Если, конечно, не считать коммерцией главное дело его жизни — службу двум господам, и далеко не бесплатную.
«ТОЛСТАЯ СВИНЬЯ» (ЮНОСТЬ ГЕРОЯ)
О юности Азефа сохранилось мало свидетельств.
«Его считали скрытной душой и фискалом. Соседи, относившиеся с большим уважением к старику Азефу, выбивавшемуся из сил, чтобы дать детям образование, тоже недолюбливали грубого и черствого Евно, которого школьные товарищи окрестили нелестным прозвищем „толстая свинья“»[7].
Это один отзыв. Второй — тоже с чужих слов:
«Е. Азеф и его брат часто бывали в Ростове в дружеской компании с С. Я. Рыссом, но тогда же бросалось в глаза большое между ними различие. Азеф всегда был крайне грубым, хитрым, расчетливым и холодным. С. Рысс всегда был „огонь и пламень“ — порывистым, неуравновешенным, экзальтированным, увлеченным и увлекающимся»[8].
Рысс, он же Мортимер — интересная фигура, странный «полудвойник» Азефа. Судьба этих двух людей до конца (до гибели Рысса в 1908 году) была связана между собой. Только вот мог ли Азеф оказаться с ним в одной компании в Ростове? Дело в том, что Соломон Рысс родился в 1876 году. А значит, в момент отъезда Евно Азефа из города (1892) ему было всего 16 лет. (Притом Рысс был ровесником Натана, младшего брата Евно — возможно, в очерке Берлина имеется в виду именно он.)
Как называл себя Азеф в эти годы?
Мы перечисляли его прирожденные невезения, а одно забыли. Паспортное имя — Евно. Транскрипция имени Иона. Иона — пророк, извергнутый китом в грешной Ниневии. Главный Иона российской истории — Якир, красный военачальник, герой, жертва сталинизма…
Но разве «Евно» ассоциируется на русский слух с этим почтенным именем?
А с чем ассоциируется?
С евнухом. Тонкий голос при высоком росте и тучности… Да, ассоциация возникает. И даже густая растительность на лице не разрушает ее.
А вторая ассоциация — и вовсе убийственная. Достаточно сдвинуть ударение…
Саша Черный после разоблачения Азефа иронизировал так:
Вам все равно —
Еврей ли, финн, иль грек,
Лишь был бы только не «Евно»,
А человек.
Ассимилированные евреи обычно русифицировали свои имена: Борухи становились Борисами, Гирши — Григориями или Георгиями. Как называл себя Евно в Ростове? Евгением («благородный»!), как позднее? Иваном, как тоже позднее, но в другом кругу? Ионой?
Русифицировалась и фамилия. Азефа звали (по жандармским донесениям) «Азов». В честь близкого Азовского моря? Позднее он иногда называл себя Азев. Или Азиев. Тоже говорящая фамилия — у обладателя «монгольского типа».
Вообще ценность и без того малочисленных свидетельств о детстве-отрочестве-юности Азефа снижается тем, что все они относятся ко времени после разоблачения двойного агента.
Взять для сравнения, к примеру, Георгия Аполлоновича Гапона. Весной 1905 года, когда харизматический священник уже стал главным российским революционным героем, его бывший семинарский преподаватель И. М. Трегубов умиленно вспоминал о том, каким чистым, благородным и любознательным юношей был молодой Георгий. А год спустя, после бесславной гибели отвергнутого революцией вождя, о нем пошли мемуары совсем иного рода… В совокупности удается создать более или менее объективную картину. К сожалению, в те годы, когда «Иван Николаевич» (Азеф) был гордостью русского революционного подполья, никому не пришло в голову поделиться воспоминаниями о его молодых годах. Негативные отзывы поздней поры ничем не уравновешиваются. Приходится давать волю воображению.
Конечно, товарищи его не любили. Кто ж полюбит такого красавца. Конечно, он, никем не любимый, бывал груб. Это за ним и потом водилось. Бывал и сентиментален. Как учился? Наверняка хорошо. Азеф все всегда в своей жизни делал на совесть, по первому разряду. Учился хорошо, а училище почему-то вынужден был оставить, не получив аттестата. Бедность?
Вот еще одно свидетельство из книги Лонге и Зильбера:
«Азеф еще в старших классах реального училища был замечен в предательстве: так он якобы выдал несколько тайных кружков, которые в Ростове-на-Дону, как и во всех других городах России, составлялись из наиболее пылкой, великодушной и развитой части учащейся молодежи. На деньги, получаемые от полиции, ему удалось, по словам некоторых, кончить свое учение».
Но в том-то и дело, что Азеф не закончил учения. И, оставив Петровское училище, он зарабатывал на жизнь не доносами, а честным и притом очень разнообразным трудом.
Был конторщиком. Был репетитором. Был коммивояжером. Был секретарем у фабричного инспектора. Был актером (актерские способности у него имелись) в какой-то труппе, гастролировавшей в Ялте. Вероятно, играл комических злодеев (с его внешними данными!). Был репортером газеты «Донская пчела».
