И знаете, с ней было всегда интересно. Сидел, скажем, за столом художник Александр Тышлер, думал о своем, люди беседовали, а она подсовывала незаметно ему под руки бумажные салфетки, и он на них рисовал. У нее в доме было приятно. Приятно всем. Была какая-то необыкновенная атмосфера. Если к тебе она хорошо относилась, то пыталась что-то для тебя сделать, помочь. Если нет – то держись! По ее собственному выражению, «могла и с лестницы спустить». Вот так она поссорилась с симпатичной парой Вовой Орловым и Люсей Лозинской. Они, кстати, меня с ней и познакомили. Она из-за чего-то обиделась на Вову и перестала их принимать. Люся очень переживала и как-то поделилась со мной: «…мне будто окно завесили черной шторой». Узнав об этих переживаниях, Лиля спокойно заметила: «Ну что же, пусть разведется с мужем». В этом была вся Лиля. Ведь над Маяковским она порой просто издевалась, но после его гибели предприняла столько усилий для увековечивания его памяти: и написала письмо Сталину, и добилась, чтобы ему поставили памятник, и чтобы его произведения постоянно издавали. Она была ума палата.
То есть была из разряда придворных особ, умеющих плести интриги.
Вы знаете, бывают и умные люди, но неприятные в общении, не обладающие аурой. Даже когда они стараются быть приятными, они остаются противными. А она притягивала людей, могла быть невероятно приветливой, доброжелательной. У нее дома всегда был накрыт стол со всякими яствами, порой заграничными. Гостя не спрашивали, голоден ли он, и сразу сажали за стол. Лиля умела разговаривать на любые темы, особенно на темы, интересные собеседнику. Потому и было как-то уютно.
Как Вы с ней познакомились? И разговаривали ли о балете?
Более или менее разговаривали. А познакомилась я вначале с Орловым, который работал в «Известиях», и его женой, переводчицей Лозинской. Это было в Сочи, на Мацесте, где я в ведомственном санатории газеты «Известия», шефствовавшей над Большим театром, лечила ногу. Они оказались моими поклонниками и подошли ко мне на пляже. Позже они сказали, что хотели бы меня представить жене Маяковского. Я тогда еще подумала: а разве у него была жена? Я была так далека от всего этого. И помню, что они очень волновались, понравлюсь ли я Лиле. Ведь если человек ей не нравился, сделать уже ничего нельзя было. Через пару месяцев, уже поздней осенью, я танцевала в «Руслане и Людмиле» довольно трудную прыжковую сцену, когда Ратмир поет «Девы мои…». И они все пришли в Большой театр на спектакль. На следующее утро Люся Лозинская позвонила мне и с радостью сообщила, что я Лиле Юрьевне очень понравилась. Мало того, она приглашает меня на встречу Нового года к себе домой. Это было высшее признание. И вот – я это хорошо помню – мне накрутили в театре локоны (а у меня были тогда роскошные длинные волосы, и было модно ходить завитой), и я, вся накрученная и взволнованная, впервые переступила порог ее дома. Так началась наша дружба. Это был 1948 год. С тех пор она не пропускала ни одного моего спектакля и всегда присылала огромную корзину цветов.
Вскоре приехала ее сестра Эльза, и мы с ней тоже познакомились. Она привезла духи «Бандит». Потом этой маркой духов я пользовалась долгие десятилетия, до тех пор, пока их не продали американцам и я к ним не охладела. Впрочем, об этом я уже написала в своей книжке. Но лет тридцать я душилась только ими. Раньше за кулисы заходили и говорили: «Майя Михайловна уже в театре». С Эльзой мы тоже сдружились, и потом я жила у нее дома в Париже. Она меня буквально вытащила из отеля. Это был еще 1961 год. Все было запрещено, и если бы не ее муж Луи Арагон, то такую ситуацию и представить себе невозможно было в те годы – советская артистка за границей и без надзора КГБ. А так – авторитет главного редактора газеты «Летр Франсез», коммуниста и прочее. Словом, я была как бы под защитой Французской компартии.
Прислушивались ли Вы и другие творческие персоны из окружения Лили Брик к ее мнению? Считаете ли Вы, что она в каком-то смысле устанавливала критерии: что хорошо и что плохо?
В каком-то смысле – да. Но лично я считала, что она была очень субъективна и относилась к людям, и особенно к творческим личностям и их произведениям, в зависимости от своего расположения. Лично меня она терпела, потому что я была с ней строга. То, что себе не позволял никто. Люди стояли перед ней по стойке смирно.
Это меня поражает: стоять по собственному желанию навытяжку.
Меня тоже.
Кто на Вашей памяти бывал у Лили Брик?
Кроме Эльзы Триоле и ее мужа Луи Арагона, я у нее встречала выдающихся поэтов Виктора Соснору, Андрея Вознесенского, Николая Глазкова, Виктора Бокова, Маргариту Алигер… Пабло Неруда, помню, подарил мне у Лили на квартире какие-то бусы. Хорошо помню Виктора Шкловского, который на старости лет «переменил» жену. Ну, вы знаете, как он выглядел – у него голова была «босиком», как бильярдный шар. Лиля его спросила: «Виктор, скажи, почему ты переменил жену?» – «Знаешь, Лилечка, прежняя мне говорила, что я гениальный, а теперешняя – что я кудрявый».
Кого только у нее не было. Там я познакомилась и с Щедриным.
И все же, жила-была такая женщина. Судя по всему, выдающаяся. В чем состояла ее роль?
