– Учитель! Учитель! Это Жиль!
Дверь заперта, изнутри ни звука. Мальчишка переводит дыхание, выжидает несколько минут – и спешит спуститься по винтовой лестнице в одной из дальних башен Собора. Ею обычно никто не пользуется, поэтому вероятность встретить служителей очень мала. Здесь главное – не подвернуть ногу на расшатанных камнях ступенек и не споткнуться в темноте о плети плюща на полу. Память услужливо подсказывает, сколько оконец вдоль лестницы осталось до низа, где прячется коварная ступенька и в какую дверь надо как следует ударить плечом, чтобы выйти.
Мальчишка кубарем вываливается в один из внутренних двориков Собора – прямоугольное замкнутое пространство десять на пятнадцать шагов, усыпанное мелким светлым гравием. Сюда не долетает ни звука, здесь царит покой, пустота серых от сырости и времени каменных стен и полумрак. Гнетущее место, но нет его лучше, чтобы побыть наедине с собой и Богом внутри себя. И Жиль не ошибся, рассчитывая найти отца Ланглу здесь.
– Учитель!
Эхо мечется в колодце стен, словно живое. Сидящий в позе для медитации посреди каменистой площадки мужчина оборачивается. Видит Жиля – и поникает головой. Молча ждёт, пока мальчишка подойдёт сам.
Жиль сразу выпаливает:
– Н-нужна п-помощь! – и только после этого внимательно вглядывается в лицо отца Ланглу.
Глубокие морщины избороздили лоб, углы рта опущены, глаза, обычно живые и ясные, как пеленой подёрнуло. И спина – всегда такая мощная и прямая – сгорблена, словно на широкие плечи священника давит что-то незримое и тяжёлое. Никогда прежде Жиль не видел отца Ланглу таким. А это значит только одно. Что-то жуткое.
– Чт-то случилось? – севшим голосом спрашивает мальчишка.
– Чем тебе помочь, сынок?
Жиль так отчаянно мотает головой, что чёлка бьёт по глазам. Испуг, овладевший им после общения со служками, усиливается, перерастая в панику. Он давится словами, пытаясь сказать, морщится.
– Дыши. – Голос Ксавье Ланглу спокоен, как щелчки метронома. – Вспомни, чему я учил. Вдох. Выдох.
С трудом восстановив дыхание, Жиль выдавливает:
– Эт-то с-ссс… н-ней?
– Да.
Жиль становится на колени, размазывает по лицу слёзы. Пальцы сжимаются в кулаки, собирая полные горсти мелкого камня.
– Т-ты-ыыы обе…щал!!! Т-ты…
– Жиль. Дыши.
– Гд-де она?
– В госпитале Второго круга. Она жива, ей вовремя помогли.
– А ребёнок? Ч-что с-ссс…
Священник молча качает головой.
– Я ж-же ушёл ради… т-того… Чт-тобы вы были… Я в-верил, ч-то с т-тобой… безопасно… – Жиль запрокидывает лицо к небу, глядящему на них сквозь пыльный Купол, и воет: – Бо-о-ог! Чт-то она т-тебе сдела-лаааа?! За что-ооо?! Т-тыыы…
Слова мечутся в каменном мешке, множатся эхом и падают обратно, бессильные, тяжёлые. Чтобы услышать их, надо склониться ближе к земле; но Бог так высоко, и Жиль только напрасно тратит силы. Потому Ксавье Ланглу и молчит, когда душа его исходит криком – страшным в этом немом отчаянии.
Поздней ночью Жиль Боннэ добирается до порта. Прихрамывая, спускается к пляжу, снимает разбитые ботинки и бредёт босиком вдоль линии прибоя – к старой перевёрнутой лодке, что служит его летним убежищем. Шелестят волны, набегая на берег, оставляют в полосе прибоя свои сокровища: обрывки водорослей, ракушки. Жиль осторожно переступает через крупную мёртвую медузу: а вдруг ядовитая? Прошлым летом он неосмотрительно пнул одну такую и получил сильнейший ожог – до волдырей на коже. Из-под ног мальчишки разбегаются мелкие крабы. Если бы Жиль не был таким измотанным и подавленным, он наловил бы их и сварил в закопчённой консервной банке на костре из сухих водорослей. Мяса в малютках-крабах мало, но бульон имеет хоть какой-то вкус. Сгодится, чтобы заглушить вечно голодный живот.
Мальчишка вытаскивает на берег несколько длинных водорослевых лент, тащит их к лодке и бросает рядом. Высохнут – сгодятся в качестве топлива. Отсчитывает пять шагов от цифры «7» на левом борту, роет сырой песок. Пальцы натыкаются на горлышко плотно закупоренной фляги, и Жиль удовлетворённо кивает: запас пресной воды на месте. Он вытаскивает флягу, обмывает её от песка в море и делает несколько освежающих глотков. Стоя по колени в воде, долго смотрит на спящий город. Со стороны Азиль похож на черепаху, виденную когда-то в детстве на картинке в книге. Город под панцирем, живой внутри и похожий на камень снаружи.
Где-то там далеко светятся окна госпиталя во Втором круге. Даже если бы Жиль смог найти лазейку и пройти за высокую стену, окружающую госпиталь, ему не удалось бы отыскать нужное окно. Её окно. Их, источающих мягкий тёплый свет, слишком много, а она одна.
Мальчишка тяжело вздыхает, лезет в карман штанов, подпоясанных скрученным шпагатом. Сжимая что-то в кулаке, выходит на берег, садится у лодки, опершись на неё спиной, и только тогда разжимает ладонь. В свете луны поблёскивает маленькая заколка – бабочка с крыльями из цветных стёклышек и перламутра. Жиль подносит её к губам и просит:
– Т-ты живи, п-пожалуйста. Я б-боюсь за тебя, в-вот так вот…
Из-под лодки доносится звук, приглушённый шелестом волн, но чуткий мальчишка тут же реагирует:
– Кт-то здесь?
