– На данный момент арестованы три помощника Рене Клермона. И ещё двое убиты в перестрелке. В Седьмом, Восьмом и Девятом секторах мои люди полностью затопили катакомбы и отбили у мятежников бульдозер.
– Тоже мне, достижение, – фыркает Лефевр.
– Это вы зря, – хриплым голосом возражает Бастиан. – Даже один бульдозер – мощное и грозное оружие. Канселье, каковы наши потери?
– Подсчитываем, Советник. Погибло много. В рядах полиции – не менее четырёхсот. Среди бунтовщиков и мирного населения – около двух тысяч. Это только Третий круг. Во Втором ситуация хуже. Там процветают грабежи. Людей убивают за еду. Толпы голодных из Третьего круга орудуют там, где всё ещё поставляется провизия. И ещё…
Канселье делает паузу, глядя в точку перед собой, и продолжает:
– Это не имеет отношения к боевым действиям, но я обязан об этом доложить. Уважаемый Совет, Третий круг зарастает льдом. В прямом смысле. Что-то спровоцировало его бурный рост. Высота глыб синего льда в заброшенных секторах превышает тридцать метров. В жилых – до десяти метров. Бороться с ним некому, население мечется, прячется, воюет. А эта дрянь рушит дома и полностью блокирует улицы.
– Надо подтягивать шланги с водой, – задумчиво вздыхает Меньер. – Служба тушения пожаров у нас чем занимается?
– Кто ж знает, – с нажимом говорит Лефевр. – Они были в ведомстве покойника Робера.
– Значит, теперь будут в моём ведомстве, – подводит итог из своего угла Бастиан. – Что там с взрывчаткой под водопроводом?
– Нашли, месье Каро. Обезвредили.
– Ах, молодцы! – вскакивает с кресла кругленький плотный Меньер. – Дело за малым. Нажать на этих сволочей как следует, и победа за нами!
– Да уморите же их голодом, Каро, – спокойно предлагает Лефевр. – Ещё неделя – и даже чтобы замахнуться, сил у них не останется. Только у полей оцепление поставить с автоматами, чтобы трущобные не жрали посевы.
Бастиан качает головой. Ситуация видится ему с другой стороны. Да, в Третьем круге голод, поставок продовольствия не было неделю. А за неделю до того ввоз пищи был урезан вдвое. И теперь всё голодающее население бесчинствует во Втором круге – спокойном, благополучном Втором круге. И почему-то Бастиан уверен, что зачинщики беспорядков не голодают. Интуиция подсказывает – как раз эти имеют всё, что им нужно. Кроме власти.
– Советник Каро, что вам опять не так? – прищуривается Лефевр. – Отличный вариант, с нашей стороны ноль потерь.
– Первыми от голода умрут старики, женщины и дети, – отвечает Бастиан, глядя в сторону. – Я не сомневаюсь в том, что основной костяк мятежников имеет доступ к продовольствию. Как они называют наши склады, месье Канселье?
– Подмирье, – хмуро отзывается начальник полиции.
Бастиан кивает и продолжает:
– Дожать их можно и по-другому. В Соборе нашли прибежище несколько сотен детей с окраин. Если поставить их к стенке, родители очень быстро побросают оружие. Мало того – сами сдадут нам всех зачинщиков заговора.
– Детей в заложники? – морщится Канселье.
– Предложите идею лучше, – равнодушно пожимает плечами Бастиан.
– А кстати, да, – задумчиво почёсывает подбородок Лефевр. – Поддерживаю Советника Каро. Идея безупречна.
Меньер молчит, постукивая пальцами по столу. Седьмой, словно изваяние, неподвижно сидит в конце стола. За его спиной мерно тикают часы.
– Итак, – напоминает о себе Бастиан. – Из четверых членов Совета двое «за». Ожидаем ещё два мнения. Советник Меньер?
– Я буду честен. Да, это хороший способ прижать бунтовщиков. И нет, это отвратительное действие по отношению к детям.
– Это не дети, – отмахивается Лефевр. – Это будущие крысы. Которые могут точно так же устроить резню лет через десять. Если полиция и подстрелит парочку – Азиль ущерба не понесёт.
Седьмой встаёт, шумно отодвигая кресло. От резкого, протяжного звука у Бастиана болью простреливает висок.
– Советник Каро, шаг, который вы предлагаете, дискредитирует государство в глазах граждан. – Голос Седьмого спокоен и размерен, но в нём проскальзывают нотки едва сдерживаемой ярости. – Хотите остаться палачом в памяти нескольких поколений – да, вам это удастся. Только пока я жив, ни один вооружённый человек, будь то мятежник или полицейский, порога Собора не переступит.
– Предложите свой вариант, – сквозь зубы цедит Бастиан.
Шуршит шёлковая ткань плаща. Седьмой проходится по залу от стены к стене, возвращается к столу. Выдыхает долго, с протяжным хрипом, будто что-то его душит. И произносит, отчётливо проговаривая каждое слово:
– Каро, ваша дочь в Соборе. Думайте теперь.
– А что она там делает? – возмущённо спрашивает Меньер. – Куда смотрит её мать, няньки?
Седьмой подходит к креслу Бастиана и останавливается. Ослабляет застёжку на воротнике плаща, резко дёргает. Катится по полу оторванная пуговица.
– Душно. Бастиан Каро, где ваша жена? – звучит из-под маски.
Хочется зажать себе рот, но слова срываются с языка сами:
– Какое вам дело…
Седьмой достаёт из складок плаща брючный ремень и кладёт на стол перед Бастианом. Стальная пряжка покрыта бурыми пятнами. Память срабатывает, как вспышка, заставляя Бастиана отпрянуть.
