16. «Не наказывай невинного, потому что я виновен; моей рукой сделаны исправления, чтобы сочинения стали истинными».
17. А отец Евфимий разозлился и подал ему перо ворона, которое принес из нижнего мира.
18. А Прекрасный сел и пером отвратным стал записывать сочинения истинные.
19. А истинными они были потому, что он отнимал у зла скорость, и оно превращалось в добро.
20. Так что и недобрым пером он писал буквы, похожие на те, которые Евфимий искал и ненавидел, потому что они были не его руки дело.
21. Искал их и Михаил, но без ненависти, хотя они были не его руки дело.
22. Тогда отец Евфимий взял Прекрасного за руку и взмахнул топором, желая отсечь руку; но испугался, ибо на ладонях у того были отверстия от гвоздей.
23. А Евфимий, увидев то, опустил топор и сказал: «Кто ты и каким путем идешь?»
24. «Я тот, кто есть, а иду я путем отца своего», — сказал Прекрасный.
25. И пошел своей дорогой, как и сказал, а Непорочный Михаил воскликнул громко: «Я тебя узнал, узнаю и буду узнавать, в каком бы образе ты ни явился!»
26. А на глаза Прекрасного навернулись слезы.
Вот, так все было, ибо не было иначе.
Ламед: крючок
Разрушение буквы Ламед:1 — Иероглиф;
2 — Критское Ламед;
3 — Современное.
* * *С того дня, как язык мой развязался, я решил не говорить своими устами или, если это необходимо, то говорить не много, потому что боялся себя; боялся, что могу высказать непослушные мысли. Отец Варлаам говорит, что язык — это то, чем душа смотрит, ибо он снаружи, и утверждал, что если человек покажет язык, то видно его душу. Душа и тело связаны, и язык является лучшим доказательством этому: он ее плоть.
А на языке, этом ложном посланнике души, была у меня и ненависть, но я никогда ее не высказывал; значит, мою душу тиранил послушный язык, стеснял ее и заставлял молчать, хотя она и желала высказаться. Я в первый раз ощутил ненависть в тот день, когда Евфимий показал свое притворство в семинарии, солгав, что не слышал, что Прекрасный сказал о его сочинениях. Я убоялся и почувствовал свою греховность, и потом исповедался отцу Варлааму, который меня выслушал и сказал, что праведная душа ненавидит, когда ей видится неправда, так же, как порочная торжествует, когда совершается неправда. «Но разве любовь души порочной, если это любовь, лучше, чем ненависть души праведной?» — спросил он.
И когда сейчас я думаю об этом, я вспоминаю отца Евфимия, который первым проглотил крючок любви к ненависти; после него этот крючок проглотил и Нафанаил Послушный, а после них — никто другой. Я же, ненавидя Евфимия, проглотил крючок ненависти без наживки, пустой, потому что я ненавидел саму ненависть; но, хотя Евфимий любил ненавидеть, а я ненавидел ненавидеть, не я был грешен, а он. Один отец Варлаам не проглотил ничего, кроме ключа от семинарии, который надо было передать Евфимию в ту ночь, когда я предал Варлаама; он проглотил его, но об этом я не хотел вам говорить, потому что вы бы не поверили, ибо время еще не пришло. А не пришло тогда потому, что пришло только теперь, и вы поверите, ибо отец Варлаам все же дал отпор той ночью, хотя и знал, что у Евфимия есть второй ключ, совершенно такой же, как у него, как у него всегда было два лица, для уверенности. Тем не менее, отец Варлаам забрал у него одно из двух, чтобы показать ему прямой путь к уверенности: легко быть уверенным с двумя кусками хлеба; тяжело, если есть только один. А следует стремиться к трудному, потому что легкое легко достигается, и потому его название истинно! Велик, велик отец Варлаам был в прощении, но Евфимий этого не видел, ибо прощение для него было то же самое, что угощение, а жадному угощения жалко.
В детстве я видел, как рыбаки ловят рыбу, и до сих пор помню, вижу эту картину, словно нарисованную: как однажды один рыбак поймал большую рыбу; тогда я увидел, что и у рыб есть язык, хотя они и не говорят. Жадная рыба заглотила крючок так глубоко, что, когда рыбак вытаскивал ее, он разорвал ей язык надвое и порвал губу; и из круга, каковым рот здравый видится, у рыбы, проглотившей крючок, рот в крючок превратился!
А когда рот, проглотивший крючок, сам превращается в крючок, он ищет свою жертву, ибо пойманный сам ловить начинает! И тогда будь осторожен, остерегайся такого рта! Не потому ли с того дня отец Евфимий стал совершать добрые дела, хотя и небольшие, но полезные, начал и безутешных утешать? Не потому ли дважды (скорое дважды быстрее медленного!) разругал Нафанаила, говоря, что тот не должен быть так строг и неуступчив к другим? Смягчился ли отец Евфимий, потому что был уже пойман на некий острый крючок, который нам не виден, но который зацепился за что-то в его чреве, распарывая его изнутри, где нет крови, одна душа, да только он не ощущал этого?