– Жиль, это ты?
Мальчишка прячет заколку в карман и ныряет под лодку. Его тут же хватает маленькая крепкая рука, и из темноты раздаётся знакомый смешок:
– Бака, я знала, что ты придёшь сюда.
– Акеми! – радостно восклицает Жиль и обнимает невидимую в темноте девушку. – Я т-так рад, чт-то ты тут! Я т-тебя искал, в-вот так вот!
От неё пахнет потом и гарью. Акеми отодвигается, освобождая мальчишке место.
– Ложись. Устал же наверняка.
– Т-ты была дома? – настороженно спрашивает Жиль.
– Была, – коротко отвечает она. – Теперь дома нет.
Оба возятся, устраиваясь поудобнее. Жиль выкапывает под собой ямку, укладывается на бок, подтянув колени к животу. Акеми проверяет, на месте ли обёрнутый в ткань вакидзаси, переворачивается на живот, пристроив голову на скрещенные руки, и проваливается в сон.
Утром она просыпается позже Жиля, на четвереньках выползает из-под лодки. Встаёт, потягивается, хмуро потирает затёкшую за ночь шею и ищет мальчишку взглядом. А вот же он – плещется нагишом в море, используя в качестве мочалки пригоршню крупного песка. Акеми машет ему рукой и вежливо отворачивается. Пока Жиль купается, она вытаскивает из-под лодки узелок с вещами, собранными для неё заботливой Тавой. В нём расчёска, кусок мыла, смена белья и несколько купонов на еду. Акеми причёсывается, стаскивает майку и штаны, наскоро забегает в одних трусах в море и восклицает:
– Боннэ, тут сплошные медузы!
– А т-ты их не т-трогай, – невозмутимо отвечает он и ныряет в волну.
Вымытые и одетые, они садятся рядом на сухом песке.
– Ты во сне кричал, – мрачно сообщает Акеми.
– Извини.
– У тебя всё нормально?
– Н-не очень, – сознаётся Жиль.
– Ты не влюбился? – спрашивает Акеми. И, не дождавшись ответа на свой вопрос, говорит: – Пойду к Сирилю. Я весь день думала, куда теперь деваться, и поняла, что кроме него мне никто не поможет.
– Я с т-тобой.
– А тебе лучше к отцу Ланглу. Я теперь не смогу о тебе позаботиться.
– Я сам м-могу, – отрезает Жиль тоном, не терпящим возражений. – Идём к Сирилю вм-месте. Вот т-так вот. Т-ты без меня от п-полиции не спрячешься, как н-надо.
До вечера Акеми отсиживается в заброшенном ангаре на окраине города. Жиль возвращается после работы, приносит кукурузных лепёшек, коробку соевой лапши и здоровенный синяк слева под рёбрами, который мрачно рассматривает, пока Акеми ест.
– Это откуда? – интересуется девушка.
– П-пытался найти отца Л-ланглу в обход уродского с-служки. П-подумал, что он см-может тебя п-приютить, но…
– Чего «но»? – невнятно спрашивает она, жуя лапшу.
– Т-тебе н-нельзя в Собор. Попа слишком к-красивая.
Упаковка из-под лапши летит прямиком в мальчишку. Тот пытается увернуться, неловко нагибается, охает и прикрывает синяк ладонью.
– Д-дура!
– Не ори!
Жиль и Акеми молча буровят друг друга свирепыми взглядами, и мальчишка не выдерживает первым. Губы разъезжаются в подпорченной шрамом улыбке, и его начинает трясти от хохота.
– Да-аааа, – тянет Акеми. – Мы друг друга стоим. Ну что, давай думать, как нам не попасться полицаям?
– Тут д-думать нечего, – со знанием дела произносит Жиль. – Т-только в обход стены, не ч-через п-пропускные пункты. Н-наверняка твои п-приметы им уже с курьерами п-передали. Я т-тебя проведу.
Когда на город опускаются сумерки, они покидают ангар и закоулками добираются до ночного клуба Сириля. Перед входом Акеми доверяет Жилю меч и просит подождать её на улице. Охрана пропускает девушку внутрь, и через пять минут она возвращается и кивает мальчишке:
– Заходи.
В этот час в заведении почти никого, кроме нескольких стриптизёрш и четверых мужчин – из Второго круга, судя по одежде. Акеми и Жиль следуют за одним из охранников узким длинным коридором, сперва спускаются в подвал, полный каких-то больших пластиковых бочек и ящиков, затем поднимаются на пару этажей по металлической лестнице. Проводник открывает перед ними дверь, делает приглашающий жест.
– Ожидайте здесь. Месье Сириль подойдёт, как только освободится, – говорит он скучным тоном.
За порогом обнаруживается небольшая комната. Стены выкрашены тёмно-бордовым, окна закрыты тяжёлыми шторами. Обстановка скромная, но выдержана в единой цветовой гамме: два дивана, разделённые между собой пластиковым низким столом, акриловый ковёр под ногами, множество разбросанных по полу подушек. В воздухе висит крепкий запах спиртного и курительной смеси.
Убедившись, что их оставили вдвоём, Жиль шёпотом спрашивает:
– Чт-то ты им ск-казала?
– Что я Акеми Дарэ Ка и мне очень нужна помощь.
– И всё?
Она уверенно кивает. Жиль хмурится, подходит к окну, отодвигает штору.
– Ч-четвёртый этаж, – сообщает он.
– И что? – фыркает Акеми.