– Пожалуйста.
– Вот как так получается у нас в Европе? Каждый раз та же самая гангрена. Задумываешь рай на земле. Собираешь под это дело народ. Коммуну строишь! Утопию! А потом все у тебя разворуют, прямо из-под носа уведут! И те, кто хотел утопию для друзей строить, им уже все равно – раз все сперли, так они готовы жизнь отдать за черномазых. Это как понять?
– А никак, – сказал Август. – Если не можешь понять, то не старайся. Просто так надо сделать, вот и все.
– Надо?!
– Обязательно.
– Видать, Европе утопии ни к чему, – сказал актер (он же Санчо Панса). – И строить эти утопии – только свою шею в петлю совать. Не требуется нам никаких утопий! Мечтать вредно. Жить надо, как деды жили.
– Если как деды, – сказал ему Август, – то тебя вообще в Европе быть не должно. Какое ты отношение к Европе имеешь? Вот ты лично?
– Я – русский европеец, – горделиво сказал актер. – Россия, если уж на то пошло, – это часть Европы.
– Часть Европы?
– Причем большая ее часть! – заметил Хорхе и захохотал. – Россия не просто часть Европы, но – девять десятых Европы! А все остальные европейцы – это только довесок к вашей тайге и мордве.
– Не надо передергивать! – вспенился актер. – Мы, если хочешь знать, носители ваших духовных ценностей, да! У вас там давно это, как его… папизм и непотизм. Да! Упадок у вас! А у нас соборность!
– Интересно получается! Соборы у нас, а соборность у вас! – Хохот Хорхе напоминал хриплый колючий крик чайки. – Соборрры! Соборрность! – Он хрипло хохотал.
– У вас эта… политкорректность и половые извращения! А у нас соборность! – сказал актер.
– Так какого лешего ты сюда приперся? Сидел бы в своем болоте со своей соборностью!
– Так вот оно – болото! Ваше, европейское! Кругом одно болото!
Болото вокруг, море или океан – тут уже было не до точности в оценках. Кругом бушевала стихия, и корабль мотало в мутной и темной воде. Почему, почему – когда вокруг ураган и шквал, когда волны накрывают судно и когда надо собраться всем вместе, почему именно в этот момент начинаются споры?!
Мы с трудом держали равновесие на мокрой и скользкой палубе, мы стояли под ледяным дождем и колючим ветром, мы были покрыты пеной и водорослями – и мы неслись в пелене бури неведомо куда, – и, несмотря на то, что мы были окружены бедой, мы теряли время и силы в этом диком споре.
– Ну какой же ты европеец, – сказал рыбак Штефан, – если ты работать не умеешь. Проку с тебя нет. Я видел, как ты мешки носишь. Паршивый ты работник. Бездельник и дармоед.
– Я – не умею работать? Я – великий актер! Ты с кем говоришь? Нашел себе ровню! Я, если хочешь знать, сто ролей сыграл.
– Вот именно. Притворяться кем другим ты еще сумеешь. А сам по себе ты – пустое место.
– Я – пустое место?!
– Конечно. Как там у вас называется? Степь.
И Штефан плюнул на палубу. Надо сказать, в условиях шторма этот жест приобретает особый, сугубо символический характер – на палубе было и без того мокро.
– Мы Европу от татар спасли!
– Ты лично спасал?
– Да я… Да мы… Толстой и Достоевский, если уж на то пошло… Мусоргский… – Актер, как и большинство русских интеллигентов, дабы утвердить свое значение, прибег к помощи классики. – У нас, если хочешь знать, Чайковский был! «Лебединое озеро»! «Дядя Ваня»!
– Ты, что ли, дядя Ваня? Не дядя Ваня? Ну и молчи тогда.
– Где ты беженцев найдешь? – Хорхе спросил.
– Их скалы найдут раньше. Они на моторном вельботе. Сейчас от мотора толка нет, а выгребать не смогут. Они давно в Ла-Манше. Бельгийский берег прошли за час. Их принесет на дуврские скалы, – сказал Август.
– Какой еще Дувр? – сказал актер. – Это же в Англии.
– В Европе все близко, – сказал Август. – Даже слишком близко.
– Да, между Кале и Дувром им не пройти, – сказал Штефан.
– Отнесет на скалы без вариантов, – сказал Хорхе. – Да если бы и паруса у них были, что толку? Маяка они в такой погоде не увидят. Сильная погода.
– А, кстати, дядя Ваня прав. Почему я должен про чужих думать? – это Йохан от руля сказал. – И про африканцев и про разных там арабов? Почему мы их должны кормить? У них своя жизнь, у нас своя.
– Потому хотя бы, – ответил ему Август, – что ты, голландец Йохан, кормился с африканских колоний триста лет подряд.
– Когда это я с колоний кормился? Какие у нас колонии были… У Британии – это да, имелись.
– Невольничий Берег, – сказал ему Август. – Не слышал про такой? Того, Бенин, Нигерия. Еще Анголу сюда добавь. И Гвинея еще. И про Америку не забудь. Вот плати теперь, если ты европеец.
– Почему европеец должен платить?
– Потому что европеец – это тот, кто долги платит. У нас римское право. Брал – верни.
– Не согласен я!
– Дикарем быть проще, – сказал Август. – Только ты уж тогда африканцев не брани.
– Мы даже не знаем, кто там плывет – на вельботе, – сказал Хорхе рассудительно. – Африканцы там, боснийцы или сербы.
