Лера заорала истошно и немо. Наружу вырвался лишь хрип. Он не длился дольше, чем стон-мычание, предыдущий рекорд. Те же несколько секунд. Но тогда и ощущения длились столько же. Сейчас …Оглушенная, раздавленная обрушившимся шквалом эмоций, лежала Лера, расплющенная тяжестью мужчины, которого звали, так же как ее, слушала его стоны и зубовный скрежет, чувствовала бешеные удары сердца и жар кожи, и трепетала от нового желания. Прежнее, удовлетворенное, еще жило в теле нежностью и благодарностью, а новое уже будоражило нервы. И будило в мужчине ответную тягу.
— Милая… — прошептал он, заглядывая ей в лицо. Страсть мерцала в глазах, страстью дышал голос, страсть исходила из рук… — …милая моя…
Лера тихо и надрывно вздохнула. Шаг отделял ее от роковой черты, за которым простилалась пропасть. Всего шаг, просил ее сделать мужчина с тем же как у нее именем.
Он пришел к ней с любовью. Она предложила ему секс. И ночью, в своем вчерашнем сне, предлагала секс. И днем в нетерпении дожидалась секса. И сейчас, наэлектризованная страстью, хотела секса. Ее тело жаждало секса. Жаждало ласки, нежности, силы, ритма совокупления.
Мужчина хотел любви. Его ласки были любовью, и нежность была любовью, и сила, и ритм были любовью. Все что он давал, было любовью и только любовью. В любовь влекли Леру ласковые губы. В любовь толкали шальные слова:
…это знак.
…вы моя судьба.
…я не отступлю.
…милая, единственная, я мечтал о тебе…
— Валерочка, ты — хороший… — дальше Лера хотела сказать «но». Не получилось. Губы сами по себе добавили «мой».
— Твой? — раздался в ответ испуганный вопрос.
— Да, — против воли произнесла Лера, чувствуя что летит в бездну, в сказку, в водоворот. Утро началось с признания:
— Я тебя люблю, — сказал Круглов.
Не открывая глаз, Лера кивнула и еще целое мгновение пробыла свободной независимой женщиной. Целое мгновение утра дано было ей, чтобы сбежать от любви, ночи, пропасти и мужчины с седыми висками. Мгновение, пронизанное нежностью, с которой смотрел на нее Круглов,
которую чувствовала она сквозь закрытые веки,
которой отзывалась обласканное ночью тело,
которой полнилась ожившая душа.
Мгновение истекло, истаяло кратким мигом. Нежность пронзила сердце насквозь. Кончилась свобода и независимость. Началось рабство.
Хватило сил на глупую эпатажную фразу:
— У меня давно не было мужчины, я голодная и похотливая.
— Значит, на моем месте мог быть любой другой? — испугался Круглов.
Испуг довершил дело.
— Конечно, — Лера улыбнулась счастливо, признавая полную безоговорочную капитуляцию, и обвила шею Круглова руками. — Любой другой в кого бы я влюбилась.
Круглов
— Лера, отстань, — взмолился Круглов. — Сколько можно меня мучить?
За окном ночь. Люди добрые спят. Или занимаются любовью. А его допрашивают. С пристрастием. И старанием.
— Посмотри на себя, лицо разбито, синяк на ноге, — в ласковом укоре звучит лязг стального капкана. Разговор продолжается второй час. Круглов держится из последних сил. Еще никогда ему не хотелось так сильно стать предателем.
Лера лежит у него на плече, нежно поглаживает волоски на груди, воркует:
— Ну, мой хороший; ну, мой, миленький; ну, пожалуйста, расскажи мне все…
От каждого «мой» Круглов замирает от счастья.
Лера сто раз сказала «мой» и сто раз у него от счастья оборвалось сердце.
— Если ты меня любишь, то не будешь скрывать правду…
Круглов тяжко вздыхает. Странная вещь — женская логика. Каким образом связаны любовь и чистосердечное признание?
— Я ведь от тебя ничего не таю…
Он трижды расспрашивал Леру про полковника. И трижды она повторила одно и тоже. Ни одной оговорки, ни грамма смущения. Что с того? Круглов все равно мучался ревностью. На месте нынешнего, липового полковника завтра мог оказаться настоящий инженер или менеджер. Бывшие уголовники мало кому нужны. Они — специфический товар. На любителя.
— Я устала тебя убеждать, — обращаясь к горбику кадыка, вела дальше Лера, — я не виновата, что влюбилась в тебя. Так получилось. Почему ты не хочешь мне верить?
— Я никогда никому не верил, — Круглов попытался, в который раз объясниться, — у меня привычки такой нет.
— Но ведь я тебе сразу поверила, — продолжается торг, — и ты мне поверь. Когда люди любят друг друга, они друг другу верят…
Когда люди любят друг друга, они друг другу верят! Жизнь, голосом любимой женщиной, диктовала новые правила.
— Неужели мужья всегда говорят женам правду о себе? — спросил Круглов.
— Конечно, говорят, — сообщила новость Лера. — В крайнем случае, врут. Но молчат и принципиально не пускают в свою жизнь только те, кто категорически не приемлет своих женщин.
— И жены откровенны с мужьями?
— Очень редко.
— Почему?
— По качану, — рассмеялась Лера.
Круглов прижался губами к русой макушке, задумался: сможет ли он когда-нибудь открыться Лере? Нет, все протестовало против этого.
— Ты боишься, что, узнав плохое, я разлюблю тебя?
— Возможно.
