Однако машины в помещении не было.
В стальном полу зияла дыра – машину отодрали от стального листа, коим был покрыт пол, причем местами стальной лист был покорежен и порван, словно бумага, – будто рука великана вырвала машину из пола.
Матросы «Азарта» стояли вокруг пустого места, завороженно взирали на зияющее пространство – так стоят погорельцы возле остова дома. Из «Принца Савойского» вырвали сердце, теперь эта посудина уже не была кораблем.
Да, вы скажете, что машина и прежде не работала. Верно. Но она могла работать! Машина обещала работать! Машину можно было починить, механик вот-вот должен был появиться! Мы надеялись, у нас были планы, мы собирались дать нашему кораблю новую жизнь! Так ведь и человек с нездоровым сердцем надеется на лечение и врачей – но вырвите ему сердце, и он умрет. Мы могли отправиться на корабле «Азарт» вокруг света, мы могли на худой конец ходить по голландским каналам и рекам, мы могли плыть! И вот теперь – не можем. И даже мечтать уже не можем.
«Принц Савойский», он же «Азарт», эта ржавая посудина с ободранной обшивкой, разобранной палубой и пробоиной в борту, вдруг сделался невесомым, как будто центр тяжести у посудины был утрачен. Я почувствовал, как легкая волна, лениво бившая в причал, треплет судно и швыряет его из стороны в сторону – без машины корабль уже ничего не весил, превратился в пустую консервную банку. Йохан, музыкант-авангардист, который колотит палками по консервным банкам, теперь может играть на нашем корабле – только на это «Азарт» и годится.
Я входил в кают-компанию с намерением разоблачать, рассказать о порохе, о снарядах, о заговоре – но то, что стряслось, заставило забыть про порох и торпеды. Взрывать было уже нечего: корабля просто не стало. И это чувствовал любой – взгляды матросов потухли, в кают-компании было тихо.
Ни Августа, ни немецких рыбаков я в кают-компании не увидел. Матросы сказали, что, когда Август увидел пустую каюту, он оцепенел; долго стоял, схватившись за голову, а потом внезапно сошел на берег и взял с собой немцев. Ничего не сказал, ничего объяснять не стал, просто ушел вдаль по причалу. Кричали ему вслед – капитан не ответил.
Случившееся обсуждали уже без него. Оксфордский профессор Адриан и негоциант Яков немедленно выяснили истину. О, то были дотошные люди, и к тому же у них были виды на корабль, они уже глядели на «Азарт» как на свою собственность, воровства на судне допустить не могли. Что там ГБ или инквизиция, им до Якова и Адриана далеко! Эти ребята нашли виноватого мгновенно, быстрее любого следователя или монаха-доминиканца. Адриан Грегори и Яков обступили злосчастного ловчилу Микеле с двух сторон: англичанин цепкой рукой держал за плечо растерянного Микеле, а Яков своими узловатыми пальцами крутил итальянцу ухо. Микеле закатывал глаза, терпел боль молча, но слезы крупными голубыми каплями набухали в больших карих глазах. Яков выворачивал ухо Микеле с холодной жестокостью, ногтями раздирал кожу и крутил, крутил.
Ухо у Микеле было уже лилового цвета, раздулось вдвое против объемов, предусмотренных природой, а сам итальянец сделался пунцовым от страданий.
Оказалось, что машину с корабля вынес он.
Представить, как тщедушный человечек со смешной проплешинкой на курчавой голове вынес гигантскую машину – да просто сдвинул агрегат с места! – было невозможно. А вот поди ж ты! Унес! Страсть к легкой наживе двигает горы, а вот желание безвозмездно созидать – гор, увы, не двигает.
Неуемный Микеле своровал с судна все, что можно было унести легко, а также все, что унести было теоретически нельзя: он украл компас, барометр, секстант, отпилил ножовкой фальшборт, отодрал кое-что из обшивки с бортов, а вот теперь вынес и машину из машинного отделения. Каждый раз, вынося с корабля очередной предмет, Микеле оправдывал себя тем, что после удачной негоции он все купит и вернет сворованное в двойном размере. Он намеревался купить два секстанта и два барометра. Он вовсе не собирался разрушать корабль, он томился и страдал от того, что его деяния подтачивают общие планы. Корабль обязательно поплывет, и он, Микеле, будет способствовать возрождению корабля, а текущие проделки – это так, своим чередом, это не считается. Роковым, поворотным пунктом стала кража штурвала, учиненная Цветковичем: после кражи штурвала Микеле решил не возмещать ущерб даже в мечтах – он стал торопиться и лихорадочно крал все подряд. Безумное желание ободрать обшивку «Азарта» и загнать ее как металлолом было вызвано уже этим новым поворотом сознания. Оказывается, итальянец продал и машину корабля как металлолом тем самым дельцам, коим прежде собирался загнать корабельную обшивку, да его остановили.
В ту ночь, когда заговорщики обсуждали свои коварства, а я лежал в угольном бункере, трепеща от страха, когда Присцилла (в этом журналистка призналась сама) рыдала в углу своей каюты от злости на мою бесчувственность – в эту самую ночь Микеле разобрал машину «Принца Савойского» и вынес по частям на причал. Помогал ему в этом предприятии поэт Цветкович, точнее, многочисленная сербская родня поэта. Оказалось, что Цветковича окружает обильная диаспора западных славян, многоступенчатая родня съехалась нынче на обещанный концерт. Двоюродные дяди с бутылками ракии и не-пойми-кому-тетки с ярко напомаженными губами явились на наш корабль. Взойдя на борт, эти суетливые пылкие люди в два счета разобрали и развинтили машину, уцелевшую в двух мировых войнах.
