Аполлинария вышла из здания, и несколько минут стояла, с наслаждением вдыхая чистый воздух — рыбная вонь ей совершенно не понравилась. Хуже пахло только у Петрикора на чердаке, подумала она, надо сперва хорошенько проветрить, а потом побрызгать духами платье, и лишь после этого отправляться в обратный путь.
Внезапно где-то сверху послышалась возня, потом звякнуло стекло — кто-то рывком распахнул оконную раму, затем девушка выкрикнула:
— Или ты будешь делать то, что я сказала, или я тебя сейчас…
Фразу она не закончила, раздался звон, крик, грохот, и наступила тишина.
А затем на мостовую перед отпрянувшей Аполлинарией упало то, что осталось от великолепного блондина. Это оказался пустой сапог, из которого торчал тухлый рыбий хвост. Аполлинария сделала шаг назад, ещё один, и ещё, и ещё, затем развернулась, и побежала — подальше от этого странного места, на круглую площадь, искать повозку, которая побыстрее довезла бы её обратно, домой.
— О, плавничок, это мне, — бабуля Мелания взяла рыбий сушеный плавник, и сунула в свою необъятную сумку.
— Отличные иголки, — восхитилась тётя Мирра. — В самый раз для тонкой работы.
— И пуговки хороши, — заулыбалась баба Нона. — Серые, с отливом, всё как надо. Умеют ведь, поганцы, если захотят.
— Кто умеет? Та девушка, которая убила этого… рыбу? — спросила Аполлинария.
Тётя Мирра мелко захихикала.
— Поля, а ты чего, не поняла? — спросила она. — Эта девушка сама тоже и есть ротаниха. Они там все ротаны, а для ротана сожрать другого ротана — это так, как воды попить. Вредная, сорная рыбёха, если в пруд какой попадет, то всё, через год только один ротан и будет, пожрет он всю благородную рыбу, так размножится, что всё иное само быстро вымрет. Но друг перед другом то они ого, это да, могут. Особенно когда еды вдосталь. И плавниками будут бахвалиться, и пасти свои разевать. Чего она там тебе говорила про общество-то?
— Что ей кавалер нужен, для того, чтобы появляться на публике, — ответила Аполлинария.
— Ну, правильно. У них не принято по одному-то ходить, одни или одна будешь, невесть что подумать могут, — хмыкнула баба Нона. — Надо, чтобы чинно-благородно, как принято, парочка, шерочка с машерочкой. А ещё им очень хочется думать, что они могут быть, как люди. Если, мол, потрудиться хорошенько, облепить своё рыбье естество всяким и разным, чтобы покрасившее получилось, парой обзавестись, то будешь, как человек, а это и престижно, и доходно, и почётно.
— Но ведь они же рыбы… — растерянно сказала Аполлинария, которая всё ещё до конца так и не осознала, о чём толковали старухи.
— Ну вот так оно и есть в результате. Снаружи вроде красотка, а внутри — рыба тухлая, — засмеялась тётя Мирра. — Не понимаешь?
— Если честно, не очень, — призналась Аполлинария. — Для чего им это всё?
— Экая ты недалёкая, — покачала головой тётя Мирра. — Я же только что тебе сказала: ротан рыба сорная. А чего сорнякам надо? Чтобы везде сорняки были! Как говорится, плохое, зато много, — она снова засмеялась. — У них там, милая моя, целая экосистема. И основана эта экосистема на пожирании и размножении. Та ротаниха, которая свитер у нас заказывала — чего за примером далеко-то ходить? Её саму кто-то из садка достал, и созидание ей устроил. Слепил себе молодую да красивую. Создателя своего она уже сожрала, как у них принято, сама в возраст вошла, и теперь себе подходящую пару хочет сварганить.
— И он её сожрет? — с ужасом спросила Аполлинария.
— Всенепременно, — заверила баба Нона. — Только сперва они размножатся, чтобы садок не пустовал. А дальше пойдет, как у них заведено. Она постареет, не нужна станет — он её и сожрет. И молодую себе сварганит, чтобы с ней размножаться, а вот и фигушки — его очередь настанет, появится новая молодуха, и рыбным ножиком его в филей превратит. И так далее.
— Ужасно, — поморщилась Аполлинария. — Но зачем вы, зная это всё, взяли у неё в качестве оплаты пуговицы, иглы, и плавник?
— А чего бы и не взять, коли товар хороший? — удивилась баба Нона. — Кое-чего они вполне нормально делать навострились, этого у них не отнять. Могут и товар нужный произвести, и из всякого мусора что-то полезное сделать. Так что, почему нет? Всяк, знаешь ли, имеет свою пользу, и они не исключение. К тому же, — она чуть понизила голос, — ротаны ведь съедобные. Но это уже не наше дело, конечно.
— Их кто-то ест? — шепотом спросила Аполлинария.
— Не без того, — покивала тётя Мирра. — В этой вселенной, милая моя, постоянно кто-то кого-то ест. Даже звезды, и те порой едят друг друга. А планеты могут и комету съесть, и астероид какой завалящий. Правда, не всегда это для них безопасно, но всё равно — сперва притянут к себе, а потом ам, и привет. Так что не стоит делать печальное лицо, Поля, просто прими это как данность, и отправляйся отдыхать. На сегодня твоя работа окончена, ты нам больше не нужна.
— И на том спасибо, — вздохнула Аполлинария.
