— Это? — уточнил Петрикор. — Ах, это… Мои адепты, преданные небесам беззаветно. Были. А теперь вот так. Идёмте дальше, выход наверх немного дальше.
Аполлинария подобрала юбку, и, брезгливо морщась, пошла следом за Петрикором, старясь не наступать, по возможности, на птичьи трупики. Петрикор же не стеснялся, он шёл прямо по телам, и под его ногами то и дело похрустывали тонкие птичьи кости. Аполлинарии стало противно, но вида она не подала, разве что подумала о том, что это приключение перестает ей нравиться. Адепты? Странно. Если они были адепты, то зачем же ходить по ним ногами?
— Вот и пришли, — заговорщицки произнес Петрикор, открывая железную дверь. — Прошу вас, сударыня.
Следом за ним Аполлинария переступила через порог, и оказалась на покатой крыше, выкрашенной в незапамятные времена зеленой краской, и основательно загаженной голубями. Местами краска совсем уже облезла от помёта, и крыша сильно проржавела. Как бы не упасть, подумала Аполлинария, тут тоже можно запросто за что-то зацепиться. Не хватало только свалиться вниз, ведь здесь даже нет никаких ограждений. Ей стало не по себе.
— Смотрите, какая красота, — торжествующе произнес Петрикор, обводя взглядом пейзаж, который Аполлинария до этих пор не замечала, потому что была больше озабочена сохранностью своего платья, ей совсем не хотелось запачкать подол помётом. — Небеса! Чистый воздух! Простор! Разве это не великолепное достижение?
Аполлинария подняла взгляд, и посмотрела туда, куда указывал Петрикор. Да, вид действительно оказался красивый, но подобный вид можно было наблюдать, к примеру, с вершины холма, который находился рядом с городской площадью. Наблюдать, сидя при этом с удобством на чистой крепкой лавочке, с чашкой чая или кофе в руке, и без всякого голубиного помёта под ногами.
— Да, тут действительно красиво, — осторожно произнесла Аполлинария. — Но разве была необходимость приходить для этого сюда? На подобный пейзаж можно прекрасно посмотреть с вон того холма, и будет ничуть не хуже.
Петрикор вмиг утратил веселость, и посмотрел на Аполлинарию строгим, чуть надменным взглядом.
— Нет, нельзя, — наставительно произнес он. — Это другой вид. Неправильный. Правильный только этот.
— Но почему? — спросила Аполлинария.
— Потому что я говорю истину, а тот вид — он ложен. Верен только этот, который сейчас перед вами, сударыня.
— Как же вы определили, какой вид правилен, а какой ложен? — спросила резонно Аполлинария.
— Хм. Это же очевидно. Мне дано знание свыше, — пожал плечами Петрикор.
— О чём же это знание?
— О том, что лишь мне, и только мне можно верить, все же прочие виды — лишь искушение, искаженное представление, — в глазах Петрикора мелькнуло что-то такое, что Аполлинария рефлекторно отступила на шаг, едва не поскользнувшись.
— Вот видите, — тут же обрадовался Петрикор. — Как только вы отступили от меня, вы тут же едва не упали. Это ли не знак? Сами небеса говорят вам — лишь рядом со мной вы в безопасности. Стоит отойти лишь чуть-чуть, так сразу…
— Но вы же сами затащили меня сюда, — напомнила Аполлинария. — До нашей прогулки и до этой крыши я ни в какой опасности не была.
— Были, были, — возразил Петрикор. — Только не осознавали этого. А сейчас у вас открываются глаза, и вы начинаете всё понимать. Вот — небеса. Видите? — он указал пальцем в небо. — Вот — я, ваш проводник к безопасности и счастью. Вот — прекрасное творение, которое вы можете лицезреть, — он указал на пейзаж. — А сейчас… — он сделал паузу, — я хочу предложить вам выбор. Либо вы сгинете безвестно и будете страдать, либо я дарую вам крылья, и праведную чистую жизнь. Что выберете, сударыня?
Аполлинария нахмурилась.
— Я не очень поняла вас, — призналась она. — Что именно вы предлагаете?
— Стать моим адептом, конечно, — объяснил Петрикор. — Я посвящу вас в крылатое воинство, и вы будете жить…
— Я стану голубем? — изумилась Аполлинария. — Я верно поняла?
— Голубицей, невинной чистой птицей, — покивал Петрикор. — Будете жить праведно, растить голубяточек, кружить в небе по утрам…
— Гадить на крыши, — не удержалась Аполлинария.
— Ага, — согласился Петрикор. — И на головы ещё можно, тем, кто не признает очевидное. Это прекрасная жизнь, и достойная смерть.
На чердаке, подумалось Аполлинарии.
— Чтобы вы потом хрустели моими костями? — спросила она.
— Ну, вам-то уже будет всё равно, — пожал плечами Петрикор.
— И многие ли соглашаются? — спросила Аполлинария. Спросила, и снова вспомнила чердак — выходит, что многие, видимо.
— Да, многие, — подтвердил Петрикор. — Очень многие. Ведь куда как лучше и удобнее занять один раз достойную позицию, прекратить внутренние пререкания, очистить помыслы, и поддаться своему природному назначению, чем перечить, спорить, сомневаться, и…
— И думать. Нет, спасибо, я откажусь, — решительно сказала Аполлинария.
— И почему же? — с доброй усмешкой спросил Петрикор.
— Потому что я человек, а не голубь, — ответила Аполлинария.
— Человек? — лукаво прищурился Петрикор. — И кто же вам такое сказал?
— Я сама это поняла, — ответила Аполлинария.
— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — покачал головой Петрикор. — Человек, моя милая сударыня, это тот, кто умеет познать веру и признать ошибку. Это тот, кто сумеет понять чужое превосходство, и принять это как данность. Вы же данность принимать отказываетесь, да и к вере сейчас не стремитесь.
— Те есть человек — это голубь?.. Ну, в таком случае, я не знаю, человек я или же нет, но одно я точно знаю: я не голубь, и уговаривать меня бесполезно, — Аполлинария сделала ещё один шаг назад, по направлению к двери. — Может быть, кого-то вы и уговорили, и они согласились с вами. Кого-то вы взяли страхом, кого-то одиночеством, кого-то горем, кого-то любовью; кто-то пришел к вам от безысходности, но что-то мне подсказывает, что если бы эти люди изначально знали правду, они бы не повелись на это, и не превратились бы голубей.
— Плохо же вы знаете о том, что такое человек, — голос Петрикора потяжелел, он больше не играл. — Запомните, сударыня. Человек слаб. И глуп. Но в первую очередь — человек именно слаб, даже если он и мнит, что силён. Он ищет поддержки, и впадает в уныние, если не находит. И голубями они становятся от того, что им всем так проще. Проще, понимаете? Ты стал голубем, и вот ты уже не один. Ты в стае. Которая поддержит, поможет, голубицу предоставит, по голове крылом погладит. Плохо ли это? Хорошо, и вы сейчас понимаете, что я прав. Даже самые сильные и мощные становились кроткими, и припадали к моим ногам, лишь бы осознавать любовь, сопричастность, и не ощущать одиночества.
Он сделал ещё один шаг вперед, и Аполлинария снова отступила, упершись спиной в закрытую дверь.
— Так вот. Если ты человек, то ты охотно примешь истину, и станешь голубем, — назидательно произнес Петрикор. — Что, нечего ответить?
— Почему же, — Аполлинария посмотрела на него с презрением. — Ещё как есть. Ты играешь на слабостях. Ты шантажируешь. Ты обольщаешь. Ты ставишь их в зависимость, и диктуешь действия, которые выгодны для чего-то только тебе. Сейчас я не понимаю твоей выгоды, но, думаю, со временем пойму.
— И что же тебе это даст? — с издевкой спросил Петрикор.
— Не знаю, — Аполлинария вдруг улыбнулась, неожиданно для себя самой. — Но сейчас я знаю точно только одно: ещё одного голубя в моём лице ты не получишь. Я не куплюсь на твои идейки.
— Какая гордая, — покачал головой Петрикор. — Гордыня это плохо, сударыня. Негоже так гордиться. И потом, на вас свет клином не сошелся. Ко мне обязательно придет кто-то ещё, и совсем скоро.
— К сожалению, в этом ты прав, — кивнула Аполлинария. — Они придут, да. Но, кажется, я поняла ещё кое-что.
— И что же?
— Они приходят, потому что это ты ставишь их в невыносимые условия, понуждая прийти, — Аполлинария толкнула дверь. — Что тебе с того? Нравится хрустеть костями и осознавать своё величие?
— То есть моего величия ты не отрицаешь? — прищурился Петрикор.
— Откуда мне знать, — пожала плечами Аполлинария. — Пока что я не вижу величия.
— И что же ты видишь?
— Я вижу шантажиста, изгаженную крышу, и скелеты тех, кто в тебя поверил, — ответила Аполлинария.
— А как же пейзаж, как же небо, как же свет и простор?
— А при чём тут ты? — резонно спросила Аполлинария. — Простор и небо были, есть, и будут! Или ты хочешь сказать, что это всё твоё создание?
— Чем ты докажешь, что не моё? — зло спросил Петрикор.
— Превратись в голубя сам, а затем умри на чердаке, — посоветовала Аполлинария. — Голуби ведь живут не очень долго. Если всё так, как ты говоришь, этот мир сгинет вместе с твоею смертью. Рискнешь проверить?
Петрикор ничего ей не ответил, лишь продолжал буравить Аполлинарию злым тяжёлым взглядом.
— Боишься, — покивала Аполлинария. — Видимо, правильно боишься, ведь ты знаешь, что сейчас ты лжёшь. И наивные тебе верят. И в тебя верят. Но ты совсем не тот, за кого ты пытаешься себя выдать. Мир не исчезнет вместе с тобою, он твоей смерти даже не заметит. Запах земли после дождя, ну надо же, — с насмешкой произнесла она. — Мог бы придумать что-то посолиднее. Твоё имя выдало тебя с головой. В общем, я пошла. Счастливо оставаться.
— А что если я не позволю тебе уйти? — вкрадчиво спросил Петрикор.
— И как же ты мне помешаешь? — Аполлинария открыла дверь полностью, чтобы лучше видеть, куда ступать. — Силой?
— А хоть бы и так.
— Не посмеешь, — покачала головой Аполлинария. — Справиться со мной — это тебе не голубями командовать.
— Я прикажу голубям напасть на тебя. Их много, ты одна. Не отобьешься, — покачал головой Петрикор.
— А вот это мне почему-то знакомо, — Аполлинария задумалась. — Когда стаей на одного, не похожего на них.
— Миллионы голубей не могу быть не правы, — заметил Петрикор.
— Ещё как могут, — возразила Аполлинария. — Ты сказал, что я не знаю людей, помнишь? На самом деле я, кажется, их всё-таки знаю. Да, люди доверчивы и наивны порой, это правда. И очень многое зависит от того, насколько совестлив тот, кому они доверяют. Кто-то один научит их мудрости и подарит истину. А кто-то другой превратит в голубей, на всё согласных, покорных, и не умеющих думать. Зачем он это делает? Может быть, ему просто нравится осознавать, что он всемогущий, и хрустеть костями. Прощай, Петрикор. Сегодня твоя охота закончилась неудачей.