– Не знаю, – вырвал руку Савинков, ускоряя шаг. Возле Юсупова сада никого не было. «Что значит? Где товарищи?» Савинков чувствовал, что внутри, у сердца что-то болит, разрастается, давит тяжелая пустота. Он шел по Столярному. «Надо успокоиться», – думал он. Сталкивался с людьми, тихо шедшими по магазинам. И вдруг машинально остановился: на другой стороне висела покосившаяся вывеска «Семейные бани Казакова». Савинков перешел улицу. На двери бани, писаное рукой, прижатое кнопками, было объявление: – «Стеклянной посуды в баню просят не носить во избежание всяких случайностей и вообще». Савинков, не думая, вошел в баню.
Бани были второразрядные. В коридоре пахло банной прелью. Ходили сюда не столько мыться, сколько за всякими другими надобностями.
– Номера есть? – опросил у кассы Савинков и закашлялся.
– Только в три рубля.
– Да, в три, – сказал он, вытаскивая зелененькую бумажку.
«Чорт знает, как дорого», – подумал поднимаясь по грязной лестнице. В углу ковра заметил пятно обмылков. «Уронили белье, что ли?»
Банщик с фиксатуаренными усами семенил с конца коридора.
– В 12-й пожалте.
– Мыла, полотенце, – рассеянно говорил Савинков, входя в номер, – и эту, ну как ее… мочалку!
– Как же без мочалки, – засмеялся богатому барину банщик.
Савинков заперся. Бросил мыло, полотенце, мочалку в медный таз. Сбросил пальто, пиджак и лег на диван. Надо было сосредоточиться, решить. Но решить было, оказывается, трудно. Вместо решения проносились не относящиеся к делу картины. Мать, умерший брат Александр, Вера, он не мог отогнать их. «Господи», – вдруг пробормотал он и, услышав свой голос, удивился.
«Банщику надо было сказать, что жду женщину, было бы лучше». В это время в номер раздался стук. Савинков вздрогнул и прислушался. Стук повторился сильней.
– Чего еще? – крикнул сердито Савинков, подходя к двери.
– Ваше время вышла, господин, – ответил из-за двери банщик.
– Сейчас выхожу.
«Какая ерунда, время вышло», – пробормотал Савинков. Он налил в таз воды, намочил полотенце и мочалку, бросил всё на продырявленный кожаный диван и наплескал водой на полу.
24
Вечером на Невском Савинков стоял ошеломленный. В темноте бежали газетчики, крича: – «Убийство министра Плеве!» – Савинков не понимал, кто же убил министра? Казалось, убил вовсе не он. Савинков держал газетный лист. Из траурной рамки смотрел министр. Колючие глаза, топорщащиеся усы: – В. К. Плеве не существовало:
«Сегодня в 9 ч. 49 минут на Измайловском проспекте возле Варшавской гостиницы злоумышленником, имя которого не удалось установить, убит, брошенной в окно кареты бомбой, министр внутренних дел В. К. Плеве. Сам злоумышленник тяжело ранен. Кроме министра внутренних дел убит кучер Филиппов, а также ранен проезжавший по улице поручик лейб-гвардии Семеновского полка Цвецинский…»
– Простите, – проговорил господин. Савинков почувствовал, что с кем-то столкнулся.
«С места убийства злоумышленник перевезен в Александровскую больницу для чернорабочих, где ему в присутствии министра юстиции Муравьева немедленно была сделана операция. На допросе, состоявшемся тут же после операции и произведенном следователем Коробчич-Чернявским злоумышленник отказался назвать свою фамилию. Департаментом полиции приняты энергичные меры розыска, ибо предполагается, что убийство министра является делом террористической организации».
«Жив! жив!» – повторял Савинков, переходя Невский меж пролеток, колясок, карет. «Егор герой!» И вдруг почувствовал, мостовая поднимается, плывут, дробятся фигуры прохожих, встречные экипажи и здания валятся на него. Савинков понял, надо скорей войти в этот ресторан, у которого он остановился.
– Что прикажете-с?
– Дайте карту.
– Слушаюсь.
– Стерлядь кольчиком.
– Слушаюсь.
И вскоре лакей мягко подбежал к нему с серебряной дымящейся миской.
25
Прасковья Семеновна Ивановская, как член Б. О. выполняла приказания начальника. Сейчас, в Варшаве шла не кухаркой, а барыней, в черном платье с легким кружевом, в соломенной шляпке, с зонтиком.
Во всей фигуре Азефа, показавшегося на Маршалковской, Ивановская заметила волнение. Азеф шел быстро, грузно, раскачивая живот. Лицо смято, заспано, искажено. Он показался Ивановской прибитым.
– К часу должны всё узнать. Если убьют, будут экстренные выпуски. От Савинкова должна придти телеграмма. Это ужасно, – вдруг проговорил он, тяжело дыша, приостанавливаясь. – Быть вдали от товарищей, ждать, вот так, как мы с вами, это ужасно.
Ивановская ничего не ответила, шла, опустив голову.
– Зайдем в цукерню.
В белой чистой цукерне пустовато. Девушка принесла им кофе с пирожными. Отошла, села, сонно смотря в окно на Маршалковскую.
Так прошел час. Почти всё время они молчали.
Ивановская видела: волнение всё сильней охватывает Азефа. Уродливый человек, никогда не вызывавший у нее симпатий, сейчас их вызвал. Азеф потел, обтирая лоб.
