Судя по запискам молодого голштинца Бергхольца, оказавшегося в Петербурге в 1720-е годы, непринужденность давалась плохо. Танцевали русские неохотно и неуклюже, беседу вели с запинкой, женщины вообще помалкивали и держались особняком: «все сидят, как немые, и только смотрят друг на друга». Удивляться этому не приходится – трудно веселиться из-под палки, тем более что за строгим соблюдением регламента надзирал не кто-нибудь, а грозный генерал-прокурор Ягужинский, нареченный «царем балов».
В ассамблеях могла участвовать лишь крошечная часть верхнего сословия, находившаяся в непосредственной близости от государя, но две важные новации коснулись уже всего дворянского общества и начали действительно менять его ментальность.
Первое новшество, плоды которого проявятся еще очень нескоро, касалось самоощущения русского человека. Именно с петровской эпохи зарождается представление о человеческом достоинстве. В московском царстве такого понятия не существовало: дворянин блюл достоинство своего рода, но не личное. Самоуничижаться, распластываться перед вышестоящими было частью общепринятого этикета. 30 декабря 1701 года вышел указ, в котором Петр вводил в обиход европейские нормы поведения. Отменялось коленопреклонение перед вельможами и даже перед царем. «Менее низкости, более усердия к службе и верности ко мне и государству – сия то почесть свойственна царю», – поучал подданных государь. Упразднялся древний обычай использования в документах уменьшительных форм имени. «Его величество, отменяя старинные обряды, изъявляющие униженности человечества… запретил, чтоб не писать и не называть уменьшительными именами вместо полнаго имени Дмитрия Митькою или Ивашкою», – рассказывает царский токарь Нартов. Кроме того, опять-таки по европейскому образцу, среди дворянства вводилось вежливое обращение на «вы».
На ассамблее. Рисунок И. Сакурова
Пройдет еще почти целый век, прежде чем диковинное понятие о чувстве собственного достоинства приживется на русской почве, поскольку одними указами подобный переворот в сознании произвести невозможно, но с петровской эпохи начинает уходить в прошлое демонстративное подчеркивание неравенства положения внутри дворянского класса. По крайней мере внутри одного сословия с людьми перестают обращаться, как с холопами, только потому что их статус или чин ниже.
Вторая метаморфоза, более стремительная, произошла в положении женщин. Дворянки недолго пугались европейской одежды и дичились непривычной обстановки на балах. Скоро новое общественное положение русским женщинам стало нравиться, поскольку открывало перед ними совсем другую жизнь. Раньше их прятали от посторонних, обращались с ними деспотически. Женщины были всего лишь «слабым полом», теперь же они объявлялись еще и «прекрасным полом». Новые правила предписывали говорить дамам и барышням комплименты, выказывать им знаки почтительности. Революция в статусе женщин повлияла не только на мир моды и увеселений. Выйдя из терема, русская дворянка начала играть активную роль в общественной и даже в политической жизни страны. Восемнадцатое столетие останется в истории под названием «века женщин» отнюдь не только из-за четырех императриц.
Из-за галантного отношения к дамам и сближения полов существенно смягчились нравы и вошло в повседневное употребление новое понятие, которое поначалу называли иностранным словом «амур». Романтическая любовь, конечно, существовала и прежде, но о ней не писали и на людях не говорили, уж во всяком случае ей не поклонялись. Князь Щербатов в своем трактате «О повреждении нравов в России» описывает это так: «Страсть любовная, до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло. А сие самое и учинило, что жены, до того не чувствующие свои красоты, начали силу ее познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями и более предков своих распростерли роскошь в украшении. О коль желание быть приятной действует над чувствиями жен!»
Вместе с нравами и жизненными реалиями заметно меняется язык, всегда чуткий к подобным вещам. Появляются явления, предметы и понятия, соответствия которым на русском раньше не существовало, к этому прибавляется мода щеголять всем иностранным.
Больше всего, конечно, лексическое поветрие влияло на речь того класса, который единственный европеизировался – дворян, военных и служащих. Часть этих заимствований потом органично вошла в русский язык. Например, у публициста Ивана Посошкова можно встретить совершенно современную терминологию: «У нас самой властительной и всецелой Монарх, а не аристократ и не демократ». Однако многие речевые маннеризмы не прижились и сегодня звучат курьезно.
Вот как рассказывает о своем любовном приключении в Венеции князь Борис Куракин, иногда даже вписывая что-то латиницей: «И в ту свою бытность был инаморат [это он не знает, как по-русски назвать состояние влюбленности] в славную хорошеством одною читадинку [горожанку], называлася signora Francescha Rota, которую имел за медресу [любовницу] во всю ту свою бытность. И так был inomarato, что не мог ни часу без нея быть, которая коштовала [стоила] мне в те два месяца 1000 червонных. И разстался с великою плачью и печалью, аж до сих пор из сердца моего тот amor не можетъ выдти и, чаю, не выдет. И взял на меморию [память] ея персону [портрет], и обещал к ней опять возвратиться». (Не возвратился, но привез из странствий массу новых слов, которыми испещрены его записки даже и об отечественной истории: «И начала она, царевна София Алексеевна… подтверждать аллиансы с своими соседственными потенции».)
