ы. Женщина подошла к кровати, погладила лежавшего по голове, затем привязала один конец шарфика к кисти его руки, а другой конец — к кровати.
— Пойдемте, — тихо сказала она. — Не будем его тревожить.
— Не понимаю, — сказал Вар, когда они втроем вернулись в прихожую. — Сударыня, объясните толком, что у вас тут происходит? Откуда взялись эти гости, и что случается с ними потом?
— Я не знаю, откуда они берутся, — женщина тяжело вздохнула. — Сколько себя помню, происходит одно и то же. Сперва в моем доме появляется новая комната, всегда такая же, как та, которую вы видели только что. Затем в ней неведомым образом оказывается сильно пораненный гость, о котором я пробую заботиться. Но мои усилия тщетны, и через два-три дня гость погибает. Комната с его телом уходит вглубь дома, а на её месте появляется следующая. И всё повторяется снова. Я… я измучилась и устала, я всё время чувствую себя виноватой перед ними, но ничего, совсем ничего не могу поделать, — призналась она. — Видимо когда-то, бесконечно давно, я совершила нечто омерзительное, плохое настолько, что была наказана вот так, но я при всём своём желании не могу вспомнить, что же такое я сделала, и когда это было. Только одно я могу сказать. От происходящего мне ужасно, просто ужасно больно, я чувствую себя не только виноватой, но и беспомощной. И потому я время от времени себя наказываю, как получается. Чего я только не делала…
— Чтобы избавиться от чувства вины? — спросил Вар.
— Не избавиться, — покачала головой женщина. — Чтобы хотя бы ненадолго его заглушить. Знаете, у меня есть мечта, — сказала она очень тихо. — Чтобы мой очередной гость не погиб. Чтобы я спасла его. Тогда, как мне кажется, этот бесконечный круг разорвется, а гость… может быть, он даже станет когда-то моим другом. Я бы сделала всё для него. Всё, что он пожелал бы, лишь бы он не умер, а остался со мной…
Аполлинария почувствовала, что сейчас заплачет, и ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы удержаться от слёз. Впервые за долгое время её пребывания в Городе она ощутила настолько жгучую жалость к кому-то, мало того, острую потребность хотя бы попробовать что-то исправить. Но как это сделать, и возможно ли?
— Простите, а гость, если останется жив, будет жить потом с вами? — спросил Вар. — Или вы отпустите его после на волю?
— Не очень поняла вас, — женщина нахмурилась. — Разве можно кого-то держать насильно? Разумеется, гость будет совершенно свободен, и сможет сам выбирать, что ему делать дальше. Я ни на что не претендую, не подумайте. И ни от кого ничего не хочу и не требую. Единственное мое желание — это чтобы хоть один из них остался в живых. Больше мне ничего не надо.
— Вы добры, — сказал Вар. — Добры и бескорыстны. Есть у вас идеи, почему подобное произошло с вами?
— Не знаю, — покачала головой женщина. — Вероятно, так для чего-то нужно, но я понятия не имею, для чего…
Пока они говорили, Аполлинария потихоньку оглядывалась, и вдруг заметила в глубине прихожей полку, обычную деревянную полку, на которой стояли какие-то фигурки. Она подошла поближе, и увидела, что фигурки эти сделаны из металла, и что их, кажется, больше двух десятков. Ближе всего к ней сейчас стояла фигурка собаки, гладкой, остроухой, в богато украшенном широком ошейнике сложной формы, напоминавшем воротник, и фигурка кошки, с короной на голове.
— Какие красивые, — сказала Аполлинария. — Интересно, почему у кошки корона?
— Что? — повернулась к ней женщина.
— Я сказала, что у вас на полке стоят красивые фигурки, — объяснила Аполлинария. — Вот эти. Собака, кошка в короне, какое-то странное дерево, пирамидка с глазом в центре, а это вроде бы вообще водяной, или что-то подобное. Жаль только, что они такие пыльные, было бы интересно рассмотреть их получше.
— А, вы об этом, — женщина вздохнула. — Да, это моя полка с фигурками. Вот только я не могу вспомнить, как они тут появились. Вероятно, они здесь находились всегда, а я настолько привыкла к ним, что уже не обращаю внимания, и не помню, что там стоит, на этой полке.
— Вот те три похожи на фигурки, которыми играют старики на площади, — заметил Вар, подходя. — Ну, те самые фигурки, вы поняли, — сказал он, обращаясь к Аполлинарии. — Вы ведь тоже узнали их?
— А ведь верно, — кивнула Аполлинария. — Может быть, эти тоже предназначены для игры? Хотя у стариков было всего три, а здесь их много больше.
— Больше, чем нам сейчас кажется, — беззвучно произнес Вар. — Гораздо больше… впрочем, неважно. Уважаемая, — он повернулся к женщине, — вы не будете столь любезны рассказать нам о том, как вы себя наказываете?
— Как получится, — женщина снова погрустнела. — Иногда я иду на бумажную фабрику, и добровольно сдаюсь капитану Папэру. Иногда совершаю обороты и выпады, а то, что дает мне за них продавец редкостей, раздаю прохожим. Пару раз ходила в рабство к Петрикору, но уж больно приторный у него образ, и слишком много вокруг него лжи, поэтому к нему я хожу редко, Папэр, и тот честнее. Давным-давно я стала на время выдрой, и жила у Рыцаря, но даже для меня это наказание было слишком скверным.
