По тому, где и когда находился Меншиков, легко судить, какой фронт деятельности в тот момент Петр считал самым важным. Когда царь начал давать своему любимцу не военные, а гражданские поручения (с 1714 года), это означало, что боевые задачи перестали быть главными.
В качестве администратора Александр Данилович проявил себя существенно хуже, чем на полях сражений. Он строил Санкт-Петербург и Кронштадт, корабельные верфи, пушечные заводы, рыл каналы, брался за устройство промышленно-торговых компаний и многие другие дела, но всюду мешала его забота о собственном кармане.
Наивысшего могущества светлейший достиг в начале 1720-х годов, когда он был столичным генерал-губернатором и одновременно президентствовал в Военной коллегии. Меншиков оставался в Петербурге и возглавлял правительство во время длительного отсутствия императора, отправившегося в Каспийский поход.
В самый последний год жизни Петра положение временщика пошатнулось. Произошло это по нескольким причинам. Во-первых, в мирное время от Меншикова было больше вреда, чем пользы, и «вины» начинали перевешивать «прежние заслуги». Во-вторых, из-за тяжелой болезни царь вообще сделался очень гневлив и раздражителен, набрасываясь на самых близких людей. Наконец, после скандала с Виллемом Монсом испортились отношения между императором и императрицей, и Меншиков лишился всегдашней заступницы. В 1724 году он теряет свои основные посты – сначала генерал-губернаторство, а затем и президентство в Военной коллегии. Очень вероятно, что опального фаворита ждала бы печальная участь, если бы царь не умер. Только на смертном одре Петр позвал к себе старого друга – попрощаться.
После ухода многолетнего покровителя меншиковская судьба сделает новый зигзаг. Самый блистательный взлет баловня Фортуны произойдет, когда Петра не станет.
«Монстра»Федор Ромодановский (1640?–1717)
Среди сподвижников Петра был один, отличавшийся от всех прочих исключительностью своего положения. Царь не любил его так сильно, как Лефорта, и не был с ним так близок, как с Меншиковым, но безусловно относился к этому человеку с большим уважением и очень его ценил. Невозможно представить, чтобы Петр поднял на него руку, как на «сердечного друга» Франца или на «Алексашку».
Князь Ромодановский занимал особое место и в государстве, где носил небывалый титул «князя-кесаря», и в петровской разгульной «компании», которая должна была даже во время безобразий Всепьяннейшего Собора воздавать Федору Юрьевичу больше почестей, чем царю.
Пример этому подавал сам Петр, всегда относившийся к Ромодановскому с утрированным пиететом. Все, включая государя, должны были вставать, когда Федор Юрьевич входил в помещение. Никто не смел въезжать к Ромодановскому во двор верхом или в повозке – даже Петр перед воротами спешивался.
Нартов в своих записках описывает эпизод, красноречиво демонстрирующий уникальные взаимоотношения «кесаря» с «князь-кесарем».
«Случилось государю летом идти из Преображенского села с некоторыми знатными особами по Московской дороге, где увидел он вдали пыль, потом скачущаго ездового или разсыльщика, машущего плетью и кричащего прохожим и едущим такия [слова]: “К стороне, к стороне! Шляпу и шапку долой! Князь-цесарь едет!” ‹…› Государь, остановясь и не снимая шляпы, сказал: “Здравствуй, мин гнедигер гер кейзер!” ‹…› На сие не отвечая князь ни слова, при сердитом взгляде, кивнув только головою, сам продолжал путь далее.
‹…› Князь отправил… к нему грозного разсыльщика с объявлением, чтоб Петр Михайлов явился к ответу. Государь, догадавшись тотчас о его гневе, пошел на свидание. При вшествии его величества Ромодановский, не вставая с кресел, спрашивал сурово так: “Что за спесь, что за гордость! Уже Петр Михайлов не снимает ныне цесарю и шляпы! Разве царя Петра Алексеевича указ не силен, которым указано строго почитать начальников?” – “Не сердись, князь-цесарь, – сказал Петр Великий, – дай руку, переговорим у меня и помиримся”».
Разумеется, в подобных сценах проявлялась петровская склонность к шутовству, но Федор Юрьевич отнюдь не исполнял карикатурную роль «царя» Симеона Бекбулатовича при Иване Грозном. Ромодановский был вторым по могуществу – и первым по грозности – лицом в государстве, с Петром он держался весьма независимо. Князь не только имел право без доклада входить к царю в любое время, не только давал ему советы по всем сферам управления, но и позволял себе спорить с гневливым монархом. Например, известно, что Федор Юрьевич осудил брак Петра на безродной полонянке Екатерине – и не попал за это в опалу.
Чем же объяснялось почтение, с которым грубый, мало кого уважавший монарх относился к Ромодановскому?
Конечно, не знатностью, хоть князь происходил по прямой линии от Всеволода Большое Гнездо, а стало быть, от Рюрика. И не почтенными летами – государь с легкостью унижал вельмож, бывших старше Ромодановского и родом, и возрастом.
