живай и не вмешивайся, поняла?
Жена отшатывается, расплёскивает на платье содержимое стакана. В коридор выбегает растрёпанная Амелия, расталкивает отца и мать, смотрит на них с настоящей взрослой ненавистью и выкрикивает:
– Вы! Оба! Отвратительные! Я не хочу вас больше любить! Оставьте меня в покое! Это теперь моя комната! И вещи мои!
И прежде чем остолбеневшие родители успевают опомниться, дочь захлопывает за собой двери комнаты Ники и поворачивает в замке ключ.
Поздно вечером Бастиан приходит в отцовский кабинет. Фабьен сдержан, внешне спокоен, но уполовиненная бутылка виски на столе говорит о другом. В кабинете идеальный порядок, но отец то и дело переставляет вещи, берёт со стеллажа книги, меняет их местами, перекладывает бумаги на столе.
– Сядь, сын. – Он указывает на тяжёлый резной стул напротив себя. – И расскажи, что знаешь.
– Мама как? – спрашивает Бастиан, глядя на вытертый ковёр под ногами.
– Мама призвала врача, напилась лекарств и спит. Она любила этого засранца. Виски?
– Нет, спасибо. Мне как никогда нужна ясная голова.
Фабьен наливает себе полбокала, выпивает в три глотка. Морщится, смотрит на сына выжидающе. Бастиан смотрит в пол.
– Амелия забаррикадировалась в комнате, – тихо сообщает он.
– Захочет в туалет – выйдет, – усмехается Фабьен.
Снова воцаряется молчание. Отец не решается спросить, сын – рассказать. За окном покачивается ветка сирени, седая в свете фонаря. В глубине дома гулко бьют часы.
– Ему перерезали горло, – тяжело роняя слова, начинает Бастиан. – В животе рана. Глубокая. Свидетелей пока не нашли. Начальник полиции сказал, что ранения не ножевые. Предположительно тесак или что-то вроде меча.
– Скорее тесак, – кивает Фабьен Каро. – Откуда у этой голытьбы меч? Хотя… За те сорок пять лет, что я занимаю пост главного судьи города, я всякое видел. В том числе и раны, нанесённые мечом.
– Его оставили в морге полицейского управления одиннадцатого сектора. Тело не отдадут, пока всё не опишут. Кремировать придётся там же, в Третьем круге. – Бастиан делает паузу, задумчиво продолжает: – Электромобиль нашли брошенным в том же секторе, но далеко от места, где погиб брат. Что заставило его оставить машину и идти куда-то?
– Он с кем-то был. С тем, кто убил его.
Бастиан сжимает кулаки так, что хрустят суставы.
– Я знаю с кем. И клянусь, отец, я ей этого не прощу. Найду и собственноручно выпотрошу.
Фабьен подходит к сыну, кладёт руку ему на плечо. Неяркий свет настольной лампы делает черты лица острее, усиливая морщины и тени, и судья от этого выглядит лет на пятнадцать старше.
– Бастиан, будь осмотрителен. Существует Закон. Виновных найдут и накажут. Не вздумай в этом мараться. Помни, кто ты, Советник.
Бастиан поднимает голову и смотрит отцу в глаза.
– Я сын главного судьи. Я помню, в чьих руках здесь Закон. Я не подведу.
– Слышишь, ты точно не мужиком родилась?
– Точно. А что?
Сорси отступает назад на шаг, придирчиво рассматривает Акеми. Та отставляет в сторону ведро с половой тряпкой, выпрямляется.
– На тебе это платье сидит, как на мужике, – сообщает Сорси. – Пояс вечно кое-как завязан, один рукав выше другого, рюшки по краю внутрь завернулись. Всю прошлую неделю ходила мятая, с пятном на видном месте.
Акеми с плеском роняет тряпку в ведро, полощет, эмоционально отжимает. Сорси подпрыгивает, устраивается на постаменте для усопших, закинув ногу на ногу. Руки в перчатках-«сетках» ворошат искусственные цветы, от рыжих дредов разит куревом, татуировки на плечах и шее похожи на кружева.
– Ну не обижайся! – примирительно тянет Сорси. – Ты сегодня до тошноты неразговорчива, а мне скучно.
Акеми выливает грязную воду в унитаз, расстилает тряпку у порога траурного зала. Как хорошо, что сегодня мало похорон. Обычно после праздников наоборот. А тут затишье. Хотя Сорси это не на пользу. Когда ей нечем заняться, она трендит без умолку. От неё можно спастись, только развив бурную деятельность. Когда Акеми работает, напарница к ней не суётся, предпочитая компанию пластиковых лилий и роз.
– Ой, чё расскажу! – обрадованно восклицает рыжая, когда Акеми возвращается. – Ночью рядом с дядиным клубом элитарчика молоденького прирезали. Представляешь, какой шум поднимется? Полицаи клуб вверх дном перевернули, я мимо шла на работу, видела.
– Туда ему и дорога, элитарчику твоему, – ворчит Акеми, хмуро глядя в окно. – Пусть сидят в своём Ядре и не суются к нам.
– Сурова ты, девка! – встряхивает дредами Сорси. – Они нам всякое интересненькое и вкусненькое носят в обмен на секс. Их мадамы, видимо, не умеют весело трахаться.
Акеми фыркает в сторону и бросает на напарницу презрительный взгляд:
– И сколько ты абортов сделала в обмен на интересненькое и вкусненькое?
– Вот ты злюка косая! – В голосе Сорси звенит неподдельная обида. – И что с тобой сегодня?