Что касается моего крючка, произошло вот что: как теперь помню, а с течением времени помню все хуже: было воскресенье, я был с отцом Варлаамом в его келье, где он был заточен (и это показывает, что Евфимий смягчился, позволив мне посещать Варлаама), мы говорили о языке и возможности его исправить; вдруг я ощутил кислый вкус во рту, защипало язык, заболели зубы. Я хотел закричать, но не мог; сумел только сплюнуть и выплюнул на землю весь в горькой, злой пене свой язык, змею малую! Он корчился от боли, извивался, крутился, а затем начал кусать себя за хвост, яростно вертеться, вращаясь все быстрее и быстрее по кругу. «Это ламед», — совершенно спокойно сказал отец Варлаам, как будто это было естественно, как естественно падение листьев осенью; «Это ламед, — повторил он, добавив, — это только доказывает, что то, что еще не произошло, уже произошло; мы живем в середине змеи, которая пытается ухватить себя за хвост, и нам кажется, что есть начало и конец, и что старое начинается, а новое кончается».
Отец Варлаам потом неохотно говорил о случившемся с моим языком. Я же совсем не говорил, да и теперь не говорю, потому что просто пишу: с тех пор я онемел, и, возможно, настало время, когда я могу сказать об этом, о, послушные, чтобы вы не сомневались в истинности того, о чем я рассказываю. Я знаю, что человеку неприятно, когда слепой говорит ему о чем-то, что он видел своими глазами; я знаю, что вдвойне неприятно, когда немой пишет нечто, но я, после событий, которые случились в нашем монастыре, также знаю, что буквы немы и у немого, и у говорящего, и что никакая сила не может заставить их говорить, если у человека нет голоса, чтобы дать им жизнь. И песня соловья, которую записал Евфимий, совершенно не похожа на настоящую, ибо она нема, и ее подлинность зависит от голоса того, кто ее читает! Но я знаю, как знаете и вы, что раньше я не был немым, и все, что я рассказывал вам, основывалось на звуке, на истине. Но потом мои ближние могли только читать у меня по губам, и хочу вам сказать, что человек ничего не теряет, если не может говорить, потому что на этом свете нельзя быть уверенным, что сказанное соответствует задуманному.
После того, как я выплюнул змею изо рта, после того, как душа моя отказалась от своего плотского посланника в этот мир, я знаю все, я вижу все, я слышу все. Я понимаю, вам трудно мне поверить, но я говорю правду: с тех пор я начал видеть видения и знаю все, что происходит в душах других людей. С тех пор я живу и в чужих устах, и в чужих мыслях, и в чужих душах; и вижу чужие сны, и вижу невиденное, и слышу невысказанное, так что я могу повторить все: и виденное, и невиденное, и слышанное, и неслышанное, и случившееся, и неслучившееся. Я свободен от говорения, я свободен от того, чтобы слушать сказанное; ибо нет у меня более ушей для моих слов, кроме моей души. Она и говорит, она и слушает.
После того, как я перестал разговаривать, после того, как я выплюнул язык, мир для меня стал видимым, прозрачным. Я вижу все, что происходит в душах Евфимия, Михаила, Варлаама; я вижу все, но не могу им сказать. И если бы мог, не сказал бы. Потому что сейчас я понимаю, что каждый должен однажды выплюнуть язык, потому что язык, слова, голоса были даны нам, чтобы скрыть мир, а не открыть его. О, какое заблуждение, что за словом «блаженный отец» стоит на самом деле блаженный духовник! Ах, какое заблуждение, что за словом «добродетель» стоит на самом деле доброе дело!
После того, как я отказался от слов, я смотрю на вещи изнутри, и больше нет посредников между мной и миром. Вот, и эту тайну должны знать вы, кто будет читать это, когда наступит время, вы, которые придете после нас, потому что и с вами может случиться, что вы попадетесь на крючок ненависти, и язык ваш разделится на хорошую и плохую половины!
* * *Отец Евфимий продолжал спать на своем топоре, как на подушке, и даже не понимал, что тем самым согласился считать лезвие самой мягкой вещью в мире, потому что, как уже записано (ибо не сказано устами моими немыми), он смягчился. Его жизнь, полная противоречий, для него была ровной: жестокосердие осталось самой его характерной особенностью, и он, видимо, считал его мягкосердечием. Внезапно, без особой причины, он приказал освободить Варлаама из тюрьмы. Но приказал, чтобы тот и впредь не разговаривал с семинаристами.
Отец Варлаам и не чувствовал в этом потребности. Он жил в своем собственном мире и только мне по вечерам проповедовал свое учение. Он был поглощен приведением в порядок воспоминаний, хранившихся у него в голове. Он уже знал великую науку о Боге из азбуки для непослушных, говорил, что тот придет в наше время, чтобы прервать власть недостойных, слабых, притворных, посредственных в ремесле и в любви! Он сказал, что нам нельзя его не узнать, потому что он редко приходит к людям, и что, если мы не узнаем в нем Бога нашего, он оставит нас навсегда, потому что мы недостойны спасения, которое он нам предлагает.