заполитизированности, групповщины. Они чаще всего «специалисты» во всех областях. Особенно в искусстве. А на деле – просто выскочки. Это я говорю вне всякой связи с Булезом. Есть, скажем, на русском телевидении такой Вульф. Он просто врет с телеэкрана. Например, про то, как во время прогулки с балериной Ириной Колпаковой та ему якобы сказала то-то и то-то, а на поверку оказывается, что она даже и не знакома с ним. Или как актера Евгения Урбанского пригласили на главную роль в фильм «Коммунист», хотя общеизвестно, что его никто не приглашал, а он сам напросился на эту роль. Если уж ты рассказываешь с экрана, то хотя бы правду не надо подтасовывать. Мелочи? Но с таких мелочей начинается вседозволенность во всем. Любой может интерпретировать факты со своей колокольни. Словом, второй Мюнхгаузен. Но с каким видом! С каким апломбом! И с какой тенденциозностью! Беллочка Ахмадулина когда-то даже написала: «Чтоб в беззащитную посмертность пытливо не проник Виталий Вульф».
Разумеется, существует во всем мире и профессиональная журналистика, более или менее поддерживающая и оценивающая явления и людей по справедливости.
Критикуют или восхищаются не только журналисты, но и коллеги. Вам наверняка встречались люди, «питавшиеся», если можно так выразиться, негативом, злобой, завистью. И как только эта почва исчезала, они быстро исчезали из поля зрения или даже физически умирали.
Очень может быть. Но я бы не обобщала. Все это так индивидуально.
Как сказано у поэта: «От других мне хвала – что зола. От тебя и хула – похвала». Существует ли белая зависть?
Зависть одна. Ни черной зависти, ни белой не бывает. Это от природы: человек рождается с завистью или без. Мне кажется, что поскольку я никому никогда не завидовала, то могу свободно другими и восторгаться. Наверное, это как-то взаимосвязано. Сама же вижу часто глаза завистников или даже ненавидящие глаза.
И как Вы относитесь к этим взглядам?
Как к данности. Может ли быть иначе? Знаете, у меня есть такая красивая шапка меховая. Надела ее недавно, иду по Мюнхену и вдруг вижу незнакомую тетку. Вернее, ее глаза: она смотрит на шапку и завидует. Не меня видит, а шапку. Это смешно в быту. Как к этому относиться? Никак.
Но можно ли привыкнуть к зависти? Это же не наслаждение, или успех, или определенное благосостояние, к которому быстро привыкают. Мне кажется, что зависть в каком-то смысле как боль. Мы же не можем привыкнуть к боли? Она всегда только твоя, индивидуальная. Неудача – это тоже боль. И ты ее должен преодолеть сам, в одиночку. В этом смысле человек обречен на одиночество. И уже от характера зависит: сложить покорно лапки или бороться. У меня твердое убеждение, что Вы – достойный восхищения и подражания борец-одиночка.
Одиночка? Может быть. Так как я была, к сожалению или к счастью, ни на кого не похожа. Это всех и раздражало. А мне было это органично. И потом у меня был успех. И это тоже раздражало, и даже очень. Да, возможно, до Щедрина я и была одиночка. А вот при нем – нет, ни одного дня. Он всегда мне во всем помогал. Остальные мешали. В театре доходило до тупой ненависти. До деревенской, когда бабы-соседки со злости показывают одна другой голые задницы. В этом выражается их полное презрение. Вот и в Большом театре было примерно так же. И вдруг появился человек, будто с неба, как ангел-хранитель, защитник. Он стал для меня всем на свете. Благодаря ему мне и удалось многое преодолеть. Один в поле не воин. Я бы одна ничего не сделала. Я бы танцевала, что я танцевала. Мне давали, конечно, выступать, потому что это нужно было в то время театру. Мною хвалились не из личной симпатии ко мне, отнюдь. Вынуждены были. В то время танцевали, за редким исключением, слабые балерины. Ими нельзя было перед вельможными иностранцами хвалиться.
История, конечно, не знает сослагательного наклонения. И все же, если бы не было Щедрина, остались бы Вы только в классическом репертуаре или случились бы другие прорывы?
Это абсолютно неизвестно, но, возможно, на «Дон Кихоте» все бы и кончилось. Не было бы ни «Дамы с собачкой», ни «Чайки», ни «Анны Карениной», ни «Кармен-сюиты», наверное «Айседоры» и других современных постановок.
Я знаю, что Вы любите читать историческую литературу. Учит ли людей история?
Не убеждена в этом. Это разные времена. Было так – теперь эдак. Как соразмеряются времена? Кто в каком времени живет? У меня стойкое убеждение, что это мы живем теперь в их времени – времени молодых. На каком угодно уровне – планетарном, государственном, личностном. На уровне искусства, профессии. И все это неумолимо сплавляется в единое целое, в историю. С этой точки зрения наша личная жизненная история, конечно, тоже представляет большой интерес. Мы же сами себе не судьи. Но каждый из нас, в той или иной мере, участник и одновременно свидетель эпохи. Мы помним порой самые незначительные (для истории или для других людей) подробности, события, встречи. Но если они врезались в твою память на всю жизнь, то это может быть интересным и для других.
