Опять он плыл на струге, но не с купцами, а с генералами. Степенные чины не позволяли себе ничего лишнего в присутствии других, но ночью, в каютах, в одиночку пили и утром выходили на палубу с опухшими глазами и хриплым кашлем. Волынский под стать военным вёл себя тоже степенно и строго. Должность военного инспектора обязывала его к этому. А мысли его витали над Москвой, думы роились о супруге. «Хрупка, как молодая голубка, — с нежностью думал он. — Лишнего движения не сделаешь — всё ей больно да неприятно. У Юленьки бы ей поучиться!» Однако, предпочтение отдавал нежной Наталье. С ней дело всерьёз, может быть, на всю жизнь. Он решил вообще не видеться с Юлией. Да и некогда амуры разводить. В неделю надо управиться, чтобы перевезти из казанского дома весь скарб и погрузить на огромную речную шхуну, которая тащилась сзади стругов, словно большая черепаха.
В Казани, по заведённому обычаю, губернатора встречали чиновники магистрата, духовенство и обыватели. Играл духовой оркестр. Но вот прокатился по толпе слушок, что приехал сам Миних, и начальствующий в Казани генерал бросился к пушкам. Загремел салют. Миних сошёл по трапу на берег, сопровождаемый генералами, и Волынский словно бы затерялся: глаза обывателей обратились на сподвижника Петра. Плечи самолюбивого Волынского вздёрнулись и сердце наполнилось обидой и злобой. Пересилив себя, губернатор взял на себя роль хозяина Казани и сопровождал генерала Миниха в церковь, на обед и снова на пристань. Наконец, когда военные двинулись дальше по Волге, Волынский дал волю нервам: налетел на служителей магистрата, затем на Кубанца, чтобы живее брался за дело. Гайдуки везли в фурах и тащили на себе к пристани шкафы и кровати, кресла и стулья, ковры и гобелены. Снова, словно святыню, внёс на шхуну Кубанец икону Ивана Грозного.
Ночевал Волынский в каюте на струге. Губернатора подташнивало от малой качки и он думал: лучше бы с вечера поехать к Писемскому, там и заночевать. Утром он взял с собой десятерых гайдуков и отправился в деревню. Его со страхом ждали все, ибо ночью прискакал с пристани Фридрих и сообщил барину о приезде «самого». Весть тут же полетела к хозяйке, а от неё к горничным. Ёкнуло от страха сердце у Юлии. О любовных утехах Юлии с туркменским джигитом знали все, до сих пор посмеивались, помня, как туркмены внезапно собрались и уехали в Казань, а оттуда подались на юг, к Астрахани. Один Бог ведает, кто именно, но кто-то, едва приехал Волынский, рассказал ему, как блюла себя его любовница. Глаза Волынского налились кровью, лицо потемнело, однако он нашёл силы сдержаться, чтобы не застрелить её, хотя и брался уже за рукоятку пистолета и порывался пойти к ней в горницу. Ни жива, ни мертва сидела она на кровати и ждала своей участи. Волынский приказал позвать её. Вошла Юлия бледная, с опущенными очами. Волынский приподнял ей пальцем подбородок:
— Что, Юленька, меня мало — решила побаловаться с азиатом? Чем же он тебя взял? Неужто этот юнец краше меня и дело своё лучше в постели знает?
Стиснув зубы, Юлия молчала, и он не стал её больше расспрашивать, сказал с брезгливой усмешкой:
— Ладно, пойдём кабардинских коней посмотрим да подушку с собой захвати!
Не понимая, зачем нужна подушка, Юлия сняла с кровати большую пуховую подушку и, неся её в обеих руках, последовала за ним. Фридрих и Писемский шля впереди. Вошли в новую конюшню, остановились возле одного жеребца, затем возле другого.
— Хороши, ничего не скажешь! — радовался Волынский, но голос его дрожал и чувствовалась в нём скрытая угроза. Наконец, увидев свободные ясли, спросил: — А тут кто обретается?
— Кобыла… сивая, — пояснил Фридрих. — Недавно ожеребилась, я велел увести её в другое помещение.
Волынский оглядел стоило, бросил уничижающий взгляд на Юлию.
— Поставил бы я тебя сюда вместо кобылы да жеребца породистого привёл… Или ещё лучше, заголить бы тебе зад да пустить на тебя всех моих гайдуков вместе с барином и дохтуром! Вот бы ты насладилась вдоволь… Ну-да я человек дворянских кровей, люблю выдумку и изящество. Неси-ка, дохтур, дёготь…
— Дёготь вот-с, в бочке, ваше превосходительство.
— Хорошо, что дёготь рядом. Тогда иди и приведя кобылу, какую похуже, и скипидару принеси.
Фридрих с гайдуками ушли и вскоре вернулись. Волынский довольно усмехнулся, посмотрел на гайдуков:
— Снимите с нашей азиатской княжны всё, что на ней есть!
Юлия завизжала, но гайдуки споро сняли с неё платье, лифчик и портки с кружавчиками. Заплакав, онв согнулась и прикрыла стыдное место, а Волынский зачерпнул лопаткой из бочки дёгтя и вылил ей на спину:
— Разукрасьте всю с ног до головы! — приказал гайдукам. Когда они вымазали Юлию, велел разорвать подушку и обсыпать пухом свою бывшую любовницу. Чёрную, как негритянку, обсыпанную пухом, посадили её на клячу, сунув под хвост коню тряпку со скипидаром, и помчалась она по двору. Тогда открыли ворота и натравили собак. Понеслась Юлия на взбесившейся кобыле, потешая жителей. Мальчишки бежали за ней с криками, а бабы и мужики хохотали до тех пор, пока не упала Юлия наземь. Подскочили — узнали губернаторскую любовницу. Присмирели. Когда Волынский с гайдуками уехали из деревни, повели отмывать Юлию, приговаривая с досадой: «Так-то оно с барами да господа ми в постелях валяться!»
