парадигмы статей, посвященных точкам физического пространства. В отличие от своих предков, никогда не покидавших границ родного уезда, Милош — человек мира. Из номинаций, которые в «Азбуке» становятся заглавиями текстов или в них упоминаются, выстраивается сюжетная биографическая линия. Вильно (детство и университетская юность Милоша) — Варшава (воспоминания о жизни в оккупации) — Париж, Бри-Комт-Робер (первая эмиграция) — Вашингтон, Лос-Анджелес, Беркли, Коннектикут (вторая эмиграция Милоша) — вновь Польша, Краков (последнее земное пристанище).
Только на первый взгляд это локусы физического пространства. На самом деле, память хранит их в виде символов, которые при «прочтении» разворачиваются в тексты. Так, символической репрезентацией Вильнюса становится совмещение времен, языков и культур. Феномен этого города в том, что у него нет прошлого, он существует в одновременности «сегодня» и «вчера». Это возникшее в юности ощущение Милош вновь испытал в 1992 году, побывав в Вильнюсе после пятидесятилетнего отсутствия. Знак этого города — исключительная культурная множественность и «плодовитость» («wyjątkowa kulturalna płodność»). Вильнюс всегда «колебался», «наклонялся» от одной культуры к другой. Однако его языки, религии, архитектурные стили не сменяли друг друга, не уходили в прошлое, но оставались, создавая все новые пересечения-тексты. И этот мультикультурный потенциал позднее обнаруживается в творчестве всех, кто провел в Вильнюсе свою юность.
Как «пространство пересечений», но теперь уже пейзажей, Милош вспоминает Беркли— второй по значимости город в его творческой биографии. Здесь вновь момент настоящего (виды Калифорнии — «экстракт американских просторов и человеческого одиночества») срастался с памятью о прошлом: литовскими пейзажами. Символом Коннектикута выбрано ощущение ухода («przemijalność»), связанное с осенью. С этим местом ассоциируются люди, которые в момент написания «Азбуки» уже стали тенью: Иосиф Бродский (Милош останавливался в его доме в Коннектикуте), профессор из Вильно Манфред Кридль, литовская знакомая Толя Богуцкая, в которую Милош когда-то был немного влюблен и которую здесь, в Америке, встретил уже как известного психиатра.
Для репрезентации больших по пространственной протяженности локусов — стран, государств — выбирается и более сложный способ отображения: символизация через систему бинарных оппозиций. Так, Америка (речь о США) — это пространство, где остро ощущается наличие «оборотной стороны» («przewrotność»). Доброжелательность людей странным образом оборачивается одиночеством каждого человека, богатство соседствует с нищетой, за спиной демократии маячит потенциальный тоталитаризм. Только выходец из Старого Света, — пишет Милош, — может в полной мере осознать, насколько эта страна актуализировала в XX веке «новое измерение пространства» («nowy wymiar») — творческий потенциал человека. Если в начале столетия интеллектуальный и культурный центр мира — это «старая» Европа, Франция, то в середине века художники, музыканты и писатели стремятся попасть в Америку. Поэзия, которую в Западной Европе к этому времени уже воспринимали как вид эдакого диковинного занятия (создание стихов, например, в одном ряду с нумизматикой), нашла страстных почитателей в университетских кампусах. Западноевропейские поэты через переводы обретали популярность и известность прежде всего здесь, в Америке. Именно она открывала поэтам и возможность получения Нобелевской премии. В этом контексте Милош говорит, в частности, о себе и И. Бродском.
В той же мере амбивалентно отношение к Франции. С одной стороны, — отмечает Милош, — гимназия и университет воспитали в нем «западный снобизм», ощущение магнетической притягательности французской культуры. Но когда он оказался в послевоенной Франции в качестве политического эмигранта, на первый план вышел совсем другой образ: страна, где интеллектуальная элита с недоверием смотрит на талант чужестранца.
В качестве пространственных локусов Милош рассматривает не только «точки» физического пространства, но и ментальные «объекты» — языки и абстрактные идеи-понятия. Любой язык, в особенности родной, материнский, становится домом человека: «Język jest <…> moim domem, z którym wędruję po świecie». Милош считал, что место его рождения — это сначала польский язык, а потом уже Литва. Отсюда определение отношений поэта и языка: «zadomowienie w języku», существование внутри языкового дома. Отсутствие языка, на котором пишешь, есть своего рода бездомность, которая неуклонно ведет писателя к самоубийству — физическому или духовному[505]. «Укорененностью» в польском языке Милош объясняет, почему он не может писать на языках, ставших его «второй отчизной» — французском и, особенно, английском. «Мое мышление очень тесно связано с коконом того языка, в котором я родился», и «чем дальше меня заносило (а Калифорния, надо полагать, находится достаточно далеко), тем больше я искал связующую нить с прежним собой»[506], со своими истоками, с родным языком.