Больше всего Петр ценил в людях полезность, и в этом смысле князь-кесарь не имел себе равных. Это был единственный человек, кому молодой царь доверял управление государством во время длительных отлучек.
Имел значение и масштаб личности Ромодановского. Будучи сам натурой крупной, Петр ценил это качество и в других.
Кроме того, Федор Юрьевич не брал подношений и не пользовался своей почти бесконтрольной властью для личного обогащения.
Тот же Нартов рассказывает еще одну занятную историю.
Сразу после Нарвского поражения, в самые тяжелые для страны дни, когда Петр был в отчаянии, не зная, откуда при пустой казне взять средства для снаряжения армии, князь-кесарь отвел царя в некую тайную палату и отдал сокровища, оставленные Алексеем Михайловичем на черный день. «При конце жизни своей, призвав меня к себе, [царь] завещал, чтоб я никому сего из наследников не отдавал до тех пор, разве воспоследует в деньгах при войне крайняя нужда. Сие его повеление наблюдая свято и видя ныне твою нужду, вручаю столько, сколько надобно…» Далее автор заключает: «Сия-то великая заслуга поселила в сердце Петровом благодарность такую к князю Ромодановскому, что он пред всеми прочими вельможами князя Ромодановскаго, которому отменное почтение монарх оказывал и доверенность, более любил». Возможно, этот анекдот является легендой, но во всяком случае он свидетельствует о той репутации, которой пользовался при дворе Федор Юрьевич.
Думается, что ореол, окружавший Ромодановского, объяснялся и еще одной причиной. Петр очень хорошо понимал золотое правило всякой диктатуры: всегда должен быть некто, более страшный и жестокий, чем сам правитель – точно так же Иван IV нуждался в Малюте Скуратове.
Федор Ромодановский. Н. Иванов.
Что-что, а наводить ужас Ромодановский умел очень хорошо. Он был страшен и видом, и нравом. «Сей князь был характеру партикулярнаго [особенного]; собою видом, как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни; но его величеству верной так был, что никто другой. И того ради… оному [царь Петр] во всех деликатных делех поверил и вручил все свое государство», – пишет Борис Куракин.
Даже когда князь-кесарь бывал весел и развлекался у себя дома, ходить к нему считалось делом небезопасным. У Ромодановского было своеобразное представление о юморе: дрессированный медведь заставлял вошедших осушить огромную чарку, а если кто-то не мог, зверь начинал его драть. Однажды Яков Брюс, один из близких Петру людей, пожаловался, что Ромодановский спьяну опалил его огнем. «Зверь! – сердито написал князь-кесарю Петр. – Долго ль тебе людей жечь? И сюда раненые от вас приехали. Перестань знаться с Ивашкою [имелся в виду Ивашка Хмельницкий, то есть алкоголь]. Быть от него роже драной». Федор Юрьевич бестрепетно ответил: «Неколи мне с Ивашкою знаться – всегда в кровях омываемся. Ваше то дело на досуге стало знакомство держать с Ивашкою, а нам недосуг!»
В этом и состояла главная функция князь-кесаря: он омывался в кровях, то есть исполнял самую жестокую государственную работу – берег безопасность державы. На этом поприще и выдвинулся.
Ближний стольник юного Петра Алексеевича, он считался у Нарышкиных человеком надежным, поэтому после переворота 1689 года получил ответственное задание – надзирать за арестованной царевной Софьей, главным врагом государства. Кроме того Федор Юрьевич возглавлял скромный приказ, который вел дела Преображенского загородного дворца, и в этом качестве управлял потешными полками. Но когда подмосковное село стало фактической резиденцией главы государства (то есть с 1694 года), функции приказа сущностно изменились. С этого времени название «Преображенский приказ» начинает звучать грозно. В 1696 году ведомство князя Ромодановского берет на себя охрану порядка и следствие по важным делам, а несколько лет спустя и вообще по всем политическим преступлениям, вплоть до мелких доносов.
Так в России возникает, а вернее, возрождается очень важный институт абсолютизма – тайная полиция. «Третье» российское государство, просуществовавшее почти весь XVII век, как мы видели, несколько отошло от жестких принципов «ордынскости» и не имело настоящей «спецслужбы», какою был опричный корпус Ивана Грозного или доносное ведомство Семена Годунова. Петр I, воскресив и многократно укрепив тотальную централизацию власти, исправил этот дефект. Отныне чингисханов «кэшик», «черный тумен», будет обязательной и очень важной компонентой империи, лишь меняя свои названия.
Таким образом, настоящей основой огромного влияния князь-кесаря было то, что на протяжении долгого времени он был царским оком и карающей десницей.
В качестве главы вездесущего Преображенского приказа Ромодановский славился крайней жестокостью. В его застенках подозреваемых истязали чудовищными пытками, а выбив признание, подвергали мучительным казням. Петр, и сам не отличавшийся мягкостью, недаром называл князя-кесаря «зверем». Во время следствия 1698 года Федор Юрьевич руководил следствием, почти не вылезая из застенка, а в день самой массовой казни лично отрубил головы четырем стрельцам.