– Зачем ты украл машину? – спрашивали у Микеле. – Зачем?
Микеле мигал глазами, полными слез, и горько отвечал:
– Так получилось.
– Неужели непонятно, что без машины корабль плыть не сможет?
– А вдруг сможет? Как-нибудь поплывет, а? – и робко смотрел, часто моргая.
Тьфу! Ну что тут сказать. Какие уж тут пираты и заговоры, если робкий трепетный итальянец отдирает от пола корабля его мотор и продает на причале. Что могут пираты против стихии воровства?..
Мы вышли из машинного отделения и поднялись на главную палубу, причем всю дорогу наверх Яков тащил Микеле за ухо. Встали на спардеке, глянули на пристань и на город, расстилавшийся следом за ней.
Стояла необычная для Амстердама душная жаркая погода. Тихо было. Даже чайки не кричали. Молочно-белый жаркий воздух облил островерхие крыши, точно на город вылили банку сгущенного молока и молоко застыло, стекая вдоль узких стен.
– Будет гроза, – сказал местный житель Йохан.
– Хорошо бы с представлением успеть, – заметил актер, – я уже настроился на спектакль.
– Успеем, – зловеще сказал Яков, продолжая крутить ухо Микеле.
– А сцену какую построили красивую, – сказала жена Августа, Саша. – Мне даже палубу не жалко! Молодцы немцы!
Саша появилась на спардеке и встала подле оксфордского профессора, причем последний обнял ее за талию. Обнимал он Сашу этаким привычным жестом, и она не сделала попытки уклониться от профессорской цепкой руки. Профессор Адриан Грегори производил впечатление ленивого и вечно сонного субъекта, но, говорю вам, впечатление было обманчивым: я не встречал человека более расторопного и расчетливого, англичанин успевал все и следил за всем.
«Вот оно что, – подумал я, – как далеко, однако, протянулись щупальца спрута наживы. Англичанин, как выясняется, и здесь подготовил плацдарм для действий. К капитанскому имуществу подобрался со всех сторон».
Пухлая рука англичанина покоилась на талии капитанской жены, и Саша прижималась к жилету Адриана.
– Доски мы еще вернем на палубу, – заметил Адриан, – вот сыграем сегодня спектакль и вернем палубный настил обратно. Но построили сцену неплохо, согласен.
Немецкие рыбаки сколотили из палубных досок что-то наподобие эшафота, на каких обычно рубят головы смутьянам. По эшафоту (его здесь называли сценой) прогуливался поэт Боян Цветкович, раздавая последние указания, а причал перед эшафотом уже был заполнен пестрой толпой. Родня Цветковича, пестро одетые персонажи из небогатых балканских селений – в те дни их в Европу приехало много, – местные бомжи, сквоттеры, побирушки, портовые рабочие и моряки клубились подле сцены.
И тут мы все увидели, как, раздвигая толпу, по пристани идет капитан Август.
Он шел, согнувшись втрое, еле переставляя ноги под непомерной тяжестью огромного бревна, лежащего у него на плече. Противоположный конец бревна несли немецкие рыбаки, но основная тяжесть приходилась на Августа.
Капитан двигался медленно, в буквальном смысле тащился сквозь строй праздных людей, и сперва у меня мелькнула дикая мысль, что он несет крест, чтобы водрузить его на новосколоченной Голгофе. Толпа гикала и свистела, совсем как тогда, а один бродяга забегал вперед, становился на пути у Августа и показывал ему язык. Август не реагировал: тяжесть, видимо, была такова, что он уже не замечал ничего вокруг – только чувствовал этот непомерный груз. Правда, нес он крест не в одиночку, ему помогали рыбаки – так ведь и Иисусу пособил Иосиф Аримафейский. Я и впрямь ждал, что капитан взойдет на эшафот с этим бревном. Однако Август прошел мимо помоста и двинулся к кораблю «Азарт». И мы все поняли, что именно он несет на плече – то была гигантская мачта.
Капитан Август и немцы (к ним на помощь прибежал музыкант Йохан, да и я в некий момент приложил руку) перевалили огромную мачту через фальшборт и общими усилиями доволокли ее до отверстия в палубе, которое именуется степс – в него входит основание мачты. Дыр в нашей палубе было довольно; строго говоря, мачту можно было воткнуть куда угодно, но здесь все делали по морской науке: мачту погрузили в степс, растянули крепежные ванты, привязали реи.
– Под парусом пойдешь? – процедил профессор Адриан.
– Под парусом, – ответил Август.
– У тебя и парус, что ли, имеется?
– Имеется.
– Небось дырявый?
– Уж какой есть.
– Без штурвала ты все равно никуда идти не можешь, – заметил Адриан.
– Румпель, – коротко ответил Август.
И англичанин понял. Все же он был англичанином, потомком мореходов, и корабельную науку обязан был знать на генетическом уровне, лучше всякой латыни. Румпелем можно управлять похлеще любого штурвала, румпель появился на судах задолго до рулевого колеса.