— Мышью у мадам Велли вам понравилось быть больше? — спросила Аполлинария.
— Я не успела разобраться, меня сразу убили, — пожала плечами женщина. — Впрочем, у ротанов я тоже продержалась недолго. Очередной сделанный с великим трудом образец мужской красоты утопил меня в бассейне, исключительно для того, чтобы повеселить свою пассию. Я много где была, — добавила она извиняющимся тоном. — Всего не перечислить. Но все эти наказания меркнут, стоит мне переступить порог своего дома, и в очередной раз увидеть пустую белую комнату, в которой скоро снова появится то, что появляется всегда…
— Знаете, что? — спросила Аполлинария. — А давайте вы в следующий раз вместо наказания придете к нам в кафе? В то самое, куда вы передаете бисер, то, в котором две официантки притворяются одной, а в стене живёт череп балерины? Вы ведь знаете, где оно находится, верно? Там прекрасный чай, и очень вкусный кофе. Вы придете?
Кажется, женщина растерялась.
— Вы приглашаете меня? — спросила она удивленно. — Меня?.. Просто так?
— Конечно, — кивнула Аполлинария. — Разумеется, просто так. Ну, не совсем, вы будете обязаны выпить с нами чаю, и поговорить.
— Я больше люблю кофе, кажется, — женщина смутилась. — И вы ничего не попросите взамен? Я никогда не была в этом кафе, хотя много раз проходила мимо. Мне казалось, что это будет неудобно и неправильно.
— Глупости какие! — воскликнула Аполлинария. — О каком «взамен» вы говорите? Почему неправильно или неудобно? Мы будем сидеть, пить чай и кофе, и рассказывать друг другу разные истории, вот и всё. Понимаете ли, — она улыбнулась, — я бы очень хотела помочь вам хоть чем-то, но я не представляю, как это сделать. У меня ведь ничего нет. Всё, что я могу вам дать — это милый разговор за чашкой чаю, и не более. Увы, я бессильна изменить вашу судьбу, да и вообще ничьи судьбы я менять не могу, но мы хотя бы попьем все вместе чаю или кофе, и, может быть, вам, пусть ненадолго, станет легче. Это чудесное место, поверьте мне. Зря вы не посещали его раньше. Там милые официантки, туда заходят иногда выдры, которые наведываются в Город за книгами, череп балерины обожает слушать разные истории, и, что самое главное, там не происходит ничего плохого. Вообще ничего. Вы придёте?
— Да, — кивнула женщина. — Я приду. Спасибо вам большое. Это… это было несколько неожиданно, ведь до вас никто мне ничего подобного не предлагал.
— Значит, я первая, — пожала плечами Аполлинария. — Простите, мы заговорились, и не представились. Меня зовут Аполлинария Онсет, это — Вар, а вы…
— Меня зовут Даарти. Кажется, меня часто называли Даарти, или как-то иначе, но я не могу вспомнить, какое ещё у меня было имя.
— Пусть будет Даарти, — Вар улыбнулся. — Так когда нам вас ждать?
— Через два дня, — Даарти погрустнела. — Я приду, когда он умрёт. До этого я не могу. Простите. Знаете, это очень плохо, когда твоя свобода — это чья-то смерть. И ничуть не лучше, когда твоя несвобода — это чья-то жизнь. Я долго думала, что хуже, но так и не пришла ни к какому выводу.
— А вы хотели бы стать свободной? — спросил Вар.
— Я не знаю, — покачала головой Даарти. — Ценой чьей-то жизни — точно нет. А так, наверное, да. Может быть. Всё может быть.
— Знаете, я, кажется, начал понимать, в чём постоянство именно вашей основы, Поля, — сказал Вар, когда они возвращались на площадь, проходя по узким городским улочкам. — И я понимаю теперь, почему мне захотелось продолжать дружбу с вами.
— И почему же? — рассеянно спросила Аполлинария. Слова Даарти о свободе сильно задели её, и теперь она думала, что же на самом деле действительно лучше, а что хуже.
— Вы добрая, — тихо сказал Вар. — Даже не так, не вы сама, не подумайте, что я сейчас хвалю вас. Ваша основа, она содержит в себе нечто, что для других, скажем так, нехарактерно. Есть вещи, которые для вас неприемлемы, и я говорю сейчас не про абсолютное зло, нет. Я кое о чём другом.
— Абсолютное зло? — Аполлинария, наконец, отвлекалась от своих мыслей. — О чём вы? Что вы назвали абсолютным злом?
— Всё то, что показывали нам старухи — и есть абсолютное зло, — объяснил Вар. — Выбор, который нам предлагают, есть выбор зла наименьшего из предложенных. У меня, поверьте, точно такая же ситуация: мне тоже подсовывали самые разные варианты зла, но я отверг их все до единого, и на компромисс со своей совестью так и не пошел. Они ведь вам намекали, что пора строить нечто своё, я прав?
— Да, так и было, — кивнула Аполлинария. — И я им честно ответила, что вот это всё я строить не хочу и не буду. А они мне дали понять, что пора уже определяться.
— О, как это знакомо, — Вар покачал головой. — Говорят, как под копирку. Мне они сказали то же самое. Ровно то же самое. И… мне кажется, что ваши старухи успели про меня вам наговорить кучу скабрезностей, не так ли?