найдется угол, где тепло и где не найдут. Еду на корабле достать легко – вот у Йохана консервы беру. – Бродяга опять засмеялся.
– Так это ты банки воруешь. А музыкант на Цветковича грешит. Говорит, что из-за Цветковича он голодает.
– Дурачок твой Йохан, здесь еды навалом. Запас галет на полгода – вон там, за торпедами. И солонина тоже есть, только уж очень она соленая, сплошная соль. Надо бренди запивать. Три бочки с бренди есть. И портвейна десять бочек. Хочешь хлебнуть? – Мне в руку ткнулась железная кружка, я отхлебнул, обжег рот. Вернул кружку.
– Что это?
– Настоящий бренди, крепкий, градусов семьдесят. С войны запас. Что, горячо стало? Портвейном запей. Те, кого ты боишься, они любят портвейн. Англичанин сразу портвейн нашел, прикатил бочки сюда. Вон ту бочку открыли и попивают потихоньку. И я прикладываюсь – проснусь, хлебну и опять дрыхну. А консервированный лосось я беру у Йохана, потому что мне такие продукты больше всего нравятся. Имею право на особые вкусы.
Он был безумен, очевидно. Я хотел уйти. Но куда же я мог деться от него? Идти было некуда.
– Хочешь, вдвоем с тобой тут жить будем, – предложил безумец. – Пусть у них там наверху дела идут как угодно. Хоть война. А мы здесь отсидимся.
– На бочке с порохом?
– Самое надежное.
– Нет уж, я наверх пойду.
– А как пойдешь-то? Лестницы нет. Может быть, тебе портвейна налить? – Он отвернул кран у бочки, струя портвейна ударила в кружку, в темноте слышно было, как хлещет вино по железному дну. – Ишь, цвет какой! – Он и в темноте видел. – Рубин, настоящий рубин. – Он протянул кружку мне. – Хлебни.
Портвейн был липким, сладким, крепким. Зачем я с ним пил? Не знаю.
– Воду вот приходится добывать. Выхожу на причал ночью. Беру со складов. А с портвейном проблем нет. Пей, пей.
Я выпил еще. Дикая ситуация – но так вот и было: в пороховом погребе военного корабля, который притворялся островом гуманизма, я пил портвейн с бродягой.
– Давай еще по одной.
– Цветкович бы здесь развернулся, – сказал я. – Дармовая выпивка.
– Поэт? Такой жирный? Все подряд ест, правда. И пьет все подряд. Но Цветковичу я бы не налил.
– Ты что про него знаешь?
– Жирным веры нет, – сказал безумец. – Но он не самый опасный.
– А другие опасные?
– Очень. Сразу про оружие поняли – хотели первыми корабль купить, но не успели.
– Ты за всеми следишь?
– Я же вор, у вора глаз острый.
– А зачем ты воруешь? – обидно спросил, сегодня я бы такого вопроса не задал. Это теперь, когда жизнь почти прошла, я уже знаю, что воруют все – просто одни люди делают это очевидно, их и называют ворами. Мы воруем друг у друга любовь, и здоровье, и веру, и будущее – и ничего не даем взамен. Фраза звучит патетически, так бы на суде адвокат сказал. Но что делать, если это правда. Вот те, кто берет у нас деньги и крадет консервы, – это люди довольно честные; вор – просто одна из грабительских профессий, не самая циничная. Но тогда я считал себя честным человеком, а бродягу в трюме держал за вора.
– Зачем ворую? Чтобы жить.
– Август сюда часто спускается? – вот этот вопрос я задал (как мне показалось) очень тонко. Надо ведь узнать, почему Август торопился купить корабль, осведомлен ли капитан о порохе и снарядах.
– Ни разу его здесь не видел. Но ваш Август – он тощий, можно в темноте за швабру принять. – Опять он захохотал, прикрыв рот ладонью. – А швабру я пару раз видел.
– Как наверх подняться?
– Никак. Задраен люк. У злодеев есть задрайка. Я-то сам через иллюминатор пролез.
– А мне что делать?
– Как влез – так и вылезай: через дыры, палуба-то дырявая. Давай я тебя подсажу.
– Со мной не хочешь наверх?
– А зачем?
Что можно было ответить. Действительно, ему лучше не подниматься наверх.
– Про тебя никому говорить не буду, – успокоил я его.
– Я ни о чем не прошу. Все равно обманешь. Художники – народ с гнильцой. Захочется похвастать – и расскажешь.
– Ты не боишься? Они тебя убьют.
– Это уж как получится. Давай подсажу. Вот, хлебни еще на дорожку.
И я сделал еще один глоток старого военного портвейна, после чего вылез на палубу, где была наша каюта. Вот и дверь, за которой ждет семья.
– Пришел, – сказала жена. – Пришел под утро. Рассвет скоро. – Жена не плакала, глаза были сухие, но голос вибрировал. – Понимаю: журналистка, модная женщина. Тебе по статусу положено иметь такую? Ты знаменитость. Как быстро ты изменился. С нами стало скучно.
– Что ты говоришь?