Например? Мне кажется интересной любая мелочь, связанная с Майей Плисецкой. Расскажите первое, что Вам придет в голову, пожалуйста.
Хорошо, попробую. Я всю жизнь с трудом вставала рано утром. Это была для меня мука не только в детстве, но и потом. Меня часто спрашивали: «Почему вы ходили в класс к своему дяде, Асафу Мессереру, ведь у него был мужской класс?» Ходила же потому, что занятия там начинались в одиннадцать часов, а в женском – в десять. Для меня этот час был спасением. Учеба в школе стала еще большей пыткой, потому что мы должны были приходить к девяти утра. Я хорошо помню, как меня мама еле расталкивала зимой: темно, я сплю, мама натягивает на мои ноги чулки… Однажды мы, запыхавшись, прибежали в школу – в коридоре никого. Мама спрашивает у вахтера: «Опоздали?» А он в ответ: «Вы что, с ума сошли, сегодня же выходной!» Была «жуткая обида» на маму, ведь еще какое-то время я могла бы лежать в постели и высыпаться. Этот случай, как ни странно, произвел на меня такое впечатление, что я до сих пор помню то морозное утро в малейших деталях: выражение лица нашего колоритного школьного сторожа, предрассветные утренние краски, чувство пронизывающего до дрожи холода, растерянность мамы…
Вы так рассказываете, что перед глазами возникает достоверная трогательная сцена из какого-то фильма.
Меня порой тоже завораживают обыкновенные житейские сцены. Расскажу о себе примитивную вещь. Я смотрю по телевидению сериальный цикл о суде. Как прекрасно играют актеры! Бедные российские люди, как их подставляют, в какие только они не попадают жизненные ситуации! И как они почти все заморочены и даже не отдают себе в этом никакого отчета. Но, как ни странно, на скамье подсудимых часто оказываются более симпатичные люди, чем обвинители, свидетели… И я им очень сочувствую. Вероятно, у меня это наследственное. Моя прабабушка с маминой стороны ходила на суды пешком за много километров. Это было не то что до революции, а, наверное, еще в XIX веке. Она переживала и принимала все так близко к сердцу, что не только просиживала там часами, как в театре, но и дарила какие-то сухарики осужденным. По рассказам, она была очень артистичной. Возможно, я отчасти в нее. Чувствую, что эти гены во мне живут. Во всяком случае, если я свободна в семнадцать часов по мюнхенскому времени, я включаю телевизор и смотрю передачу «Федеральный судья».
Вы говорили, что там хорошо играют актеры.
Не просто хорошо, а замечательно. Как там происходит так называемый кастинг, я не знаю. Но забываю, что это актеры. Всегда уверена, что это правда. Вот бы в каком другом сериале так бы сыграли! Смотрю иногда игровые сериалы – из рук вон плохо. Я отношу это на счет режиссуры. В «Федеральном судье» все подлинно, там не замечаешь никакого наигрыша. Эти фантастические типажи! Не знаю, это один режиссер делает или их несколько, но перед ними надо снять шляпу.
Подобная форма, кстати, уже давно апробирована на Западе во многих странах.
Я смотрела пару раз подобный немецкий цикл. И – нет, это плохо. Я им не верю, а от нашего «Федерального судьи» я под впечатлением. Не помню, когда была в последнее время так очарована телевидением или кино. Да что там, за свою долгую жизнь я почти не встречала такого достоверного творческого ансамбля. Настоящий театр высокой пробы.
В Ваших устах это большая похвала. Вы родом, если можно так выразиться, из театра. Многие представители вашего семейного клана Мессереров так или иначе связаны с историей театрального искусства XX века. Вы, наверное, с детства помните отдельные постановки былых лет.
Мои сильные детские театральные впечатления, конечно, связаны с некоторыми родственниками. Скажем, с моим дядей по материнской линии, Азарием Азарином, урожденным Мессерером. Тогда я не могла, естественно, оценить его роль и значение как актера и режиссера. Помню только, что еще в 1934 году специально из Японии приезжали учиться на его спектаклях. Он был удивительно талантливый и легкий по характеру человек. Ученик Вахтангова и Станиславского, друг Михаила Чехова, он стал признанным авторитетом еще в юные годы. Начав выступать в театре с одиннадцатилетнего (!) возраста, он за свою короткую сорокалетнюю жизнь успел повоевать и получить ранение в Гражданской войне, но самое главное, сыграть много ролей в различных театрах Москвы. А в тридцатые годы стал художественным руководителем Театра имени Ермоловой, осуществлял постановки в Малом театре и в других. «Мудрость от таланта» – так характеризовал его Михаил Чехов. Хорошо помню, как кричала на его панихиде актриса Серафима Бирман: «Эта потеря – как острая бритва!..» А недавно прочла в Интернете, как трогательно относились к Азарину и высоко ценили его талант Иван Берсенев, Софья Гиацинтова, Борис Захава, Юрий Завадский…
Детские впечатления самые сильные. Часто не связанные между собой, сцены эти, тем не менее, остаются в нашей памяти на долгие годы.