Дело было назначено на 8(22) июля.
План был продуман до последней мелочи: одежда террористов (Сазонов — в фуражке и тужурке железнодорожного служащего, Каляев в шапке швейцара с золотым галуном и т. д.), а главное — точный хронометраж. Но это-то боевиков и подвело. Сазонов на несколько минут опоздал к месту встречи, возникла неразбериха, Швейцер отправился передавать бомбу Каляеву, Боришанский и Сикорский, не дождавшись его, ушли. В итоге карету Плеве встретил один Каляев. Но он не рискнул кидать бомбу, опасаясь, что может промахнуться — и тогда все так долго и сложно готовившееся дело пойдет насмарку.
Азеф к тому времени уже выехал из Петербурга в Вильно. Там же находилась Прасковья Ивановская. В Вильно и потом в Варшаве старой народоволке довелось узнать Азефа ближе, чем раньше. И, уже зная о нем все, ненавидя его память, она не могла отделаться от каких-то человечески трогательных воспоминаний. Например, о том, как вождь террористов «…не пропускал мимо себя ни одного маленького еврейского малыша, продававшего три коробочки спичек, несколько штук иголок и крошечный мешочек сахарного песка»[123]. Была ли его сентиментальность вполне притворной? Не видел ли он в этих мальчиках себя, свое полунищее еврейское детство?
Наконец приехали неудачники-петербуржцы. Снова перебирали все детали, вырабатывали для каждого точную и подробную инструкцию. Некоторые возражали против участия Сикорского: не доверяли новичку и жалели юнца. Азеф «тщательно осматривал его со всех концов, как обнюхивает торговец доброкачественность товара», и наконец махнул рукой: «его роль второстепенная, маленькая».
14 июля террористы отправились в Петербург, чтобы снова стать на свою страшную вахту. Перед отъездом Азеф ласково обнял и поцеловал всех уезжавших товарищей: и Савинкова, и Боришанского, и Швейцера… и Сазонова. Как впоследствии говорил он Бурцеву: «…то не был поцелуй Иуды».
МАТ
Вечером 15 июля Николай II записал в дневнике:
«Утром П. П. Гессе принес тяжелое известие об убийстве Плеве брошенною бомбою, в Петербурге против Варш. вокзала. Смерть была мгновенная. Кроме него убит его кучер и ранены семь чел., в том числе командир моей роты Семеновского полка кап. Цвецинский — тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра вн. д. Строго Господь посещает нас Своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг!
На то Его святая воля!
Тетя Маруся завтракала.
Принял Муравьева, с подробностями этого мерзкого случая. Гуляли с Мама́. Покатался с Мишей в море. Обедали на балконе — вечер был чудный»[124].
Удивительное хладнокровие, с которым «хозяин земли русской» принимал известия о грандиозных государственных потрясениях. Кажется, что недомогания Аликс, не говоря уже о роковой хронической болезни «сокровища», наследника Алексея Николаевича (мальчик появился на свет через две недели после взрыва на Измайловском, а уже в сентябре у новорожденного было первое долгое кровотечение из пупка), трогали его сердце гораздо больше. На следующий день, 16 июля, государь, принимая парады Царицынского и Нижегородского полков, о Плеве уже и не вспоминает. Тем более что погода стоит чудесная (о чем пунктуально сообщается в каждой дневниковой записи).
Что же происходило у Варшавского вокзала утром?
Швейцер раздал (на сей раз без недоразумений) бомбы.
Метальщики шли от Обводного по Измайловскому, на расстоянии сорока шагов друг от друга, так, чтобы встретить Плеве до 1-й роты Измайловского полка[125].
Первым шел Боришанский. Он должен был пропустить Плеве и закрыть ему дорогу для бегства. Кидать первую бомбу должен был Сазонов, затем Каляев, затем Сикорский.
Мацеевский со своей пролеткой занял пост на Обводном, Дулебов — с другой стороны, у Технологического института. Савинков шел от Вознесенского проспекта по Измайловскому навстречу метальщикам.
Когда он подошел к Седьмой линии Измайловского полка (ближайшей к Обводному каналу), городовой на перекрестке вытянулся во фрунт: появилась карета Плеве (и за ней — карета охраны). В это время Сазонов переходил Обводной. Через несколько секунд раздался взрыв.
Недоразумение все-таки произошло. Савинков, подбежав к лежащему на земле Сазонову и услышав от кого-то, что «министр проехал», решил, что Плеве жив, а Сазонов погиб, и побежал сообщать об этом Дулебову. На этот случай тоже был план: оставшиеся в живых террористы должны были встретить Плеве через три часа по пути из Петергофа. Но Каляев хорошо видел разорвавшуюся в щепы карету и понял, что все кончено.