– Есть разница, кого спасать? – спросил Август.
– Имеется разница – и большая! – Актер снова взорвался, резкий он был человек, на дядю Ваню чеховского не похож. – Нация имеет первостепенное значение! Наступает пора национальных государств! Я лично поинтересуюсь, за кого эти страны выступали, когда Америка…
– Это как понять? – спросил Август.
– А так, что нечего другим чужие рецепты подсовывать. Кому-то кто-то должен… Сами нагадили – сами разбирайтесь! У нас своя история! И демократия у нас своя!
– Особенная?
– Не вашей чета!
– Что-то я запутался, – сказал Штефан, – то говоришь, что ты европеец, то говоришь, что у тебя другая история. Как понять?
– А вот так! Своя у нас история! И суверенная демократия! А Европа у нас общая!
– Держи карман шире, – сказал Хорхе, – нужен ты, азиат, в Европе, как в бане – лыжи.
– А сам-то ты нужен? – немецкий рыбак спросил у испанца. – Мы вашу испанскую баню своими немецкими лыжами который год топим. Вам бы только апельсины кушать.
– О мой Неаполь, о мои апельсины! – это Микеле заныл, подошел к нам и заныл. – Зачем я поехал на север?! Это совсем не Италия!
– Ты только сейчас заметил?
– О, си! Си! Я заметил! Большая разница!
– А зачем ты вообще приехал? – спросил лысый актер.
– Я думал, общий бизнес намечается… Мы в Италии по-семейному бизнес делаем… А помирать не согласен.
– Знаем мы ваш семейный бизнес в Италии, – сказал немецкий рыбак, – мафиози проклятые…
– Мафиози быть лучше, чем нацистом! – завизжал Микеле.
– Ваш дуче был не лучше нашего фюрера. Просто трус и тряпка.
– А! Вашего фюрера! Вашего! Проговорился!
– Заткнитесь вы оба! Пропадать так пропадать! Достали вы меня со свой Италией и Германией! Идем черномазых спасать! – Лысый актер стукнул кулаком по фальшборту.
– Вы погубите нас, как Сербию погубили! – раздался тенорок Цветковича. – Свобода моей несчастной страны растоптана – а теперь топчут персонально меня!
Жирный поэт распрямиться под ветром не решался и стоял на скользкой палубе на четвереньках, на него было страшно смотреть. Бушующая стихия измучила поэта, исказила его благостные жовиальные черты. Мне даже померещилось (впрочем, тому виной сумерки, должно быть), что щеки у поэта ввалились.
– Мы твоим сербам хвост прищемим, и поделом! – жестко сказал немецкий рыбак. – А ты жизнь отдай за братьев-славян, спаси беженцев. Тут все сараи в порту набиты нищими. Ты нищим сербам на причале и пенса не дал.
– Я сам и есть Сербия! – Боян Цветкович сказал это с таким выстраданным чувством, что все поглядели на поэта с уважением. – Я сам – женщины и дети этой несчастной страны… Я – растоптанная свобода… я – горе матерей… я – поруганная свобода…
– Так что, идем спасть матерей?
– К берегу, умоляю, держите к берегу! – Поэт поднял полное лицо к свирепым небесам и заголосил: – Домой! В Европу! В Европу!
И все это под равномерный рев моря.
– Считаю, надо идти к Дувру, – сказал Хорхе, – тем более ветер нас туда отнесет все равно.
– При таком ветре, – сказал рыбак Штефан, – мы часов за пять дойдем, будем раньше вельбота.
– За восемь, – сказал второй рыбак, Клаус, обычно молчаливый. – Я прикинул. Восемь часов при полном ветре.
– С ума сошли, – сказал Йохан. – Но если уж решили…
– Боишься?
– А чего бояться? Раз все идут. Раз уж мы европейцы.
– Я отказываюсь! Безоговорочно отказываюсь! – крикнул Цветкович, но лысый актер схватил его за шиворот и поставил не ноги.
– Все идут, – сказал актер, – и ты, стервец, пойдешь.
Англичанин Адриан вышел из трюма и стоял, смотрел на нас, скрестив руки на груди. Губы оксфордского профессора сложились в презрительный розовый бутон.
– Любопытно. Общий энтузиазм перед кораблекрушением. Все романтично – вплоть до встречи со скалами. Интересно, а могло быть иначе? Как ты себе представлял течение событий? Вообразим, что корабль построен, что есть машина, нет пробоины – и дальше что? Как жить?
– Общей семьей, – сказал Август.
– Равное распределение, вероятно? – Профессор говорил устало, презрительно ронял слова.
– Равное распределение, – Август ответил.
– Единая Европа? – саркастически сказал англичанин.
– Именно так.
– Испанец пусть пьет, голландец пусть курит марихуану, долдон-немец пусть доски приколачивает, а француженка пусть песни поет?
– Мы все вместе – общество. Каждый трудится как умеет.
– Так ведь половина не умеет.
– Научатся. Когда научатся уважать соседа. Тогда и вина не надо.
– Но простые удовольствия должны быть, согласись.
– Удовольствие в равном труде. Других удовольствий нет.
– Например, игра в карты? Нет, нельзя? Вино? А любовные утехи? Вовсе отказаться? Это ханжество, гражданин иезуит. Вот и ваша жена так тоже считает. Вы, наверное, светскую культуру не жалуете?
– Не жалую, – сказал Август.
– А зачем тогда общая семья, если культуры нет и удовольствий нет?