Внимание к языкам — следствие особенностей лингвистической биографии самого поэта: необходимости в течение жизни осваивать пространства все новых систем коммуникации. По замечанию Т. Венцловы, Ч. Милош, как и И. Бродский, был поэтом, сущность которого определялась жизнью на границе языков. В этом смысле, к нему приложимо определение кентавр: «Они были кентаврами — одновременно существовали в рамках двух систем, двух государств, в двух языках, двух временах <…>»[507].
В «Азбуку» включены заметки о польском, английском, французском и русском языках. И вновь, как в случае с локусами физической природы, пространство каждого языка репрезентируется через собственный образ. Французский язык дает почти физическое ощущение классической соразмерности и ясности литературного стиля («klasyczna równowaga i klarowność»), что являлось предметом постоянных творческих поисков Милоша. Русский язык ассоциируется с «силой и семантической плотностью» строк Александра Пушкина: они живут в памяти, словно вырезанные на века резцом скульптора[508].
Язык выполняет функцию локуса также и для всего человечества. Язык есть отдельная страна, в которой пространственное измерение более значимо, нежели временно́е: не будучи современниками Мицкевича, мы встречаемся с ним в польском языке. Если язык — условие существования человека, тогда смена языка, как и любого локуса, влечет за собой не только расширение границ мира, но и, в определенной степени, трансформацию нашей индивидуальности («меняя язык, мы становимся другими»).
В парадигму языков «Азбуки» включаются не только вербальные системы коммуникации. Неоднократно Милош упоминает о символизме языка вильнюсской архитектуры или языке вещного мира, посредством которого с нами говорят Бог и Природа, приоткрывая для нас бесконечное многообразие реальности.
В милошевском словаре многочисленны статьи о поэтах и писателях, философах, художниках, людях науки. Формально не все они принадлежат XX веку, но это имена тех, чьи идеи век считал для себя крайне значимыми. Даже выборочным перечислением имен, включенных в указатель статей «Азбуки», создаются границы огромного интеллектуального и художественного пространства — «второго измерения», «оборотной стороны мира». Из мира литературы это Ф. Достоевский, Ш. Бодлер, М. Домбровская, Овидий и Гораций, О. де Бальзак, Р. Фрост, Г. Миллер и др. Из философов и логиков — Ж. Маритен, Дунс Скот, А. Тарский, А. Шопенгауэр. В этой парадигме и те, кто своим рождением обязан семиотической игре, творчеству, кто был создан в языке и теперь продолжает свое бытие в культуре: капитан Немо, Адам и Ева или поэт Арон Пирмас (Первый), созданный воображением Теодора Буйницкого и Чеслава Милоша.
Следующий вид локусов «Азбуки» относится к наиболее парадоксальным. Это концептуальные понятия, идеи. Среди них Wiedza (Знание), Czas (Время), Centrum-peryferie (Центр-периферия), Okrucieństwo (Жестокость), Anielska seksualność (Ангельская сексуальность), Autentyczność (Подлинность), Nieszczęście (Несчастье), Współistnienie (Сосуществование) и другие. С одной стороны, абстракции лишены отчетливой пространственно-временной локализации в физическом мире, что, казалось бы, не дает нам права говорить о них как о локусах. С другой стороны, они — среда существования философа, «точки вхождения в мысль»[509]. Абстракции — это персонажи интеллектуальной истории. Большинство из них не имеют привязки к границам национальных языков и культур. Именно в этом смысле Милош говорит о «бездомности правды»[510].
Концептуальные понятия образуют «внутреннюю келью» философа-поэта, которая всегда пребывает с ним, куда бы он ни перемещался во внешнем пространстве[511]. Собственный вариант смыслового раскрытия абстракций есть способ локализовать сознание в культуре. Как результат, интеллектуальное пространство мира подобно системе сот, куда каждый из нас кладет мед мысли, открытий, наших дел, жизней.
Вот пример вхождения в понятие Любопытство (Ciekawość). Мир — это лабиринт. Мы бесконечно открываем в нем новые детали, подробности, этажи. Но и он не стоит на месте: растет, развивается, пульсирует. Наш интеллект — как подзорная труба, которую можно использовать для увеличения или уменьшения. Язык и наука «редуцируют подробности жизни»: им интересны классы и типы, а не индивидуальное. Любопытство же рождает желание «дотронуться» до каждой детали, назвать и прожить ее. Любопытство позволяет открыть новый угол зрения: увидеть освоенные ранее взглядом и мыслью вещи как неизвестные. Но, к сожалению, любопытство человека и его стремление к познанию не являются для Творца достаточным доводом против смерти.