Минуту спустя он перевел бинокль с лица инженера на окружавшие докладчика предметы.
На высоком мраморном постаменте стояло изобретение Эрге — дирижабль новой конструкции. Сбоку на квадратный черной доске крупным четким почерком были изложены главные принципы, примененные в новой конструкции. Вся суть изобретения состояла в открытии нового газа, что был втрое легче водорода и горел не так быстро.
Марич искал на доске формулу этого газа и, не найдя, обратился к соседу за объяснениями. Тот усмехнулся и ответил, что это тайна изобретателя.
Марич, не разбираясь в воздухоплавании, все же сразу понял огромный вес и значение изобретения. Газ в три раза легче водорода! Какие возможности для воздухоплавания! Это означало втрое увеличенную грузоподъемность, скорость и долговечность.
Конечно, революции в воздухоплавании (как рекламировала пресса) изобретение не сделало; Эрге лишь усовершенствовал современный дирижабль и продвинул технику вперед на три огромных шага. Новый дирижабль был оснащен длинной, продолговатой, цельнометаллической оболочкой в форме сигары с острыми ребрами, все помещения были спрятаны внутрь конструкции и помимо моторных гондол снаружи оставалась только небольшая командирская рубка.
Каждая группа моторов имела по два винта: один тянул, второй толкал конструкцию.
Марич застал конец лекции. Он видел, как Эрге вежливо улыбнулся и наклонил голову, благодаря аудиторию за внимание.
К постаменту подошел слуга и накинул на конструкцию рыжий чехол.
Зал утратил напряженную тишину, зашевелился и наполнился гулом. Слушатели, живо обмениваясь мнениями по поводу изобретения, двинулись в фойе.
Марич протиснулся в конец зала к главному выходу и остановился под колоннами. Он и сегодня не сумел одолеть себя и, направляясь на лекцию Эрге, лелеял скрытую робкую надежду — увидеть Гину.
Зал вскоре опустел и Марич, в последний раз окинув взглядом аудиторию, шагнул вперед, к выходу, но тотчас растерянно застыл на месте — навстречу ему из-за массивных колонн напротив вынырнула черная фигура инженера Эрге.
Тот с интересом посмотрел на одинокую фигуру и прошел было дальше, но и сам неожиданно замер и свел воедино черные изломанные брови — глубокая задумчивость появилась в его глазах. Оба быстро обменялись взглядами и тогда напряжение внезапно исчезло из глаз Эрге и уголки сухих губ заострились. Марич побледнел: он понял, что Эрге узнал его.
Краткий миг оба стояли недвижно, пытаясь найти выход из этого случайного, но неприятного положения. Первым нашел выход Эрге — и такой, какого Марич менее всего ожидал.
Инженер приятно улыбнулся и протянул Маричу руку:
Если не ошибаюсь, господин Марич?
Тот механически, как загипнотизированный, неуклюже протянул навстречу свою и растерянно, краснея, пробормотал:
Вы не ошиблись.
Марич и сам не заметил, как через минуту оказался в фойе и шагал рядом с Эрге, который, улыбаясь и кланяясь во все стороны знакомым, вел его к свободному столику.
В фойе перед Эрге все вежливо расступались, и Марич с болезненным чувством сознавал, что его неуклюжую фигуру сейчас с интересом рассматривают сотни глаз. Досадней всего было за себя и за свое до невозможности глупое поведение. Наверное, этот прилизанный инженер-эмигрант в душе искренне потешается над его глупостью. Но что делать? Отойти сейчас куда-нибудь в сторону — неудобно, наговорить грубости — неостроумно и вообще грубо, только окажешься в еще более дурацком положении. Эх, черт побери, надо же было так увязнуть!
С такими мыслями, неудачно и невпопад отвечая на многочисленные и вежливые вопросы Эрге, Марич очутился у стула, который учтиво пододвинул ему инженер.
Расспрашивая об СССР, Эрге строго, деловым тоном осведомился:
Простите, если не секрет, цель вашего приезда в Америку — научная командировка? Я слышал, что в СССР сейчас созданы прекрасные условия для молодых научных работников.
Да, — строго буркнул Марич и, сам не зная для чего, добавил:
Кроме командировки, имею еще личное поручение профессора Горского — узнать, как продвигаются раскопки Аризонского аэролита.
Эрге удивленно вздернул брови:
А разве СССР интересует Аризонский аэролит?
Марич потихоньку пришел в себя и радовался, что мог
хотя бы дельно отвечать на вопросы.
Видите ли, профессора Горского, равно как и научные круги СССР, интересует не столько Аризонский аэролит, сколько сам процесс раскопок и в целом методы и средства, потому что, как вы, вероятно, слышали, в Сибири двадцать лет назад упал гигантских размеров аэролит, по своей величине значительно превышающий аризонский. Где он в точности упал, до сих пор не определено, хотя все данные говорят в пользу того, что он рухнул в непроходимой тайге близ Подкаменной Тунгуски. Профессор Горский добрался было до места падения, но за недостатком припасов и сил вынужден был отказаться от исследований. В этом году правительство ассигновало специальные средства для розыска аэролита, и поэтому профессора Горского так интересует, какими методами пользуются американские ученые, проводя раскопки; их опыт станет для него большим подспорьем…
Марич неожиданно замолчал, прервав свою речь — он заметил, что Эрге, наклонившись вперед, не сводит с него острого взгляда. Маричу показалось, что в этом взгляде мелькнуло мгновенное выражение какой-то тревоги и ужаса; почудилось даже, что лицо инженера побледнело.
Поймав удивленный взгляд Марича, Эрге выпрямился и резко прижал ладонь ко лбу так низко, что заслонил глаза.
Проклятое переутомление, малейшее напряжение вызывает острую боль, — произнес он затем медленно и устало. — С вами такое не случается?
В это время звонок возвестил, что пора возвращаться в зал. Эрге поспешно поднялся со стула и, вновь мило улыбаясь, протянул руку:
Прошу прощения, должен идти. Понимаете, все же какая-то тоска по России. И потому несказанно радуешься каждой встрече с земляками. Всего хорошего. Очень рад буду видеть вас у себя, — сказал он, быстро пожимая руку, и в конце просто добавил:
И Гина будет рада вашему визиту.
Еще раз пожав руку, он ровным шагом направился в зал.
* * *
Гина Марич (в девичестве Регина Войтоловская) в минуты отчаяния и тоски и сама часто размышляла над теми же вопросами, что и Марич. Но перед ней они никогда не вставали так остро и болезненно. Напротив, думая о минувшем, она погружалась в приятную печаль и с удовольствием вспоминала подробности жизни в далекой неприветливой Сибири. Вспоминала мечтательно, как чудесный, фантастический сон.
И Марича вспоминала с той же приятной тоской и нежностью, а порой и укором, укором себе; она чувствовала, что неожиданно и незаслуженно причинила любимому и неуклюжему, милому Виктору глубокую боль и обиду. И потому нередко в нежной тоске тихо подступало смутное и неясное раскаяние, и капризно вилась мысль — увидеть Виктора, приласкать его, милого и неуклюжего, утомить ласками и вымолить прощение за боль и измену.
Неожиданная встреча состоялась, но Гина мечтала совсем не о такой, узнав, что Марич в Нью-Йорке. Вот уже три дня, как она ощущает, что не может освободиться от нового тягостного и болезненного чувства и все мысли ее кружатся вокруг событий, что давно миновали и вернуться, как бы то ни было, не могли.
Сегодня тоскливая боль стала навязчивой и тягостной до невыносимости. Вернувшись из мюзик-холла, Гина прошла к себе в спальню и молча, не раздеваясь, легла на широкую массивную кровать красного дерева. Затем вытянулась на спине, положив ноги на дорогое шелковое одеяло и вглядываясь бездумно в черную и, казалось, глубокую бездну потолка. Голова отяжелела, тело словно отделилось и потеряло чувствительность, и вся обстановка комнаты утратила реальность, все утонуло в зыбкой бездонной темноте.
Заболели широко раскрытые глаза. Гина с трудом сомкнула ресницы, и будто бы рядом, на экране, четко и ясно возникло далекое прошлое, потерявшее уже, казалось, краски и целостность.
…Единственная дочь помещика-поляка Войтоловского, которую все считали еще капризной взбалмошной девчонкой, в одно прекрасное утро сообщила родителям, что выходит замуж за ссыльного студента и немедленно покидает Петербург. Родители было растерялись, сперва приняв это за шутку дочери, но когда поняли, что она вовсе не шутит, силой хотели принудить ее отказаться от дикого замысла.
Ничего не помогло — ни слезы, ни угрозы, ни проклятия — и дочь, продав все свои драгоценности (многочисленные подарки тетушек, крестных, дядюшек, кузенов), проклятая родителями, направилась в район ленских золотых промыслов, куда этапным порядком двинулся и молодой студент, который, по правде сказать, ничегошеньки не знал о намерениях своей пылкой невесты (вспомнив все это, Гина улыбнулась и подумала: «Боже мой, какая же я была глупая»).
Весь Петербург судил да рядил тогда о ее подвиге, а один либеральный журнал посвятил ему даже целую статью, где сладко и патетически пел дифирамбы «великим русским женщинам» и сравнивал Регину Войтоловскую с княгиней Трубецкой.
Когда ссыльный-студент Виктор Марич узнал о решении девушки, он чуть не сошел с ума от радости.
В тихой сырой приисковой церквушке, с темными и страшными бородатыми святыми, лохматый батюшка с разрешения губернатора обвенчал молодую пару. Тихо горели две свечи в руках молодых, капая янтарными восковыми слезами на сырой, холодный пол, а шаги молодых и шаферов гулко отзывались где-то за темным алтарем. Молодой, высокий, широкоплечий студент с добрыми прекрасными серыми глазами неуклюже держал нежную ручку стройной, измученной долгим путешествием невесты и неловко улыбался счастливой улыбкой — ему, конечно, не верилось, что это не сон. Из церкви Регина Войтоловская вышла Региной Марич.
Потянулись дни, донельзя похожие друг на друга. Обитатели небольшой заимки — в трех километрах от центрального прииска — могли за неделю вперед описать до малейших подробностей будущий день. И, казалось, этому не будет конца и края. Тогда-то Гина почувствовала со всей полнотой, что такое ужас, и испугалась сама себя и своего поступка. Впервые за два года зашевелились тяжкие сомнения — от них никак не спасала любовь Виктора, его кроткий нрав, забота и самопожертвование. А однажды вечером, когда над тайгой бушевала яростная пурга, а воздух полнился страшным стоном вьюги, и казалось, что вокруг