Сазонов был ранен и оглушен; придя в себя и увидев мертвого Плеве, он издал клич радости, благодаря чему и был опознан как убийца; застрелиться он не сумел (раненая рука), попал в руки к толпе и был избит до полусмерти. Потом его еле вылечили, чтобы судить. В бреду Сазонов говорил о многом: о каком-то трактире, где кто-то кого-то ждал, о месте, где он был «в учении» (может быть, ему припоминалась старообрядческая школа в Уфе?), о нервной клинике; называл имена, в том числе «Валентин» — но ни одного настоящего. Придя в себя, он признал на допросах свою принадлежность к Боевой организации, но имени не назвал: был опознан по приметам. Кроме того, Сазонов, по собственным словам, заявил, «что человек, погибший при взрыве в Северной гостинице, был моим товарищем по делу, — был уговор, чтобы засвидетельствовать принадлежность П. (Покотилова) к Б. О.». Еще важный психологический момент: Сазонов переживал, что на первом допросе, будучи еще слабым, неточно, «с резким народовольческим оттенком», изложил программу партии, и постарался на суде скорректировать свои показания. Человек совершил убийство, двойное убийство (графский кучер погиб случайно, как Лизавета, сестра старухи-процентщицы), сам ждет смертного приговора — а печется о том, точно ли донес до общества партийную программу. Сазонов происходил из старообрядцев. Он был чуток к догматическим тонкостям.
Каляев и Боришанский утопили бомбы в заранее оговоренных местах и благополучно уехали из города. Сикорский, видимо, в растерянности (он плохо говорил по-русски, не знал города — вообще был очень зелен) вместо того, чтобы утопить бомбу в пруду на Петровском острове, взял ялик, поехал на нем через Неву и бросил сверток в воду у Балтийского завода на глазах у яличника. Яличник возмутился: место-де казенное, ничего кидать в воду нельзя. Бедный Леон не нашел ничего лучшего, как предложить лодочнику деньги. Тот сдал злоумышленника в контору завода; бомбу вскоре поймали сетями рыбаки.
Юноша из местечка близ Гродно оплошал — зато перед следствием и судом повел себя безупречно, ничего не сказал, никого не выдал.
Суд приговорил Сазонова к вечной каторге (его защищал сам Карабчиевский), Сикорского — к двадцатилетней. Но это было уже несколько месяцев спустя. Началась «весна» — резкое смягчение режима. Иначе убийцам министра было бы не избежать виселицы.
А пока, 15 июля, все остальные террористы разъезжались из Питера кто куда. А Азеф, в обществе все той же Прасковьи Семеновны, переехал из Вильно в Варшаву.
День прошел в тревожном ожидании.
И вот наконец:
«На Маршалковской, недалеко от Венского вокзала, навстречу нам, выкрикивая что-то по-польски резко, четко, бежали мальчишки с телеграммами. Азеф стремительно выхватил у мальчишки один экземпляр, прочитал вслух: „Брошена бомба в царского министра“. И только! — Брошена бомба — как-то растерянно, смущенно повторил Азеф — Неужели неудача? Еще несколько домов — опять неслись газетчики с какими-то непонятными словами. Азеф рванул дрожащими руками новую телеграмму. „Zamordowano Plewego“ — громко читал он и вдруг осунулся, опустив свои вислые руки вдоль тела»[126].
Можно понять смешанные чувства Азефа. Его труд завершен. Он сделал то, чего не смог Гершуни. Для революционеров он — герой. А для полиции?
Так или иначе, обратного хода нет. Он должен теперь продолжать двойную игру, все время повышая ставку.
На следующий день в Варшаву приехал Савинков. Азеф назначил Ивановской встречу в полдень в ресторане. Ресторан был дорогой. Женщине, еще недавно игравшей роль торговки семечками, пришлось покупать соответствующую случаю одежду.
Но Азеф в ресторан не пришел.
На два часа дня была назначена встреча с Савинковым. Его лицо показалось Ивановской незнакомым: оно «отражало непережитый еще ужас, наполнявший душу». Савинков не вел двойной игры, но и ему было страшно: он впервые встретился лицом к лицу со смертью.
Савинков объяснил Прасковье Семеновне, что Азеф почуял за собой слежку и спешно покинул Россию.
ЧЛЕН-РАСПОРЯДИТЕЛЬ
Азеф отправился в Женеву — и прибыл туда, естественно, как триумфатор.
Вся сколько-нибудь левая Россия праздновала гибель Плеве. Никогда авторитет эсеров не был столь высок. Как писал в своих воспоминаниях Чернов, «…метко нацеленный и безошибочно нанесенный удар сразу выдвинул партию с.-р. в авангардное положение по отношению ко всем остальным элементам освободительного движения». Даже конкуренты-эсдеки признавали их победу и торжествовали вместе с ними.
Вот что писала «Искра»:
«Пролетариат встретит с чувством непосредственного удовлетворения известие, что бомба революционера убила человека, ответственного за кровь многих тысяч пролетариев и нравственные страдания многих активных борцов за свободу».
Многих тысяч. Революционеры не мелочились.
Торжествовали и либералы из Союза освобождения (полулегальная партия, созданная в конце 1903-го — начале 1904 года; в 1905-м объединилась с Союзом земцев-конституционалистов в Конституционно-демократическую партию).
«15 июля 1904 года кто-то по телефону из Берлина сообщил Струве, что Плеве убит. Это вызвало в доме редактора „Освобождения“ такое радостное ликование, точно это было известие о победе над врагом»