Газета эта была сугубо провинциальной и безыдейной, рассчитанной на обывателя, но избегавшей опасной сенсационности. Издатель (присяжный поверенный Тер-Акопян) и основной обозреватель (Чахрушьян) были армянами, но на содержании газеты это почти не сказывалось. Огромное место занимали в ней реклама и официоз (законоположения, отчеты о заседаниях городской думы). Серьезных аналитических статей не было. Мир вне Ростова в основном ограничивался соседними городами Восточной Новороссии: Таганрогом, Мариуполем, самое дальнее — Ялтой. Центром мировой культуры и учености был Харьковский университет. Всероссийские новости почти сводились к известиям о перемещениях членов высочайшей фамилии.
Статей, подписанных именем или инициалами Азефа (Азева, Азиева, Азова), найти не удалось. Соблазнительно было бы думать, что один из постоянных обозревателей «Донской пчелы», «Аргус» или «Прометей» — это он. Но, скорее всего, он просто писал хроникальные заметки без подписи: о занесении снегом путей Курско-Харьковско-Азовской железной дороги, о бенефисе госпожи Горской, об «ужасном случае в цирке Соломонского» (лев покусал укротительницу), о злоупотреблениях перекупщиков на Затемерюкском рынке, о празднике иконы Казанской Божьей Матери и об открытии новой Талмуд-Торы[9].
Впоследствии он не писал ничего, кроме писем. Деловых, сухих, толковых — товарищам по боевой организации и начальникам из охранного отделения. И сентиментальных — двум женам, первой — революционерке, и второй — кафешантанной певице.
А вот что он читал?
Интересный вопрос.
По словам революционерки Марии Селюк, «…он знал сочинения Михайловского, которого мы в то время очень почитали, читал Канта в подлиннике, умел умно и интересно говорить, когда был в ударе».
Итак, Кант.
Профессиональным философом-кантианцем был Соломон Рысс. Между прочим, он говорил вот что, полемизируя с Плехановым (Бельтовым):
«Взять хотя бы эту злосчастную идею… о переходе количества в качество. Ведь это — философская бессмыслица. Количество не может перейти в качество… Никакое количество вашего пролетариата не заменит качественного акта».
Можно попытаться описать спор эсеров и эсдеков, как полемику кантианцев с гегельянцами (поскольку марксизм наследует гегелевской диалектике). Читал ли Азеф Гегеля? Он, который весь — вещь в себе… и в то же время отрицание отрицания.
Ну а Николай Константинович Михайловский (1842–1904) был главным идеологом, если угодно, главным философом русского народничества. Упование на крестьянский общинный социализм сочеталось у него с культом героев, ведущих за собой толпу — в духе Томаса Карлейля.
По свидетельству эсера Андрея Александровича Аргунова, в 1899 году в Москве Азеф «на одном из журфиксов… взволнованным голосом» защищал Михайловского, «…упирая в особенности на теорию „Борьбы за индивидуальность“. Речь продолжалась довольно долго и произвела на окружающих довольно сильное впечатление своей искренностью и знанием предмета».
«Борьба за индивидуальность» (1875) Михайловского — достаточно серьезный и оригинальный философский и социологический труд. Социум предстает под пером Михайловского сложной структурой, состоящей из разновеликих, стремящихся к самопроявлению индивидуальностей. «Органическое» развитие общества ведет к подавлению индивидуальности. «Как и всякое целое, общество тем совершеннее, чем однороднее, проще, зависимее его части, его члены». Для Михайловского эта ситуация трагична. Вероятно, в революции он разумел возможность ухода от «органического» пути развития, специализирующего и уплощающего человека.
Может быть, и стоит подумать, как соотносится все это с личностью и судьбой Азефа. С его несколькими личностями и одной судьбой.
Но, конечно, Азеф являлся не теоретиком, а практиком. К политической партийной казуистике он всегда был более или менее равнодушен. О «теоретической малообразованности» вождя эсеровских боевиков говорила в показаниях комиссии по его делу его жена, Любовь Григорьевна, урожденная Менкина. «Он нигде не мог двух слов связать как следует». На каком-то собрании в Дармштадте читал свой реферат — Менкиной-Азеф «стыдно было слушать». Но очень скоро от участия в теоретических спорах он вовсе отошел.
Современная художественная литература?
Дешевые романы? Нет, все-таки наверняка что-то еще.
Диккенс? Шпильгаген? Тургенев? Толстой? Достоевский?
Азеф, читающий Достоевского? Что-то в этом есть.
Стихи? Азеф и стихи?
А почему нет?
Дни его юности — дни славы Семена Яковлевича Надсона, чахоточного красавца. В мелодраматическом слоге, который порой позволял себе Азеф, отразился общий язык эпохи, когда он созревал. Язык, средоточием и символом которого стали самые знаменитые из плохих русских стихов:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой,
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей,