Профессору Горскому не верилось, что настал конец заботам и беготне. Он встал и почтительно поклонился, прощаясь с худеньким, озабоченным человеком.
Нарком пожал руку:
Желаю успеха. Всего наилучшего. Знайте, у вас появился союзник, который будет внимательно следить за вашей работой.
Нарком проводил Горского до дверей и вдруг, крепко пожимая ему руку, улыбаясь, пожелал успеха:
Удачи вам!
Профессор вышел из наркомата и долго шел по улице, спокойный, счастливо улыбаясь — сегодня ему выпал тот удивительный день, когда человек полно и радостно ощущает смысл и наслаждение жизни.
* * *
Марич не ошибся — на пороге стояла Гина. Мгновение оба стояли неподвижно, ошеломленные неожиданной встречей.
Наконец Марич, как слепой, пошел навстречу. Гина первой нарушила тяжкое молчание. Подала руку и, напряженно заглядывая ему в глаза, почти шепотом спросила:
Не узнали?
Да, — сказал глухо Марич, — не узнал.
С минуту держал ее маленькую безвольную ручку в мягкой перчатке, не зная, что дальше с ней делать. Потом неожиданно и неуклюже разнял свои крепкие пальцы.
Подвинул кресло:
Прошу.
Сели и снова молча жадно смотрели друг на друга, вбирая глазами перемены, случившиеся за время долгой разлуки.
Восемь лет сделали свое дело. Напротив Марича сидела красивая женщина в дорогом, отделанном соболями, манто, в мягкой небольшой красной беретке, и эта женщина ничуть не походила на маленькую кудрявую курсисточку в скромной блузке, в темной шерстяной юбке.
И только холеное лицо, розовое и прозрачное, четкие очертания страстных губ и карие лучистые глаза немного напоминали о былой, любимой и дорогой Гине.
И от этого чувства у Марича защемило сердце томительной знакомой болью — и женщина, что вначале показалась чужой, стала близкой и родной, стала той, по которой он страдал долгие годы, которую не забывал в боях, в работе, каждый день.
Стараясь скрыть растерянность, Марич с притворной холодностью улыбнулся Гине и удивленно произнес:
Необычная встреча! Ну, я уж и не ждал. Однако мне непонятно, как вы узнали, что я здесь?
Марич сделал ошибку и проиграл ход. Гина инстинктивно, женским чутьем ощутила фальшь и с обидой глянула на Марича.
«Ах, вы так? Что же, прошу», — говорил ее взгляд.
Марич забыл, что говорит не с худенькой курсисткой- идеалисткой худшего пошиба, в запале он позабыл, что перед ним лучшая мюзик-холловская певица — гордость Нью- Йорка, которая умеет петь веселые жанровые песенки о Китти и Джоне, даже когда хочется плакать.
Гина лучше Марича владела лицом, нежная страсть, сиявшая в ее глазах, внезапно погасла. Тренированное лицо приняло выражение безупречно сработанного удивления, а губы тронула вежливая холодная улыбка.
Необычная, товарищ Марич, кажется, у вас так обращаются ко всем, — встреча необычная. Я и сама никогда не могла надеяться на нее. Не правда ли, вы гадаете, откуда я о вас дозналась? Не догадываетесь?
Марич широко развел руками.
Нет.
Гина медленно сбросила с руки сумочку и достала оттуда газету.
Это был вчерашний номер газеты советского направления, выходившей в Нью-Йорке на украинском языке. На последней странице, рядом с различными объявлениями, по соседству с рекламой: «Петро Ярема — украинский гробовщик. Гробы по умеренным ценам в Нью-Йорке, Бруклине и окрестностях» — размещался портрет Марича и сообщение о целях его поездки в Америку (портрет был перепечатан из советского журнала).
Марич хотел было улыбнуться, но вместо улыбки губы его исказила неудачная гримаса:
О, я вижу, вы интересуетесь страной ужасных большевиков.
Как видите…
Они перекинулись несколькими незначительными фразами и оба почувствовали, что сами себя поставили в сложное, неловкое положение.
Вскоре Гина встала, собираясь уйти.
В глазах Марича мелькнул настоящий, неподдельный страх. Он умоляюще посмотрел на нее и встретил ее глаза — они чуть улыбались, тепло и с сожалением.
Вы обедали? — вдруг спросила она.
Нет.
Я тоже. Может, пообедаем вместе?
Конечно. Надо обязательно чем-нибудь отметить нашу встречу, — радостно отозвался Марич. — Как же, — старые друзья.
В его иронии звучали болезненные нотки.
Гина бросила на него взгляд из-под нахмуренных, четко очерченных бровей и негромко, двусмысленно проговорила:
И только?..
Марич промолчал.
* * *
Эге-ге! Гина никак не могла предположить, что бокал дорогого «Хейсик» и гамма шумных звуков джаз-банда могут так повлиять на настроение и вызвать давние воспоминания, от которых щемит сердце и горло сдавливает комок — предвестник слез.
Дорогая аристократическая «Ротонда» в час обеда наполнилась посетителями. Стеклянные вращающиеся двери едва успевали пропускать чисто выбритых джентльменов (утомленных нервным биржевым днем) с роскошно одетыми спутницами, чья одежда стоила в сто раз дороже, чем все их существо.
После первой рюмки дорогого вина и искусно приготовленных блюд усталость у джентльменов как рукой снимало, глаза их оживлялись и начинали искриться огоньком удовольствия и благожелательности. Здесь все было подчинено тому, чтобы за короткое время доставить озабоченному биржевыми сделками человеку максимум развлечений и радости.
В этом необычном для себя окружении Марич держался осторожно и строго. Официант налил в бокалы шипучую жидкость. Гина подалась вперед и искала взглядом глаза Марича.
За что же выпьем?
Удивительная вещь жизнь, Марич, — заговорила снова, не спуская с него блестящего взгляда. — Вот, казалось бы, ни логики, ни плана, контроля… А может, в этом и состоит ее закономерность…
Джаз-банд заглушил ее голос. Гина наклонилась к нему и глаза ее, и лицо показались смутными и манящими.
Оба мучились, обоим хотелось объясниться, узнать о теперешней жизни друг друга, не касаясь больного места.
Сильный физически, твердый и честный как общественная единица, Марич вне общества, в интимной жизни бывал иногда по-детски беспомощен и бессилен.
Вино и музыка пробудили страсти и заставили заговорить языком чувств. Марич первым протянул руку.
За минувшее, Гина!
Гина вновь жадно выпила и сейчас же наполнила свой бокал.
Наклонилась еще больше вперед и тихо в лицо проговорила:
За будущее, дорогой.
Ее слова прервал чужой голос. У стола остановился официант и протянул Маричу газету:
Прошу — вечерний номер! Очень интересный номер. Поразительное изобретение инженера Эрге, а также подробности о знаменитом Аризонском аэролите.
Марич плохо понимал английский язык и потому только слово «Эрге» врезалось ему в голову. С минуту он растерянно смотрел на официанта, потом вытащил деньги, положил газету на стол.
С первой полосы на него смотрел серый портрет инженера Эрге.
В добрых голубоватых глазах Марича угасла нежность, мягкие очертания его хмурого лица заострились, и лицо покрыла серая, суровая маска.
И неожиданно голоса и шум джаз-банда — которых он к тому времени будто не замечал, — больно резанули его слух.
* * *
На улице напряженно протянули друг другу руки и с натугой произнесли обязательные, ненужные, как всегда при неискреннем прощании, слова:
Всего хорошего.
Всего.
Думаю, еще увидимся?
Конечно…
Гина подняла руку. С остановки неподалеку к ней с готовностью подъехало черное лакированное такси. Марич вернулся на Бродвей.
Воспетый и изображенный до малейшей детали туристами — в популярных описаниях и учебниках — прославленный тридцативерстный Большой Белый Путь уже тонул в пламени электричества разнообразнейших цветов и оттенков.
В глубоком черном провале неба искрились и мигали удивительные гигантские рекламы, а незримые пальцы, дополняя выкрики газетчиков и громкоговорителей, выводили блестящую огненную надпись — последнюю вечернюю новость Нью-Йорка.
Изобретение инженера Эрге. Эрге совершает революцию в воздухоплавании! Завтра в клубе инженеров Эрге сделает подробный доклад. Лайстерд уже купил изобретение Эрге.
Под хвостатой кометой кроваво искрилась другая надпись:
— В Аризону выехала первая партия исследователей. Завтра на месте, где упал Аризонский аэролит, начнутся первые раскопки. Аэролит даст миллиард долларов чистой прибыли. Покупайте акции нового товарищества «Аризона». Покупайте! Покупайте!! Покупайте!!!
Марич отдался на волю толпы, которая легко сжала его в своих гибких объятиях и понесла вниз по улице.
На миг улица ошеломила его, погасила болезненную тоску. И невольно, сам того не замечая, он начал с интересом наблюдать за жизнью Бродвея.
Зарево света со всех сторон больно било в глаза, шум и голоса толпы заглушали грохот элевейторов и сабвеев, прорываясь сквозь звон железа и рев сирен, из кафе-ресторанов в открытые двери вырывалась второсортная музыка.
Высоко (нужно было до боли забросить назад голову) на небоскребе плавно расправлял крылья зеленый орел — марка фирмы «Мажестик». Сбоку огромная маска, сверкая белыми зубами, весело подмигивая, размахивала зубной щеткой. Дальше огненным фонтаном лился в хрустальный бокал какой-то напиток. И повсюду между рекламами вспыхивали зарева огня: красного, янтарного, зеленого, синего.
Внизу, белая от огней электричества, улица была запружена двойной прочной цепью черных блестящих авто, огневыми гадюками с грохотом ползли вверх трамваи.
И каждые две минуты на уличных маяках гасли зеленые огни и загорались красные; тогда стремительный поток авто, автобусов и кэбов сразу останавливал свой бег и застывал неподвижной полосой. Из других улиц, пересекавших Бродвей, стремительно несся второй поток машин.
Улица, издавая поразительные гаммы мощных звуков, творила невероятный и удивительный джаз.
Поток нес покорного Марича все дальше и дальше. Мимо проплывали квадратные, удлиненные, старые и молодые лица в цилиндрах, белых манжетах, лица женщин с подведенными тонко глазами (глаза от этого казались глубокими и соблазнительными), мелькали драгоценные роскошные наряды, шляпки, роскошные меха, шелковые ткани, жемчуг. От огня сверкали глаза болезненным, неестественным блеском.