– К тому же француженка. Роман с французской журналисткой – вот чего не хватает в биографии. Надеюсь, ночь прошла хорошо? – Она принюхалась и губы ее задрожали от обиды. – Ты с ней пил вино? Мы сходили с ума, а ты целовался с француженкой и пил вино.
– Ты ошибаешься, – сказал я, – я не целовал француженку. Наш корабль заминирован, и скоро будет взрыв.
– Остановись! Есть же предел. Невозможно все время врать! – и рыдание, которое она до той поры сдерживала, прорвалось наружу. Жена тяжело заплакала, взахлеб, не вытирая слез. – В Европу! Нам надо в Европу! Там прогресс! Там признание… – Она рыдала и слова выкрикивала сквозь слезы, навзрыд: – Как без Европы! Приехали! Наконец! Ребенок в сырой дыре! Жулье кругом! Французская эта… – Жена не умела ругаться, и потому не договорила. – Европа ваша…
– И порох под полом.
– Молчи! Прошу тебя, замолчи, наконец! Устала я.
Глава семнадцатаяТри мачты
От бессонной ночи болела голова, от бессмыслицы ныла душа. Все на нашем «Азарте» было нелепо – но довершением общей нелепости, этакой розочкой на торте абсурда, стала ссора с женой из-за французской журналистки. Вы знаете эти тягучие семейные сцены, когда сказать друг другу нечего, причин для ссоры будто и нет вовсе, но тоска накопилась. Жена отлично понимала, что я был не в каюте у француженки – одежда моя была перепачкана угольной пылью, а руки и лоб исцарапаны так, как ни одна дама не располосует, даже в пароксизме страсти. Что я мог сказать в свое оправдание? И надо ли вообще говорить? Мы провели остаток ночи, значительно глядя друг другу в глаза, вздыхая и кривя губы. Она устала от меня, думал я, сын болеет, все скверно; почему я не повез их в Крым? Женщине здесь тяжело; она думала отдохнуть, а попала на пиратский корабль, груженный порохом – но, странное дело, никакой жалости я не испытывал.
Знаем мы эти пылкие фразы: ах, я не хотела ехать в Ниццу, я была бы счастлива и в Воронеже! Так говорят супруги, у которых жизнь в Ницце не сложилась; но отчего они не поехали в Воронеж, если Воронеж так манил, разочарованные в Ницце дамы объяснить не могут. Да, жизнь в амстердамском порту оказалась своеобразной, но ведь мы сами хотели сюда поехать, нас никто не принуждал. Но выбраться отсюда уже пора. Обратно уже очень хотелось, вот это точно.
Утром плеснул себе в лицо теплой желтоватой водой из кувшина – кувшин заменял нам рукомойник – и пошел в кают-компанию. Кают-компания, как читатель помнит, располагалась в машинном отделении: сломанная машина служила матросам в качестве обеденного стола. Капитан Август все грозился эту машину отремонтировать – будто бы не хватало какого-то пустяка. Искали механика, ковыряли приборы, щелкали по циферблату – вот еще чуть-чуть, и сердце нашего парохода забьется вновь. А покуда мотор молчал, циферблаты не светились, машина служила столом, и служила, надо сказать, исправно. Металлическая поверхность годилась для резки овощей, а музыкант Йохан приладился открывать пивные бутылки о какой-то рычаг неизвестного нам назначения. Вокруг этой чудовищной серой стальной громадины с рычагами и кнопками свободно усаживалась вся наша безумная команда. Было нечто символическое в том, что обеды мы накрывали на машине: под нашими тарелками пряталась сила корабля, его нераскрытые возможности, его история и его будущее. Однажды «Азарт» себя еще покажет! И каждый из матросов панибратски трепал машину по стальному загривку: мол, терпи, старая кляча, скоро опять встанешь в строй.
Шел в кают-компанию я неохотно: не знал, как мне теперь смотреть на оксфордского профессора, на лысого актера, на предателя Якова. И встреча с француженкой меня не воодушевляла: щека до сих пор горела. Требовалось действовать, разоблачить заговорщиков, воззвать к справедливости – времени оставалось мало, но вот как раз действовать мне не хотелось. Ночные бдения с женой свели решимость на нет: уж если жене я ничего не могу объяснить, то как рассказать малознакомым людям о том, что наш корабль скоро взорвется. Невозможно такое сказать – не поверят. Однако пошел. Говорить правду надо, даже если тебя не слушают – так меня отец учил.
Вошел в машинное отделение – и ахнул. Машина исчезла.
Когда я пишу слова «машина исчезла», осознать дикость случившегося невозможно. Понимаете, машина, приводящая в движение корабль, – неважно, работающая машина или сломанная, – это огромный агрегат весом в тонну, это гигантский стальной комод, это сооружение, в котором тысячи деталей привинчены друг к другу, приварены и закреплены стальными скобами. Вынести эту штуковину из помещения корабля наружу – задача, равная тому, чтобы вынести Кремль из Москвы или передвинуть пирамиду Хеопса. Машину и от пола-то оторвать немыслимо, ее невозможно приподнять десятку матросов. Как ее вынести с корабля? И кому, скажите, и зачем, и на кой ляд может понадобиться неработающая машина?