— Знаешь, рыжий, а ведь кое-что я помню, — тихо сказала Дана. — И чем дальше это всё заходит, тем лучше становится моя память.
— И что ты помнишь? — спросил Скрипач.
Они сидели в машине, и ждали, когда вернутся из департамента Ит с Лийгой. Судя по всему, ждать придется ещё долго — Ит вознамерился отыскать того начальника, о котором они узнали во время визита к Сюсе, и Лийга напросилась пойти вместе с ним, заявив, что ей очень скучно, и хочется острых ощущений. Ит, подумав, согласился, и взял её с собой. Собственно, опасаться в департаменте было нечего, а Лийга, если что, вполне может и подыграть, и подсказать что-то нужное.
— Многое помню, как выяснилось, — сказала Дана. — Например, как я рисовала коней, какое-то бесконечное количество лет я рисовала коней, и всё никак не могла это сделать. И музыка. Да, да, рыжий, я помню эту музыку, которая звучала сто с лишним лет в одном наушнике, и превратилась в часть меня. Потом… да, потом был провал, после него — некая новая жизнь, в которой я так и не сумела стать своей, но сейчас…
Она не договорила. Отвернулась к окну, глубоко затянулась, покачала головой, словно соглашаясь с какой-то своей мыслью.
— А машину ты помнишь? — спросил Скрипач.
— Машину, выстрелы, и кадавров? — спросила Дана. Скрипач кивнул. — Да, помню. Странно помнить за двоих, правда? Вот только я не за двоих на самом деле. Нас было больше. В разы больше. Видимо, эти воспоминания самые свежие, они просто ближе, но… — Дана снова осеклась. — Я не знаю, сколько я так выдержу.
— Так — это как? — спросил Скрипач, хотя уже понимал, что она сейчас скажет.
— Я чужая, — шепотом сказала Дана. — Я совсем чужая во всём этом. И вы чужие. Вы не мои. Такие же, близко, но вы не мои, и вы тоже про это знаете, оба. Это… как жить с кем-то за бронированным стеклом. Видеть можно. Слышать можно. А вот прикасаться и любить нельзя, если ты понимаешь, о чём я. Я наблюдатель, Скрипач, но я не ваш наблюдатель. Тех, за кем я должна была наблюдать, нет в природе. Мы все тут — подменыши, фальшивка. Я все эти годы пыталась найти себя. Бродила, ждала, пробовала верить, пробовала убедить себя в том, что всё правильно, и так должно быть, но рыжий, это всё неправильно, и не должно быть — вот так! Мы, четверо, оказались в какой-то чужой искаженной реальности, в которой нам абсолютно нечего делать! Даже эта книга, про девушку, она же на самом деле не книга вовсе, и она не про девушку. Она про нас. Это мы все тут, все четверо — те самые побежденные, рыжий. Это для нас азбука. Это нас сейчас учат тому, что мы проиграли, по всем статьям проиграли, но даже не поняли этого!
— Успокойся, — попросил Скрипач. — Дан, ну не надо. Зачем ты так.
— Зачем я — как? — с горечью спросила Дана. — Говорю правду? Меня больше интересует, зачем я вообще существую! У меня было много лет, чтобы подумать об этом, и я поняла — смысла нет. Для меня — его нет, рыжий. Проклятый Слепой Стрелок, который решил собрать подобие механизма из тех запчастей, которые оказались под рукой — он ошибся. Фатально ошибся, потому что нельзя заменить деталь из золота похожей деталью, но из покрашенного алюминия. Понимаешь? Это не может так работать, поэтому оно и не работает. И Ариан, которого мы так ловко заперли, чтобы он не натворил дел… наверное, он это тоже понял. Точно так же, как и то, что рядом с ним сейчас — фальшивка, которую Стрелок склепал из двух погибших принцесс. И Лийга понимает, что всё не так, как должно было быть, если… вы же не Сэфес, рыжий, и ты это знаешь. Она должна была, в идеале, стать учителем Сэфес, тех самых Сэфес. Дать им дом, представление о счастье, внутреннюю свободу, мудрость. А что у неё оказалось в итоге? Одиночество, бесприютность, и убитый Рифат, о котором она молчит, но тут и говорить не о чем.
— Нийзу тоже убили, — кивнул Скрипач.
— Да, и Нийзу убили, просто раньше, — согласилась Дана. — Эта конструкция рассыпается на части. Но меня даже не это сейчас пугает.
— Пугает? — удивился Скрипач. — Ты не говорила о страхе.
— Значит, просто не успела. Меня пугает, что Стрелок поймет, что он натворил. Как думаешь, какие будут последствия? Нет, смерти я не боюсь. Своей — точно не боюсь, тем более что мне нечего тут делать, и ты об этом знаешь не хуже меня. По сути, я уже умерла. Как минимум, дважды.
— Чего именно ты боишься? — спросил Скрипач.
— Того, насколько глубоко он снова начнёт кромсать по живому, когда сообразит, насколько всё не так, как требуется, — совсем уже беззвучно ответила Дана.
— Ты права, — кивнул Скрипач. — Надо будет сказать об этом ребятам, когда вернутся.
— Не надо. Давай завтра, — предложила Дана. — И тебе, и мне нужно об этом всём подумать получше. Я права?
— Да. Ты права. Ты сегодня во всём права. Поэтому делаем мажорные лица, и готовимся обсуждать поход в департамент, — Скрипач улыбнулся. — Рассказать тебе пару анекдотов, что ли?