XIII
Астрахань жила под впечатлением посетившего город посольства китайского императора. Богато разодетые чин-мачины, важные и недоступные, прошлись по улицам, по берегу Волги, побывали на приёме у вице— губернатора Фёдора Соймонова. Затем отправились в калмыцкую степь к Церен-Дондуку, чтобы уговорить калмыков жить мирно и служить одному, уже избранному. Но вновь Дондук-Омбо запротестовал, приехав на встречу с китайцами. В ханском улусе началась перебранка. Главный чин-мачин сказал:
— Ты, Дондук-Омбо, мал ещё, чтобы махать руками на старших! И не одна волжская степь — ваша родина. Волжская степь — десятая часть тех земель, которыми владеют калмыки. Там, за морем Каспийским, за Хивой и Ташкентом, есть страна Джунгария — и она принадлежит ойратам. Живут по одним законам с калмыками, а закон этот «Цааджийн-бичиг» — он один объединяет всех ойратов… Знаешь ли ты, молодой тайдша, кто такой Галдан-Церен? Это вождь калмыков, брат Церен-Дондука, и он любим самим китайским императором. О силе ойратов не говорю… Не так давно они вахватили Ташкент и теперь теснят киргиз-кайсаков… Знаешь ли ты, молодой тайдша, где сейчас киргиз-кайсакский хан Абулхаир? Он сидит у порога губернатора Астрахани и молит его защитить от джунгарских калмыков. Встань на колени, Дондук-Омбо, и поклонись Церену. Закон «Цааджийн-бичиг» велит тебе это сделать!
— Эй, чин-мачин, никогда ты не услышишь от меня слов покорства! — яростно выкрикнул Дондук-Омбо. — Больше половины улусов в калмыцкой степи на моей стороне! Убирайтесь, откуда пришли!
Тут и Дарма-Бала поддержала внука, да так, что главный чин-мачин попятился, наступил каблуком на собственный халат и упал. Приверженцы Дондука-Омбо засмеялись:
— Да китайцы ли они?! Это люди Далай-ламы! Гоните их вон из нашего улуса!
Церен опустил глаза, стыдясь за китайского посланника. Вскоре собравшиеся разъехались по своим улусам, и чин-мачины ни с чем отправились на Волгу. В день, когда они переправились через великую реку, в Астрахань прибыл бывший её губернатор, а теперь военный инспектор Артемий Волынский с комиссией. Был он в генеральском мундире и вышагивал соответственно, держа позади себя свиту военных. С пристани отправился в губернаторский особняк, к Соймонову. Ехал в чёрной коляске, сопровождаемый конными офицерами и казаками, а следом на некотором расстоянии рысили киргиз-кайсаки, ожидавшие его в Астрахани с месяц.
Казаки распахнули ворота. Волынский, оказавшись на старом подворье, вдохнул кислый гнилостный воздух и физически ощутил ушедшее в вечность время, а котором он жил и которое всё ещё гнездилось в этом огромном дворе. Почувствовав это, он вдруг услышал и знакомый собачий лай, словно возникший из прошедших лет. Навстречу ему с заливистым радостным лаем летела его борзая, которую мажордом оставил из-за того, что была с кутятами. Волынский слез с пролётки и не успел разогнуться, как она, визжа от радости, прыгнула ему на грудь и лизнула тёплым языком в нос и губы. Он и сам был рад столь неожиданной встрече. Присев, обнял её, похлопал по шее, погладил по спине, сказал, обращаясь к Соймонову:
— Вот она собачья преданность. Люди на такую преданность не способны. — И подав руку, снисходительно произнёс: — Ну, здравствуй, здравствуй, Фёдор Иваныч. Заждался, небось: депешу мы тебе ещё в марте отослали, а сами только вот.
— Я Долгорукова ждал сюда губернатором. А его, говорят, с дороги назад вернули. Так ли?
— Так, Фёдор Иваныч. Передумала Анна. В ссылку их всех. Начинается переброска войск ближе к восточным границам. Матушка-государыня весьма озабочена произволом, который царит на южных границах. Персы в Гиляни капризничают, требуют вернуть им бывшие провинции, а по ту сторону моря вовсе неразбериха. Мечутся туда-сюда» как муравьи на серой скатерти, по азиатским степям калмыки, киргиз-кайсаки, туркмены. Дошло до того, что дальше уже и некуда: сам китайский император посольство в Калмыкию прислал, не спросись и не уведомив нас. Так и всё многомиллионное население Китая к нам на Волгу переселится, а мы и знать не будем. Ты вели слугам делом заняться. Борзых разведи, Фёдор Иваныч. Сука-то моя, Анчутка, вишь, как по мне соскучилась, а всё оттого, что я её в каждый след с собой брал. На охоту — с собой, к калмыкам — тоже… Да и не на дворе она у меня жила, а в сенцах. Всех гостей встречала и провожала… Ты этих киргиз-кайсаков пригласи сюда, чего они там на дворе толпятся. — спохватился он. — Не надо для них особых почестей— слишком велика честь. Посмотрим, с чем приехали…
Гости вошли, упали на колени и преклоняли лбы к полу. Абулхайр. быстро заговорил по-своему, видно, прочёл молитву, и, разогнувшись, уставился на вице-губернатора, затем на Волынского и снова на вице-губернатора.