Если попытки привить на Руси европейские повадки привели в целом к довольно скромным результатам, объясняется это извечным петровским отсутствием чувства меры. Царь всегда требовал слишком многого и немедленно, никогда не знал, где следует остановиться.
Получилось, конечно, много меньше, чем мечталось Петру. Не удовлетворившись тем, что в немецкую одежду нарядились дворяне, царь стал добиваться того же от простолюдинов: запретил продажу русского платья, поставил у столичных ворот специальных людей, которые брали огромный штраф с нарушителей. За небритие бороды можно было угодить на каторжные работы. Но следить за тем, чтобы все мужчины страны брились, было, конечно, невозможно.
Точно так же не вышло заставить всех строить дома по единому регламенту – заведомо невыполнимая установка.
М. Богословский пишет, что в 1723 году вышел совсем уже сумасбродный указ о том, что ассамблеи должны проводиться и в монастырях – тоже с музыкой, картами и шахматами. Подобные перегибы вызывали недовольство даже в самых апатичных слоях общества. «Его [Петра] деспотическая мера, внушая омерзение в массе народа ко всему иностранному, только способствовала упорству, с которым защитники старины противились всякому просвещению», – пишет Костомаров. Основная часть народа не желала переиначивать свою жизнь на европейский лад – и виноват в этом был сам реформатор.
В итоге культурной революции, произведенной Петром, Россия переоделась лишь отчасти: сверху – маленькая голова в парике, треуголке, с бритой физиономией, ниже – огромное тело в сермяге, портках и лаптях. Таким гибридом империя, в общем, и просуществует все два века «четвертого государства», вплоть до революции 1917 года.
Соратники
Многочисленные начинания и преобразования, походы и стройки – вся гигантская, хаотичная работа, произведенная Петром, конечно, не могла бы осуществиться без большого количества помощников «в пременах жребия земного, в трудах державства и войны». В том же фрагменте поэмы «Полтава» Пушкин называет их «товарищами и сынами» Петра, «птенцами его гнезда», но большинство этих ярких людей походили на птенцов разве что своей неуемной прожорливостью – они обладали хищными клювами и стальными когтями.
Деловые качества царских соратников оцениваются историками по-разному. Скажем, Н. Павленко, главный отечественный исследователь эпохи, считает, что Петр хорошо умел угадывать таланты и не следовал вредному совету, который некогда дал Ивану Грозному старец Вассиан: «Аще хощеш самодержцем быти, не держи собе советника ни единаго мудрейшего собя»; Петр-де, наоборот, говорил: «Короли не делают великих министров, но министры делают великих королей».
В то же время В. Ключевский, перечисляя главных петровских помощников, отзывается о них весьма уничижительно. Меншиков у него «отважный мастер брать, красть и лгать», адмирал Апраксин – «ничего не смысливший в делах», Петр Толстой – умелец «всякое дело выворотить лицом наизнанку и изнанкой на лицо», Ягужинский – «трагик странствующей драматической труппы», Остерман – «робкая и предательски каверзная душа».
Примиряя эти противоположные суждения, можно сказать так: ассистенты Петра были столь же противоречивыми и неоднозначными личностями, как их вождь, соединяя в себе и выдающиеся, и низменные черты.
Воистину: каков царь, таков и псарь.
«Забавной и роскошной»Франц Лефорт (1656–1699)
Один из петровских любимцев стоит особняком и не похож на прочих. На него единственного царь смотрел не сверху вниз, а пожалуй что и снизу вверх, во всяком случае на первых порах. Да и сам Лефорт сильно отличался от других фаворитов – не столько даже происхождением, сколько принципиально иным типом натуры. Остальные петровские помощники – при всех своих различиях – были людьми действия, Лефорта же вполне можно назвать заправским бездельником.
Ничего выдающегося он собою не представлял, никаких великих дел не совершил, к тому же еще и рано умер – и все-таки его историческая роль иная, чем у любого из «птенцов», потому что во взаимоотношениях Лефорта и Петра «птенцом» как раз был последний. Франц Лефорт во многом сделал своего питомца тем, кем тот стал. Для юного Петра кукуйский собутыльник олицетворял собой самое Европу – нарядную, элегантную, просвещенную, умеющую жить и веселее, и ловчее, и лучше. Подружившись с блестящим Лефортом, восемнадцатилетний царь возмечтал сам стать европейцем.