Когда выбрались на взгорье, между полями кукурузы волнистой лентой протянулась глубокая колея. Вокруг все затянуло пасмурью. Мрачные тучи плыли совсем низко над деревеньками с мазанками, запрятанными в густой зелени садов, за плетнями и старыми ветлами.
Но это уже виделось, как в тумане. Герасим сосредоточил всю волю на одном — доехать бы до Каменец-Подольска, хватило бы только сил.
Он не помнил, как оказался в городе, как разыскал явочную квартиру в древней его части, как назвал пароль. Видимо, все делалось на последнем пределе воли, после которого человек теряет сознание…
Две недели товарищи не отходили от постели Герасима. В бреду он куда-то спешил, кого-то звал. Застрявшая в горячей голове мысль о доме не оставляла его.
Две недели молодой организм боролся с тяжелым воспалением легких. Потом наступил кризис. Вернулось сознание. Герасим начал поправляться.
На всю жизнь он запомнил склоненное над ним лицо старой женщины, доброе и благородное. «Во взгляде — и задумчивость, и внимание, и какая-то строгость», — подумалось тогда ему. По щекам катились слезинки, и она смахнула их сухими, желтоватыми пальцами.
— Слава богу, — ласково отозвалась женщина, — радостно на сердце стало. Добрые люди тебя приветили, наши хлопцы. — Она сверкнула на него теплой, материнской улыбкой и, довольная, перекрестилась.
В маленькое оконце, затененное зеленью, пробивался кусочек неба. Безмолвные темные лики икон в переднем углу аккуратно были обвешаны ярко вышитым полотенцем. Скромно обставленная комнатка дышала покоем.
Как из белесых грив тумана, поднявшегося над рекой и болотом, стали прорисовываться события. Мишенев отчетливо представил их в строгой последовательности.
— Я в Каменец-Подольске?
— В Камень на Подоле, — подтвердила старушка.
Он опустил голову на подушку, закрыл глаза. Сколько же я провалялся? Меня, должно, потеряла Анюта, да и Бойкова тоже. Все вот тут — в Каменец-Подольске…
И повторил понравившееся ему старинное название города:
— Камень на Подоле.
…Мишенев возвращался в Уфу. Ему не терпелось поскорее всех увидеть и начать работу, по которой соскучился за долгую отлучку из дома.
За окном вагона плыли темные рощи, желтые поля хлебов, светлые озера, березовые перелески, начинающие желтеть, осины, подернутые червонным налетом, полыхающие огнем рясные гроздья рябины. Погожие дни сменялись то пасмурными и дождливыми с низко висевшими, огрузневшими облаками, то ясными и солнечными. Поезд мчал в ядреное предосенье Урала, в голубой воздух с запахами спелых хлебов, грибов, свежего сена. Пьяно кружилась голова.
И чем ближе была Уфа, знакомые названия станций и полустанков, тем сильнее билось сердце Герасима, нарастало волнение встречи с женой и дочуркой. Очень скоро город, взобравшийся на высокий и крутой берег, раскинулся весь в своей красе и великолепии, и поезд загромыхал по железнодорожному мосту…
У дверей вокзала торчал в черной форме городовой, и Мишенев прошел в конец перрона. Он постоял немного, выругался: «Еще не хватало с этим чертом столкнуться». Одернул темно-синюю косоворотку и направился дальше, вдоль рельсовых путей. За выходным семафором остановился. «Вроде бы «хвост» не увязался».
Сойдя с насыпи, он начал торопливо подниматься знакомой тропкой к изгородям, чтобы прошмыгнуть в переулок, затем выйти к Заводской улице. Уже представлял, как встретится с Анютой: бросит у порога дорожный баульчик, протянет навстречу руки и услышит ее удивленный, безгранично радостный возглас.
…Вот и знакомый низкий заплотик, покосившиеся ворота, примыкающие к небольшому домику. Но почему-то окна закрыты наглухо ставнями. Что бы это значило? Неужели случилась беда?
Он схватил вспотевшей рукой кольцо, повернул запор. Калитка скрипнула, открылась внутрь дворика, поросшего крапивой и полынью. Входная дверь в сенцы была закрыта на замок.
Герасим подкошенно присел на запыленное крыльцо. В голове мелькнуло: не навлек ли его отъезд из Уфы несчастья на семью, не побывали ли тут жандармы? «Нет, нет! — гнал от себя гнетущую догадку Герасим. — Конечно, нет! В Мензелинск к родным уехали»…
Он встал. За низкой изгородью сочувственно склонили почерневшие головы подсолнухи. Пахло до одури полынью, лебедой и еще чем-то перестоявшим в знойном полдне осени.
Во двор вбежал Хаустов. Громко поздоровался, по-мужски крепко обнял Герасима. Оба враз присели на крылечко.
— Узнал-то обо мне как? — спросил удивленный Герасим.
Хаустов взмахнул ручищами, припахивающими мазутом, рассмеялся.
— Ты, как шальной, Герасим Михайлович, промчался огородами, даже меня не заметил. — И сразу попросил: — Не томи душу, говори!
Совсем нетрудно было угадать, что хотелось услышать Хаустову.
— Поклон Владимиру Ильичу передал.
— Помнит, значит? — обрадовался Валентин Иванович.
— Расспрашивали вместе с Надеждой Константиновной.
Хаустов взял его за руки.
— Что ж мы сидим, айда ко мне, — и только теперь догадался: Мишенев не знает ничего о семье, потому и расстроен. — Анна Алексеевна в отъезде с дочкой. Ты не беспокойся. Все расскажу за чайком.
— Махнула к родителям в Мензелинск?