Акеми бессильно опускает руки, присаживается на подоконник. Накатывает подзабытое с детства желание уткнуться лицом в плечо кого-то неравнодушного, расплакаться и рассказать о том, что не даёт покоя. Вот только слёз Акеми Дарэ Ка себе позволить не может.
– Моя сестра сегодня замуж выходит за такого вот элитарчика, – с горечью говорит она.
– Да ты что? – Глаза Сорси становятся круглыми, как плошки. – Вот это новость! Ты не шутишь? Постой, шутить ты не умеешь. Офигеть! И ты чего – не радуешься?
Акеми аккуратно завязывает пояс платья сзади на бант. Расправляет засученные рукава и слезает с подоконника.
– Я не вижу повода для радости, – честно отвечает она.
– Значит, тупо завидуешь, – уверенно заявляет Сорси.
До конца рабочего дня Акеми думает: а может, Сорси права? Может, её эмоциями управляет вовсе не любовь к Кейко, а самая простая зависть? К ней – младшей, нежной, робкой, более красивой, чем старшая сестра, и, наверное, более любимой. Кейко с самого рождения опекали и отец, и мама, и сама Акеми, конечно же. Младшей сестричке отдавали и лучшие кусочки, и игрушки, и одевали, как сказочную красавицу, насколько это было вообще возможно в семье Дарэ Ка. Акеми же растили защитой и опорой. Отец всё старался воспитать в ней дух воина. Неудивительно, что Сорси спрашивает, не мужиком ли та родилась.
«Что заставляет меня так остро воспринимать её брак? – размышляет Акеми, возвращаясь с работы по пыльной, душной улице в толпе усталых людей. – Кейко любит его – и это хорошо. Он заберёт её туда, где она не будет нуждаться ни в чём. Забудет про голод, нищету и… и о нас тоже забудет, наверное».
От последней мысли щемит в груди. Нет, Сорси. Это не зависть. Это болезненное чувство родства и безграничная любовь. Невыносимо думать, что с сегодняшнего дня Кейко будет жить где-то, куда нет входа ни отцу, ни старшей сестре, и домой больше не придёт. Никто не будет подолгу вертеться перед зеркалом, затейливо вплетая ленточки в смоляно-чёрные, как у мамы, волосы. Никто не будет напевать, готовя нехитрую еду в выходные. И так смеяться в доме Дарэ Ка тоже никто не будет. Так, как Кей-тян, – звонко, от души, заразительно.
И сколько бы ты ни думала, что ей будет хорошо с любимым мужчиной, легче тебе не становится. Наверное, и отец сегодня не торопится домой. Без Кейко там слишком тихо.
Акеми заходит в столовую, обменивает купоны на кукурузный хлеб, плошку острого соуса и упаковку прессованных трав, которые так хорошо заваривать по вечерам в кругу семьи. Подумав, девушка делает большой крюк через половину сектора и идёт на местный рынок. Там она долго блуждает среди толпы покупателей, бездумно глядя на однообразный предлагаемый товар. Наконец, тратит несколько купонов на мыло, зубной порошок и две смены нижнего белья – для себя и отца. Остаётся ещё десяток накопленных за месяц работы купонов, и Акеми с горечью понимает, что могла бы потратить их на подарок к свадьбе Кей-тян, но об этом надо было думать раньше.
С рынка Акеми возвращается домой пешком. Ей хотелось бы к морю, но она думает, что дома ждут отец и наверняка Жиль, и оставляет мысли о море. Успеется. Сейчас хочется быть с семьёй.
Семья. Она уже воспринимает бестолкового Жиля как часть семьи. Прижился мальчишка. Его присутствие в семье ненавязчиво, чаще даже приятно. Он и помолчать умеет, и шутку ввернуть вовремя. Никому не мешает: посидит в кругу семьи и уходит в отведённый ему угол в комнате Макото, а утром чуть свет тихонечко идёт на работу. Ещё бы приучить его к гигиене и отбить тягу воровать у других всё, что плохо лежит… В доме Дарэ Ка ничего не пропадало, но в дом Жиль чего только не приносит. В основном еду, иногда яркие безделушки, какие-то бусины, заколки, пластиковые контейнеры. Всё отдаёт в хозяйство, ничего себе не оставляет. Макото неоднократно мягко отчитывал его за присвоение чужого – но, похоже, у парнишки это в крови. Акеми с ним не церемонится: видит, что приволок чужое, – по шее. Жиль никогда не обижается. Понимает, что заслуженно получает.
«Будем теперь втроём, – думает Акеми, считая шаги по запылённому тротуару. – Надо привыкать».
Подходя к дому, она замечает отца. Макото в зелёной спецовке работника водоочистной станции стоит у входа в подъезд. Издалека отец кажется Акеми маленьким и потерянным.
– Ото-сан! – окликает она его, приблизившись. – Ты чего тут?
– Я только вернулся. Решил постоять и подождать тебя, – вежливо улыбается Макото, но по его глазам понятно: он тоже не хочет возвращаться домой, где нет Кейко.
Они поднимаются на последний этаж, открывают дверь… и оба застывают на пороге.
Кейко Дарэ Ка в простеньком домашнем платье-кимоно сидит на кухонном подоконнике.
– Кей-тян! – первым восклицает Макото. – Ты дома! Я очень рад тебе, дочка.
Девушка складывает ладони в приветственном жесте, молча кланяется отцу и сестре. «Что-то не так», – отчётливо понимает Акеми, и тревога медленно наполняет её душу. Чем дольше она вглядывается в безмятежное лицо сестры, тем беспокойнее становится самой. Акеми кладёт пакет с покупками на стол, приближается к сестре, бережно касается сложенных на коленях маленьких ладоней. Руки Кейко холодные, несмотря на жару и духоту в квартирке под самой крышей.