— А ты не бойся…
Удивительные существа женщины.
Спрашивают: «Ты боишься, что, узнав плохое, я разлюблю тебя?»
Отвечаешь: «Возможно» и ожидаешь уверений: нет, не разлюблю.
Ожидаешь клятв, обещаний, зароков. Получаешь указание: не бойся…
Круглов горько вздохнул. Мало женщинам властвовать над мужскими телами и умами, желаниями и волей. Они лезут в душу. Взламывают замки и запоры, забираются в щели и норы, утверждаются силой и хитростью. Зачем? Зачем им душа? Зачем Лере его правда? Неужели своей не хватает? Из чужой правды кафтан не сошьешь и суп не сваришь. К ране чужую правду не приложишь. Подружке до получки не одолжишь. Зачем тогда насиловать человека, выворачивать на изнанку, ломать устоявшееся представление о жизни?
— Ты хоть понимаешь, что мне надо привыкнуть к тебе? Я тебя боюсь, любви твоей боюсь, своей любви боюсь до ужаса, боюсь тебя потерять… — попробовал он обосновать свое молчание. И почувствовал, как от каждого «боюсь» Лера в его объятиях замирает от счастья.
— Спи, моя хорошая. Спи, моя милая… — сказал Круглов нежно, он готов был сто раз сказать «боюсь», чтобы сто раз почувствовать ее восторг.
«С каким презрением Круглов тогда на меня смотрел…» — Осин поджал губы и произнес сердито:
— Каждый должен заниматься своим делом. За глупость и самоуверенность приходится платить. Я потратил на самодеятельность полтысячи баксов, но так ничего и не выяснил.
«Я не желаю быть посмешищем, — думал Осин сердито. — Я не позволю всякой шушере издеваться над собой. Я достоин того, чтобы обо мне позаботился лучший в городе адвокат».
— Дай-ка, я еще разочек взгляну на портрет! — Глеб Михайлович потянулся к рисунку, на котором был изображен Дмитрий. Посмотрел внимательно. Сначала через очки, после — без них, отодвинув листок на расстояние вытянутой руки.
— Ты точно не знаешь его?
— Нет. Уверен в этом на сто процентов, — заметил Виктор.
— Тем ни менее он вас искренне ненавидит, — поддел Глеб.
— По мнению уголовника Круглова Дмитрий изображает ненависть. Он скрывает от причину мести, ничего не делает сам, скупо и вымерено платит за работу. Такой подход свойственен посреднику, а не человеку, одолеваемому страстями.
— Люди — разные. Но определенная логика в этом есть, — согласился Глеб Михайлович. — Твой уголовник — умный парень.
— Я тоже так думаю, — не промолчал Глеб.
— Мне кажется, и Круглов разделяет это мнение, что Дмитрий — еще один наемник. А вот наниматель его, уже действительно, близкий мне человек. Судя по прицельной меткости ударов, он либо член семьи, либо вхож в нее. В крайнем случае, очень хорошо знаком с кем-то из родных или друзей.
— Кого же мы включим в почетный список? — Глеб приготовился записывать.
— Галина, Роман, Игорь, Люда, Круль, Нина, — выдал давнюю заготовку Осин.
— А Вера Васильевна и я? — поинтересовался Глеб Михайлович. — Для полноты картины.
Осин пожал плечами:
— Бабушка не стала бы тратить на меня время и силы.
Старый Полищук невозмутимо напомнил:
— Но вы разочаровали бедную женщину.
— Нельзя разочаровать того, кто не был очарован, — сказал Виктор. — Бабка меня терпела и только. По большому счету мы с ней квиты. Она проиграла свою битву за отца. Я — за нее. Баш на баш. Не дружественная ничья.
Старый Полищук неохотно кивнул:
— Твоя проницательность делает тебе честь. Петр, единственный, не подчинился Вере. И совершенно напрасно. Мог прожить долгую и хорошую жизнь. Вера желала ему только добра.
— Добрыми намерениями вымощена дорога в ад.
Глеб Михайлович меряя Виктора осуждающим взглядом, уверил:
— К твоему аду Вера Васильевна отношения не имеет. Хотя бы потому, что не стала бы требовать денег. На том свете сто тысяч ей ни к чему. А на этом она дама обеспеченная.
— Я исключил кандидатуру бабушки. Она бы не снизошла до мести. Захоти она меня наказать — прогнала к чертовой матери и весь сказ.
— Следующая кандидатура — я! — Глеб Михайлович скромно опустил очи долу.
— У вас нет достойного мотива для мести, — сказал Виктор. — Вы меня, конечно, недолюбливаете. Но не до такой степени, чтобы тратить на меня свое дорогое время. К тому же, с вашим деятельным характером заводить двухлетнюю канитель…сомневаюсь. Вдобавок между нами нет личных отношений и, следовательно, нет повода для серьезного конфликта. Для столь изощренной мести мы недостаточно близки.
— Спорить не буду. В чем-то ты прав. Хорошо, а чем Круль — не наш мистер X?
— У Андрея есть повод и желание. Он бы с удовольствием подставил мне ножку. Однако он патологически нерешителен, не обладает даже десятой доли фантазии, которую проявил мой враг и пожалел бы деньги, необходимые для организации процесса.
— Нина Круль?
— О, Нинель — дама буйного темперамента, редкая выдумщица и известная интриганка. Но она вечно сидит без денег. Круль даже продукты покупает сам. При всем желании Нина не потратила бы на меня тысячи долларов. Для нее это нереальная сумма.