— Нет! — выпалил Хаустов. — По нашему делу она. — И шепотом прибавил: — За нелегалкой поехала…
— Да как же так? — вырвалось невольно у Герасима Михайловича.
— Вот так! — колотил себя в грудь Валентин Иванович. — Меня ругай, меня, окаянного, черт за язык дернул. Проговорился. А Анна-то Алексеевна и ухватилась. Не могли отговорить с Лидией Ивановной. Она у тебя настырная, упрямая. Вот-вот должна возвратиться.
Мишенев бросил быстрый и пронзительный взгляд на Хаустова, резко поднялся и, стиснув руки, стал расхаживать мелкими шагами по дворику взад и вперед.
Обескураженный Хаустов понуро наблюдал за ним и не мог понять, что происходит с Мишеневым. А Герасим Михайлович и в самом деле расстроился. Казалось, должен бы радоваться, что Анюта у него такая бесстрашная, а вроде огорчен… Он щадил ее молодость и материнство. Выходит, нельзя искать опоры там, где ее найти нельзя. «А почему ты имеешь право рисковать, связывать себя с опасным делом, а ей возбраняется», — упрекал его внутренний голос, а другой, сопротивляясь, твердил: «Все великое совершается только через людей!» И, устыдясь, вслух проронил: «Смотри-ка, что выкинула? Бесстыдница!»
Валентин Иванович недоуменно пожал плечами, затрудняясь, как ему поступить дальше. А Герасима Михайловича все еще одолевали сомнения, язык не поворачивался прямо сказать: доволен и рад за Анюту. Не вязалось такое возвращение домой с тем, что нарисовало горячее воображение человека, соскучившегося по семье. Желание увидеть в эту минуту жену и дочурку, ощутить их рядом, было настолько велико, что Герасим никак в душе не мог простить ей эту выходку.
Мишенев сдержал шаг перед растерянным Хаустовым и энергично махнул рукой в сторону калитки.
Глаза Мишенева угрюмо глядели на Заводскую улицу, всю изрезанную, изморщиненную колесными следами. Хмурое сизое небо висело поверх деревянных, мшистых крыш почерневших домов. Чадили пароходики на Белой, и в ушах отзывались отрывистые, прощальные гудки.
Они вошли в маленький дворик Хаустовского старенького домика с облезлыми и выцветшими ставнями. Поднялись на крылечко. Низко наклонившись в дверях, прошли и сразу очутились в тесной кухоньке.
— Встречай, молодуха, многоценного гостенька. Ставь самоварчик, — от порога проговорил Хаустов.
Мишенев поставил баульчик на пол, поздоровался с Катей.
— Здравствуйте, здравствуйте, Герасим Михайлович, — певуче протянула жена Валентина Ивановича и бросилась к самовару.
Мужчины зашли в горенку, сели на табуретки возле стола.
— Рассказывай теперь, рассказывай, — попросил Хаустов. — Вся душа изболелась, ожидаючи тебя. Слухов всяких не оберешься, говорят невесть что.
— А мы свое скажем, Валентин Иванович, дай только прийти в себя.
— Не терпится.
— Чуточку потерпи. Ну, а у вас — все благополучно?
— Как сказать, — Хаустов развел руками, — пока, слава богу. Дела идут, контора пишет… — и он рассмеялся, но тут же смолк. — Жандармы взяли Горденина с Клюевым. Худо, Герасим Михайлович.
— Когда?
— Позавчера. Ночью. Страшновато становится…
Слова Хаустова огорошили Герасима. Не робеет ли товарищ? Мишенев посмотрел на Валентина Ивановича. Вообще-то интерес к тому, что было на съезде, естествен. Тревожное чувство после ареста членов комитета — тоже вполне понятно.
При виде Хаустова, его молодой жены, хлопочущей на кухне, Герасим постарался как бы стряхнуть с себя груз, тяготивший его. Он расстегнул ворот рубашки, причесался. Хаустов, неотрывно наблюдавший за Мишеневым, покачал головой.
— Похудел ты здорово, Герасим Михайлович. Не прихворнул ли?
— Все было, Валентин Иванович. Дорога-то дальняя, да и рискованная.
— Что и говорить! — сочувственно отозвался Хаустов. — Дело не из легких. — И опять попросил: — Хоть чуток откройся…
Мишенев покрутил головой. Не желая обидеть товарища, неторопливо заговорил о съезде и себе. Катя поставила на стол пышущий жаром медный самовар, налила чаю, подала нарезанный аккуратненькими ломтиками хлеб и нерешительно пригласила гостя.
Герасим Михайлович поблагодарил. Съел ломтик черного хлеба, выпил стакан чая.
— Когда соберем комитетчиков-то? — спросил Хаустов.
— Надо оглядеться. Лучше всего в воскресенье.
— Ясно.
— Где-нибудь в лесу, — предложил Герасим.
— А мы обговаривали. Встретимся на даче Лидии Ивановны.
В окна горенки заглядывал уже яркий, как петушиный хвост, закат, раскинувшийся в полнеба. По улице замелькали человеческие фигуры. Вечерняя смена шла на работу. Спохватился и Валентин Иванович.
— Мне на вечеровку. А ты пока побудешь у меня. Наберешься сил до воскресенья.
…Вечером Герасим Михайлович навестил Дуню. Хотелось о жене знать подробнее. Можно было бы сходить и к родному брату Анюты, жившему в Северной слободе. Наверняка жена побывала у него перед отъездом. Сергей Алексеевич Афанасьев работал в железнодорожных мастерских. Он снимал комнату в доме церковного старосты Минькова. Этот адрес — Малая Александровка, дом Минькова — был явочным и известен «Искре». На него шла корреспонденция из редакции для Уфимского комитета.