Да, это тоже роль – привлекать к себе людей. Притягивать, как магнит. К ней с удовольствием шли все. Она говорила на всех языках и в прямом и в переносном смысле. Она, конечно, разрывалась и мучилась Россией. Это точно. Но для карьеры жила в Стране Советов. Всю жизнь хотела жить в Париже и иметь все, быть богатой. Но не могла. Кем бы она была в Париже? Никем. А в России она была Музой Маяковского. Она хотела себе установить такой негласный памятник.
Во всяком случае, ей удалось стать некоей культовой фигурой, что для меня лично до конца непонятно – почему? Как общались Вы между собой? Влияла ли она конкретно на Вас?
Нет, на меня она не влияла, так же, как и на Щедрина. Она могла или признавать, или нет. Мы уже говорили об этом: она узнавала талант каким-то двадцать пятым чувством. Надо сказать, что само по себе тоже редкий талант. Наверное, такой же редкий, как и все остальные. И если у тебя есть, благодаря художественному авторитету, еще и возможность влиять одним лишь своим предпочтением, собственной оценкой или необходимым поощрением – это огромное дело для всех, особенно для творцов. Может быть, все-таки лучше всего о ней сказал Маяковский: «Ты не женщина, ты исключение».
Надо сказать, Лиля Брик была от природы разносторонне одаренный человек. Она переводила стихи, пьесы, сама с успехом снималась в кино как актриса, даже немного училась балету. Лиля была и незаурядный скульптор. У нее дома я видела скульптурные портреты Осипа Брика и ее собственный автопортрет – совсем неплохо! Только всем этим она занималась время от времени, как говорится, в охотку.
Ее рисовали и фотографировали, ей посвящали стихи, писали о ней книги. Достаточно назвать замечательные работы Родченко, не говоря уже о Маяковском.
Сама же она не менее охотно и с большим удовольствием принимала гостей. Скажем, советских полководцев довоенного времени. Правда, принимать принимала, а потом на них же, по рассказам Галины Дмитриевны, первой жены Василия Абгаровича Катаняна (последнего мужа Лили), и доносила куда надо. Мало того, сама же и рассказывала впоследствии многим людям, что была уверена: когда ее гости (маршалы Тухачевский, Уборевич, Якир) уходили в другую комнату и там шептались, наглухо закрыв дверь, – они готовили военный путч. Я вам рассказываю несколько сумбурно, без подробностей, но все, что осталось в моей памяти. Скажем, когда она приговаривала: «…ну, этот ваш Бетховен – немец, перец, колбаса…» – это было выслушивать не совсем приятно. И она знала об этом. Для меня, впрочем, ее, так сказать, немилость не означала конца света или «завешивания черной шторой окна». Я не держалась ни за кого никогда. Я сама прервала с ней отношения.
Не встречались ли Вы у Лили Брик с Давидом Бурлюком во время его последнего визита в Россию?
У меня с ним связана довольно обидная история. Когда он приезжал, мы были как-то вместе на даче у Лили, которую она снимала у Марии Гольдиной, солистки оперы Музыкального театра им. Станиславского. Так вот, Бур-люк меня там нарисовал, и очень интересный портрет получился. Я его по глупости тогда оставила у Лили на даче, не хотела тащить с собой. И он пропал впоследствии. Это было очень жалко и обидно. Бурлюк приехал со своей женой Марусей. Она сидела все время с вытаращенными глазами, словно изумляясь всему, что она видела в Советском Союзе. Удивление не сходило с ее лица.
И вот там, на даче, я впервые увидела Лилю рыдающей. Но как! Слезы из ее глаз текли просто в сто ручьев. Она рыдала, рыдала и рыдала. Тогда только что в печати было опубликовано Романом Якобсоном «Письмо Татьяне Яковлевой» Маяковского. Можно, конечно, представить, что Лиле пришлось пережить в связи с этой публикацией.
Вообще, с возрастом жизнь ее не становилась проще. Ко всему прочему она перенесла несколько инфарктов. Но умела терпеть и сопротивляться. Пережила даже сломанную шейку бедра! Этого никто не переживает в том почтенном возрасте, в каком она на тот момент находилась. Но это был человек сильной воли… И только в 86 лет Лиля приняла смертельную дозу снотворного.
Испытывала ли она одиночество?
Не думаю, потому что Василий Абгарович Катанян был для нее потрясающим мужем. Его в свое время за роман с Лилей выгнала из дома первая жена. Лиля его временно приютила, и он… остался навсегда. Замечательный муж: и мамка, и нянька, и советчик. Очень тихо себя вел. Никаких недовольств, скандалов. Даже когда он бывал, вероятно, недоволен ее злыми репликами, то сносил все молча. Он был каким-то уютным человеком. Следил за порядком и мог обустроить домашний уют, переставить мебель, что-то с чем-то поменять, и все вокруг преображалось. Но в творческом отношении был довольно ординарным. Очень неудачно написал либретто к опере Щедрина «Не только любовь». Музыка осталась, а либретто не получилось. Вот с этого момента у нас и пошла трещина, так как я никогда не умела наврать, смолчать, сказать, что мне нравится то, что уже не понравилось. Лиля поняла, обиделась. Она, правда, говорила, что вот и хорошо, что такое либретто, оттого и музыка получилась замечательная. А так бы, при другом либретто, и музыка была бы другая. Она выкручивала в эту сторону, потому что все понимала, но не хотела признавать неудачу.