ало страшно. Я старался не показывать виду – все-таки и жена, и сын рядом, им нужен твердый мужчина. Сегодня, спустя годы, я не стыжусь сознаться: я боюсь толпы. Толпа – такая же дикая стихия, как море, странно толпы не бояться. Но вот стихия моря в тот час замерла, море застыло. А толпа бесновалась.
Хорхе, что стоял бок о бок со мной, сунул мне в руку тяжелый предмет: гладкое холодное железо, деревянная рукоять. Машинально я сжал рукоять – и понял, что держу гарпун.
– Зачем? – прошептал я.
– Ружей у нас нет.
– Какие ружья? Все-таки не война, – неуверенно сказал я.
– Ты разве не слышишь, что они говорят? – спросил Хорхе. Он тоже держал гарпун – я успел подумать о том, что, помимо снарядов, в крюйт-камере хранились и гарпуны. Однако думать о крюйт-камере было некогда.
– Поля готовы к жатве! Серпы наточены! – кричал лысый Санчо Панса.
Это было явное отступление от текста. Санчо у Сервантеса миролюбив, а этот тип заговорил агрессивно и с эдаким юродивым подвыванием. В сочетании с хихиканьем Дон Кихота портовый спектакль представал сценой из дурдома. Жирный человек с консервной банкой на голове постоянно хихикал, а лысый, одетый в камуфляжную форму, выл и лаял.
– Поля готовы к жатве, рыцарь! И освобожденные каторжники ждут тебя! Идите, люди, – напоите поля кровью!
И лысый актер завыл, точно волк. А толпа подвывала.
Цветкович-Ламанчский растерялся не менее, чем я, жирный поэт не ожидал такого поворота сюжета – у них там, думаю, был написан некий сценарий, который Яков с Адрианом начисто переписали.
– Я встречусь с великанами, – своим петушиным тенорком заявил поэт, – и брошу вызов злым волшебникам! Сражусь с Мерлином и с великаном, который превратился в ветряную мельницу! Да, я это сделаю! – добавил поэт и опять хихикнул.
Но толпе зрителей было уже не до ветряных мельниц.
– К черту великанов! К черту мельницы! Даешь хлеб! – орал лысый актер.
– Хлеба! – кричали безработные.
– Вина давай! – крикнул кто-то более требовательный.
– Ницше сказал, что без войны жизни нет! Даешь войну! – голосил лысый актер. – На войне дадут вдоволь вина!
– Войну! – кричали побирушки.
– Бессмысленно поколение, не видевшее войны! – выл лысый актер.
Если отнестись к этим словам трезво, то в них не содержится глубокой мысли, напротив, призывать к войне непонятно за что – это крайне глупо. Однако толпа восприняла призыв с ликованием.
– Даешь войну! – крикнул портовый бродяга со смятым, словно заспанным лицом, воздвигнувшись над прочими зрителями. Я догадался, что бродягу держат на руках, чтобы он был заметнее.
– Передышка окончена! – надсаживался лысый актер. – Слишком долго нами командовали!
– Дави их! – орал человек со смятым лицом.
– А те, кто остался в стороне от войны, – они обречены! Этих трусов ветер истории сметет, точно гнилые осенние листья! – Актер зашелся в зловещем хохоте. Как этот волчий лай был не похож на хихиканье жирного поэта! Думаю, в тот момент Цветкович догадался, что сценарий переписан. От игривого представления с Дон Кихотом не осталось и следа. Очевидно, авторы нового сценария переосмыслили образ Санчо Пансы, бывшего, как известно, пацифистом. Актер вошел в раж, пританцовывал. Все-таки не зря он провел годы на сцене; он вкладывал в свои слова столько страсти, что толпа пришла в воинственное бешенство буквально за несколько минут.
– А вы знаете, что наши братья, беженцы из Сербии, плывут сегодня к берегам Голландии? – выл актер. – Знаете, что на борту дети и женщины? Что они голодают? Рыцарь, спаси нас!
Дон Кихот Ламанчский, он же Боян Цветкович, и сам был сербом, и призыв спасать сербских беженцев не мог не найти в нем поддержки – однако поэт не был готов к такому напору.
– Какие сербы? – удивленно спросил Дон Кихот. – Почему морем плывут?
И в самом деле, как из Сербии доплыть до Голландии? Это и мне показалось странным.
– Они плывут из Африки! – поправил себя Санчо Панса. – Я перепутал, рыцарь! Это чернокожие невольники!
– Друг мой Санчо, – поэт Цветкович все еще пытался вернуть сценарий в сказочное, театральное русло, – друг мой Санчо, корабль с беглецами заколдован злым волшебником Пикофрибасом! Ха-ха! Я разрушу чары и приведу корабль в гавань!
– Надеемся на тебя, о рыцарь! – выл камуфляжный Санчо Панса. – Нам нужна великая битва, чтобы наказать угнетателей бедных людей!
– Так соберем средства для помощи тем, кто находится во власти злых чар, – Цветкович захихикал, – пусть каждый внесет посильную лепту…
– Нам нужен корабль, рыцарь, – заявил Санчо, – чтобы выйти навстречу беглецам! Нам нужен прочный корабль, чтобы спасти сирот и вдов! И вот я вижу большой корабль, – лысый актер указал на «Азарт».
– Даешь корабль! – закричали из толпы – то был голос Януса.
– А на этом корабле есть портвейн! – закричал Яков и взмахнул красными рукавами. – Много бочек портвейна.