– Уже без четверти двенадцать, – сказал он, поворачиваясь всем туловищем. – Что-нибудь должно было случиться.
Азефу стало душно. Он крепко обтер лицо.
– Надо быть спокойней, Иван Николаевич.
– Ах, – как от боли сморщился Азеф, – что вы говорите! Стало быть вы не любите товарищей. Я люблю их, поймите, они все сейчас могут погибнуть, – лицо Азефа задергалось и он отвел глаза от Ивановской.
– Пойдемте, – вдруг сказал он. – Я не могу больше. Ивановская встала. Сонная девушка подошла получила деньги и опять села у окна без дела глядеть на улицу.
26
Она видела сквозь стекло, как прошли мимо цукерни толстый господин с старой дамой, только что пившие у нее кофе. Но за цукерней девушка уже не видала, как толстый господин почти побежал к газетчику-мальчишке, который крича, продавал экстренные выпуски.
– Брошена бомба!
С газетой в руках Азеф сделал несколько шагов, лицо его было беложелто.
– Брошена бомба… ничего… неудача… – растерянно пробормотал он.
Но обгоняясь газетчики-мальчишки бежали с разных сторон, крича:
– Замордовано Плевего!
Азеф выхватил листок у одного из них. Руки Азефа дрожали крупной дрожью. Прочитал вслух: – «За-мор-до-ва-но Пле-ве-го». И вдруг остановился, осунулся, вислые руки опустились вдоль тела, смертельно бледный, тяжело дыша, Азеф схватился за поясницу.
– Постойте, – пробормотал он, – я не могу идти, у меня поясница отнялась.
– Что значит «замордовано», убит или ранен? – опросила Ивановская.
– Может быть ранен? – с испугом простонал Азеф. Везде по улицам бежали люди с газетами в руках. В окнах магазинов стали появляться листы с надписью «Замордовано Плевего».
– Я спрошу, что значит «замордовано»?
– Вы с ума сошли. Надо ждать, лучше я поеду в «Варшавский дневник». Подождите.
Держась за поясницу Азеф перешел улицу. Когда скрылся, Ивановская не выдержала. Это был маленький магазин обуви.
– Что могу предложить? – любезно шаркая, подошел хозяин-поляк на коротеньких ножках. Старая женщина, улыбаясь, сказала:
– Скажите пожалуйста, почему кричат на улицах,
что значит «замордовано».
– Убили министра Плеве, – сказал обувник, – замордовано значит убили.
– Благодарю вас.
Азеф подъехал на извозчике. Он был бледен, волнение всё еще не покидало его.
– Убит бомбой, сделано чисто, – пробормотал он. – Я был на почте, завтра приезжает Савинков. Явка в 2 часа в «Кафе де Пари». Купите хорошее платье. Ресторан первоклассный. Вторая явка на Уяздовской в шесть. Если я не увижу Савинкова, передайте, чтобы стягивал товарищей в Женеву.
– Разве вы уезжаете?
Азеф осмотрел ее с ног до головы.
– Я никуда не уезжаю, говорю на всякий случай, понимаете? Завтра должны обязательно быть на явке. А сейчас прощайте.
27
В «Кафе де Пари», куда пришла Прасковья Семеновна в дорогом коричневом платье с кружевами, Азефа не было, не было и Савинкова. От трех до шести Прасковья Семеновна гуляла в польской, нарядной толпе на Уяздовской аллее, неподалеку от «Кафе де Пари». И здесь не встретила ни Азефа, ни Савинкова. Прасковья Семеновна ходила в большом волнении, не зная, что же ей делать?
В магазине ювелира, стрелка показывала – семь, – ждать бесполезно. Ивановская пошла в направлении Нового Света. Но вдруг, на мгновенье, возле Уяздовского парка показалась знакомая, худая фигура. Господин приближался, в светлом костюме, в панаме. В двух шагах он пристально взглянул на Ивановскую. Прасковья Семеновна остановилась: – похож на Мак-Кулоха, но не Савинков.
Господин шел прямо к ней, странно улыбаясь улыбкой похожей на странную гримасу.
– Прасковья Семеновна?
– Это вы? – тихо произнесла Ивановская. – Господи, на вас лица нет!
Даже теперь Ивановская его не узнавала. Лицо сине-бледное, заостренное во всех чертах, с пустыми узкоблещущими глазами. Другое лицо.
Ивановская бессильно проговорила: – Кто, скажите, кто?
– Егор.
– Погиб?
– Тяжело ранен.
– Господи, Егор, – закрывая лицо руками в кружевных перчатках, прошептала Ивановская, на старушечьих глазах выступили слезы.
– Давайте сядем, – сказал Савинков.
Мимо шла праздничная толпа. Савинков рассказывал о Егоре, об убийстве, об аресте Сикорского. Кончив, добавил :
– Я видел Азефа, он торопился, сказал, что должен ехать, заметил слежку, он выехал в Женеву.
– Он просил передать, чтобы стягивали туда товарищей.
– Да, да, для нового «дела», – усмехнулся Савинков странной, новой, неопределенной полуулыбкой, – я не знал, что убивать трудно, Прасковья Семеновна. Теперь знаю. Рубить березу, убить животное проще, а человека убить трудно. В этом есть что-то непонятное… метафизическое…
– Вы куда же теперь? Заграницу? – перебила Ивановская.
– Да, – сказал Савинков, – лиха беда начало.