Любопытно, что именно дхарма (при всем разбросе значений этого слова) свидетельствует о том, что индуизму вообще чуждо понятие хаоса, в том числе и при оценке окружающего мира. Как бы ни гуляли подвыпившие боги, какие космические катаклизмы ни сотрясали бы землю и Вселенную, но все и везде подчинено неукоснительному порядку, все разложено по полочкам, все расписано как в идеально-бюрократических инструкциях. И этот порядок, и эти «инструкции» и охватываются термином дхарма.
Дхарма человека это нескончаемый перечень его обязанностей — по отношению к предкам, к богам, к окружающим, ко всему живому и неживому. Дхарма это не только порядок, но и качество жизни. Это правило нравственного поведения, возведенное в долг. Нравственность не рекомендуется, нравственность жесточайшим образом предписывается. Нарушение дхармы есть преступление космическое.
Но дхарма индивида не сводится к скрупулезному исполнению навсегда и для всех установленных законов и правил. Аналогия с библейскими заповедями была бы здесь неуместна. Дхарма означает также и идеальную индивидуальную судьбу, предназначение в самом широком смысле — вспомним, кстати, дхарму огня, то есть предназначение огня. Таким образом, дхарма определяет жизнь человека во всей системе его связей — его обязанности, его статус, его кастовое и вар- новое положение (строго говоря, связь здесь обратная — принадлежность к касте определяет дхарму конкретного индивида), его социальную роль на каждой из четырех стадий жизни — и нет большего греха, чем уклонение от своей дхармы или принятие на себя дхармы чужой.
Закон кармы, идея переселения душ и институт касты, вот приводные ремни социальной структуры индуизма, воплощающей, низводящей на землю, в человеческое общество, философские построения, краеугольным камнем которых является дхарма.
Но социальная структура это нижний, заземленный этаж здания индуизма. Все, что сказано выше о дхарме, это низшее, земное (мирское, сказал бы я, если бы такое понятие было не чужеродным для индуизма) толкование этого великого принципа. Дхарма куда более величественна, чем добросовестное исполнение предписанных установлений на каждый день и на быстро убывающую жизнь.
Дхарма это грандиозный бесконечный мировой порядок, это Космическая Истина, морально-нравственный закон, согласно которому могут существовать и эволюционировать миры и галактики, а не только живые и неживые обитатели крошечной, затерянной в Космосе Земли. Дхарма как упорядоченность Вселенной — (смена сезонов, восход и заход светил — если опять опускаться на наш лилипутский уровень) выходит далеко за рамки физической гармонии видимого мира, в конечном счете она связана с представлениями об абсолютном космическом торжестве Истины, Духа, Нравственности как вершин эволюционной иерархии.
Иными словами, весь мир есть часть космического Порядка и каждый человек, хоть в малейшей степени нарушающий свою дхарму, нарушает этот порядок, отрицательно воздействует на духовное состояние мира (учитываются при этом и поступки, и мотивы, и мысли, и желания) — так, попавшие в мотор песчинки, не просто сбивают или замедляют работу двигателя, но могут даже стать причиной катастрофы.
Отсюда такое внимание к мелочам — стоит неправильно или нечетко произнести хотя бы один слог в священной мантре и порядок уже нарушен, обряд из благоприятного превращается в свою противоположность; стоит забыть вымыть утром хотя бы одну тарелку и в доме воцаряется нечистота, особого рода нечистота, ритуальная, а не физическая, и все ваши утренние обряды оказываются бесполезными.
В силу своей природы, люди-песчинки, конечно, частенько нарушают дхарму и настает момент, когда для восстановления ее нужно вмешательство богов. Но и боги управляются дхармой.
Заговорив о богах, мы, казалось бы, должны от социального и философского компонентов индуизма возвратиться к компоненту религиозному, но повременим пока и еще раз коснемся отличий индуизма от знакомых и близких нам религиозных систем.
Д. С. Шарма, вслед за учителем своим, Вивеканандой, первейшее отличие видит в отсутствии хотя бы и легендарного основателя религии — в расчет не принимаются мифические семь мудрецов или комичный слоноголовый Ганеша, написавший под диктовку Вьясы многотомную Махабхарату. Нарочитая расплывчатость начала не так уж важна сама по себе, но вместе с не жесткой структурированностью канона (даже Веды не всегда и не всеми признавались как непогрешимое и богодухновенное Писание) это позволяет весьма гибко решать проблему традиционного авторитета. Отсутствие церкви как иерархической структуры, чья сегодняшняя деятельность определяется и «багажом» прошлого, и внутренними законами организации, ее принятыми когда-то решениями, ее догмами, ее неминуемым постепенным окостенением (то есть законами возникновения, становления и стагнации общественного организма — не обязательно, кстати, религиозного), отсутствие строго определенной вертикали священнослужителей, отсутствие, наконец, главы, примаса, патриарха, все это отнюдь не свидетельствует о слабости или неразвитости индуизма. Растворенный в обществе, не имеющий своего четко очерченного домена, не претендующий на мишуру политической власти, но тысячелетиями сохраняющий, несмотря на все превратности, полный духовный контроль над каждым деянием, над каждым порывом желаний и полетом мысли своих адептов, индуизм представляет собой чрезвычайно гибкую, самовоспроизводящуюся систему, открытую любого рода инновациям, в том числе и результатам развития научных знаний. Даже генетика, казалось бы, наносящая смертельный удар теории переселения душ, давно уже переосмыслена и разъяснена в ведантистском духе образованными монахами Индии. Никакие открытия точных наук, никакие обещания наук гуманитарных, никакие археологические раскопки не повергают интеллектуальную элиту индуизма в панику, не заставляют их ни пересматривать устоявшиеся догмы, ни, тем более, сжигать еретиков и каяться в этом спустя пять столетий. Даже атеизм, как мировоззрение оказывается вполне приемлемым для верующего индуса. Западные же физики давно уже внимательно изучают написанные на пальмовых листьях древнеиндийские трактаты о Космосе, о времени, о множественности миров — и так ли уж случайно, что в момент первого экспериментального взрыва атомной бомбы один из ее создателей, едва ли сознавая, что он делает, произнес наизусть бессмертные строки Бхагавадгиты?