– Я надеюсь, меня все слышат? – вопрошает Седьмой. – Бастиан Каро, где тело вашей жены Вероники, которую вы забили до смерти сегодня ночью?
Падает на плечи капюшон чёрного плаща. Седьмой поднимает руки – а когда опускает их, стальная маска, закрывавшая прежде его лицо, покоится в ладонях.
– Амелия всё мне рассказала. Я был в вашем доме, прежде чем прийти сюда, – глухо говорит Ксавье Ланглу. – Расскажите Совету и начальнику полиции, за что вы убили Вет… Веронику.
Бастиан смотрит перед собой полными ужаса глазами. Костяшки пальцев, стискивающих подлокотники кресла, белеют от напряжения. Тишина висит над головой, как занесённый тесак.
– Молчите? Тогда я скажу. Вы боялись, что Вероника расскажет: убийство Советника Бойера, его жены и сына, который должен был наследовать место отца, заказано Фабьеном Каро и вами, Бастиан. К сожалению, Веро стало это известно.
– Вот мразь, – цедит Меньер, сверля Бастиана взглядом, полным презрения.
– Он не лучше нас, – продолжает отец Ланглу. – Вас, Меньер. Вас, Лефевр. Советник Каро не знает, что в безумии, охватившем Азиль, виновны мы. Пятеро членов Совета, которые приговорили Доминика Каро к смерти втайне от его семьи. И я, Седьмой, палач Совета, исполнитель приговора. Вы хотели избавиться от юного смутьяна во имя спокойствия государственного строя? Вы довольны тем, что получили?
Бастиан закрывает лицо ладонями – ошеломлённый, раздавленный.
– Господи… – выдыхает он. – Ничего не исправить… ничего.
XVIТе, ради кого
Жиль уходит на четвёртый этаж пустующего университетского крыла, забивается в самый дальний лекторий, ложится в углу под скамью и беззвучно плачет. Время течёт слезами, минуты свиваются в часы – но горя не становится меньше. Боль не уходит, сидит с мальчишкой рядом, запустив острые когти в самую душу.
«Ты с ней даже не попрощался, – шепчет боль. – Ты притворился спящим, когда она целовала тебя, уходя. Даже глаза не открыл, вслед посмотреть. Ты был уверен, что она вернётся, и упустил последний шанс запомнить её живой».
– М-ммммммм! – глухо воет Жиль, впившись зубами в запястье и задыхаясь от слёз.
В дверях лектория молча стоит Сорси Морье. Ей до одури хочется подойти и утешить мальчишку, но Ксавье Ланглу строго-настрого запретил его трогать.
– Он восемь последних лет жил ради неё, – сказал священник. – Дайте ему выплакаться. Если это не выпустить – будет только хуже.
Сорси хотела сказать отцу Ксавье, что ему самому не мешало бы разрядиться, но побоялась. Уж очень пугающими были перемены в самом священнике. Опустевший взгляд, тоскующий и безнадёжный. Серебряные нити, за одну ночь щедро украсившие чёрные кудри. Походка – тяжёлая, шаркающая, будто отец Ксавье несёт на плечах незримый груз.
Когда он вернулся утром, перепуганная визитом мятежников детвора высыпала его встречать к чёрному ходу. Лишь стоило кому-то крикнуть: «Он пришёл!», как все без малого четыре сотни ребят и девчонок помчались на зов. Конечно, Жиль и Сорси были среди них.
Отец Ксавье жестом попросил тишины, и когда стихли звонкие приветственные вопли, осторожно поставил на пол свою ношу – маленькую рыжеволосую девочку в мокрой ночной сорочке. Девочка прятала под подолом что-то округлое и смотрела на других детей полными слёз глазами.
– Ребятки, это Амелия, – сказал отец Ланглу мёртвым, надтреснутым голосом, от которого у Сорси заныло сердце. – Она не чужая. Пожалуйста, будьте к ней добры. Мадемуазель Морье, у нас найдётся во что переодеть девочку?
Сорси кивнула и повела малышку в одну из келий, которую определили под хранение выстиранных вещей. Амелия покорно плелась за ней, и девушка нет-нет да и поглядывала на неё, пытаясь вспомнить, где уже видела эти яркие кудряшки. Девочка аккуратненькая, одёжка сшита из хорошей ткани, стеклянный шар, который она с неохотой вытащила из-под рубахи, когда переодевалась… всё это не вязалось с образом ребёнка из трущоб. Второй круг? Наверное. Но, как ни пыталась Сорси разговорить её, малышка не проронила ни слова. Девушка переодела её, отвела в молельный зал, где резвились ровесники Амелии, усадила на скамью и пошла искать отца Ланглу.
Ей навстречу попался Жиль. Прошёл, шатаясь, по коридору в сторону университетского крыла, свернул за угол, и до Сорси донёсся полный отчаяния стон. Девушка рванулась было за ним, но Ксавье поймал её за руку.
– Не надо, – тихо сказал он. – Не уберёг я Веронику. Вот так вот…
Она всё равно пошла за Жилем. Хоть отец Ксавье и не велел.
И теперь стоит и смотрит, как горе ломает мальчишку.
«Страшно это, наверное, – терять, – думает Сорси. – Я столько мёртвых видела… и столько живых, которые хотели бы поменяться местами с мертвецами. Но сама не теряла. А ведь это действительно жутко: когда ты никогда-никогда больше человека не увидишь. Это страшнее, чем предать. Предателю можно вслед плюнуть и пожелать, чтобы у него что-нибудь отсохло. Легче станет, проверено. А когда человека нигде нет больше, совсем нет… а он тебе нужен. И ты ему даже сказать не можешь, что он тебе нужен… Обязательно схожу к маме, когда кончится эта заваруха. Даже если она мне не обрадуется. Мне это очень нужно…»