– Идем и заберем у них корабль! – крикнул лысый актер.
– Заберем! – крикнул Яков.
– Заберем, – отозвался Янус из толпы, и те побирушки, которых он уже успел обработать, заорали истошно: – Даешь корабль! Даешь портвейн!
– На корабле хлеб! – крикнул Янус. Слово «хлеб» всегда действует на толпу.
– Они хлеб африканцам раздадут!
Какой хлеб? Каким еще африканцам? Бредовость фразы усугубилась тем, что толпа голодранцев на причале взорвалась криками:
– Африканцам??? – Не позволим! – Права не имеют! – А мы? Мы как же? – Предатели! – Африканцев в Европу напустили, сволочи! – Хлеб наш отняли!
– Они уже раздают! Наш хлеб! – завопил Янус. – Наш хлеб – отдали – африканцам!
– Африкааанцаааам??? Нееет!!!
Возбудить ненависть толпы просто; теперь-то я ученый – а вот тогда этого приема не знал. Толпа нищих – безотказное орудие убийства; надо только сказать им, что есть другие нищие, которые тоже претендуют на сострадание. Страдание – это своего рода последняя привилегия в обществе; право на страдание – этой индульгенцией нищие делиться не хотят. Для раба подаяние и милость богача – это заслуженная мзда за страдание. Раб страдает, и общество признало за ним это право, узаконило его состояние. Но что, если и эту последнюю привилегию отберет еще более нищий?..
Бедняки неохотно идут на штурм господского замка, нарушать законы инстинктивно боятся. Но убивать еще более нищих – на это идут легко. Бедные слободские мужички организуют погром нищих евреев; армия голодных русских идет в атаку на армию голодных финнов; гладиаторы убивают гладиаторов – в сущности, это еще римский обычай. Нищие – те же гладиаторы.
Важное свойство бедняков – ревность к другим беднякам. Нет больших ненавистников у сирийских беженцев, приехавших в Германию, нежели еврейские эмигранты из Советского Союза.
Не пускать беженцев из Африки – убеждение еврейской диаспоры в Европе. Почему евреи должны отказать беженцам из Африки спрятаться в тех же странах, где они сами нашли приют, это непонятно. Однако отпихивают от ковчега руками и ногами: прочь, отребье! Прочь, нищеброды! Это нас, голодранцев элитных, сюда по праву пустили – а вы уже лишние!
– Даешь корабль! – крикнул Янус пронзительно.
– А кто трусит – пусть идет вон! – выл лысый актер. – Проваливай, трус! Кто трусит, тот не мужик!
– Кто тут трус? – залихватски гаркнул плюгавый Яков. – Может, ты, рыцарь?
– Я не трус, – робко сказал Цветкович-Ламанчский.
– Тогда на корабль, рыцарь! Веди нас!
– Вперед, – сказал Дон Кихот, – вперед, граждане.
Миром правят даже не деньги. И даже не идея неравенства. Это тоже правит, но не это главное.
Чем дольше живу, тем виднее: миром правит трусость.
Боятся все. Боятся все время.
Некоторые называют свой страх лояльностью, осторожностью, взвешенным поведением. Но это обычный страх.
Боятся отбиться от стада, нарушить конвенцию кружка, сказать поперек групповой морали. А что это за групповая мораль – государства, церкви, колледжа, борделя, опг, редакции, кухни и т. п. – значения не имеет. Самая сильная скрепа – аморальная мораль толпы; ее боятся нарушить все.
И пока миром правит трусость, с миром можно делать что угодно.
– Бей! – гаркнул Яков.
Толпа, сначала нехотя, едва перебирая ножками, тряся головками, пришла в движение.
– Приготовься, – сказал Хорхе. – Сейчас.
Стояли на палубе и ждали толпу; стоглавая вошь, перебирая ножками, ползла к кораблю. Вошь была потная и терпко пахла. Запах толпы повис в мутном мареве порта.
– Когда будут на сходнях, бросай гарпун, – сказал мне Хорхе.
Хорхе поднял свой гарпун. Он действительно был готов убивать. Поднял гарпун и я.
Краем глаза я видел немцев. Штефан не шевелился, не произнес ни одного слова; огромные руки со вздувшимися жилами лежали на фальшборте. Глаз его я не видел, немецкий рыбак прикрыл веки.
– Мы не можем драться! – Крикнула Присцилла. – Здесь дети!
Почему она про детей вспомнила – не ведаю. Своих детей у нее не было.
– Уведите детей, – сказал я жене и Саше. Саша не отходила от оксфордского профессора и на своих дочерей даже не смотрела.
– Не можем драться, – рассудительно утвердил оксфордский профессор Адриан, – нас растопчут. Погибнут все – не только дети. Предлагаю покинуть судно. Пусть забирают. Жизнь дороже.
Я хотел рассказать о заговоре, о том, что они все заодно, что их цель – «Азарт». Все это – спектакль! Но времени на рассказ не было.
Толпа катилась к сходням.
Мы все ждали слова Августа.
– Поднять паруса, – сказал Август.
Я подумал, что капитан спятил.
– Выходим в море. У причала оставаться нельзя. Идет смерч.
Мы увидели два черных столба на горизонте.
И ветер пришел в гавань.
Глава девятнадцатаяБуря
Сперва никто ничего не понял. Какой смерч? Нет никакого смерча – тихая жаркая погода.
Только увидели: что-то не так стало на пристани. Изменился воздух – закрутился ветер, сухие листья вдруг завертелись в жарком воздухе.