Есть, впрочем, два момента, о которых я считаю своим долгом здесь упомянуть. Оба они, естественно, в апологетической книге Д. С. Шармы своего отражения не нашли.
Во-первых, индуизм, как мы только что видели, система на удивление открытая, — открытая достижениям философии; открытая научным достижениям, открытая прозрениям своих и чужих пророков — но это организационно абсолютно закрытая система. Строго говоря, перейти в индуизм, присоединиться к нему, стать индусом — нельзя. Индусом можно только родиться.
И во-вторых. Легко и уверенно ассимилируя чужое хорошее и чужое правильное, индуизм с огромным трудом расстается со своим нехорошим, своим отжившим, с установлениями глухого средневековья и древности, унизительными, страшными обычаями, проклинавшимися в течение веков (а иногда и тысячелетий) лучшими умами Индии. «Здесь то, что прошло, никуда не исчезло, здесь то, что придет, не уйдет никуда...» — так отметил эту особенность Индии наблюдательный Роберт Рождественский. Давно перевалившая в численности своей за 100 миллионов армия неприкасаемых, низведенных индусским обществом до животного уровня, — живое (вернее, полуживое) свидетельство того, что что-то основательно подгнило в космическом царстве дхармы. Кровавые погромы и разрушения мечетей — доказательство того, что индуизм, прославленный своей толерантностью, в политической сфере открыт отнюдь не только позитивным инновациям. Впрочем, нам ли морализировать по поводу чужой нетерпимости или экстремизма?
Возвращаясь к вопросу о своеобразии индуизма, о его принципиальной несхожести с другими мировыми религиозными системами, хочу указать на одну его черту, никак не укладывающуюся в наши привычные религиоведческие характеристики. С детства усвоили мы, что для религии обязательна вера в сверхъестественное. И еще, несмотря на то, что российская буддологическая школа в свое время безусловно первенствовала в мире, ее наблюдения и выводы никак не поколебали уверенности нашего научно-религиоведческого сообщества в том, что центральной и обязательной для каждой религии является идея Бога.
И вновь индуизм преподносит нам сюрприз, хотя и не в столь отточенно-четкой форме как буддизм или, скажем, конфуцианство (а мы все так и не можем признаться себе, что христианство и ислам представляют не главную магистраль, а лишь вариации религиозного опыта человечества). Спору нет, недостатка в сверхъестественном в индуизме нет — тут и постоянное вмешательство «потусторонних» сил, и проказы и бесчинство бесчисленных духов, и нарушение законов природы, и просто гиперболические свершения богов и подвижников — то кто-то из них, разгневавшись, выпьет океан, то кому-то поотрывают десять тысяч рук, не говоря уж о таких пустяках как левитация, сжигание бога(!) огнем третьего глаза или питье крови из своей собственной обезглавленной шеи. Но если все эти сверхъестественные мифы, силы и поступки мы осмелимся отнести к религиозному сознанию, то почему бы не рассматривать тогда как религиозный текст, скажем, сказку о Колобке? Сверхъестественный элемент не является в индуизме системообразующим фактором, он развлекает как хорошая сказка, он дает выход воображению как литературный миф, он учит как басня — но он может быть проигнорирован адептом и, более того, он может быть тотально изъят из системы — и абсолютно ничто в индуизме не изменится. Разве только занимательности и наглядности поубавится.
Несколько сложнее, но в принципе так же обстоит дело с идеей Бога. С одной стороны, казалось бы, в индуизме представлены все мыслимые формы богопочитания — и как Отца, и как Матери, и как Хозяина, и даже как маленького Ребенка или Любовника. Бог открывается индусу в книге, и в знаке, в творениях природы и рук человеческих, жена обязана видеть Бога в собственном муже, Бог в звуке, в дыхании, молчании. Бог имеет миллионы имен и эпитетов и т. д. и т. п. Но все это — Театр для неразвитого еще сознания, гигантский