Девушка цепляется рукавом за задвижку двери, тонкая ткань угрожающе трещит. Жиль, слыша посторонний звук, вздрагивает и поднимает голову. Видит Сорси – и мгновенно подбирается, как испуганная кошка.
– Извини, – сконфуженно мямлит рыжая. – Просто волновалась за тебя.
– Зря.
– Малый, пойдём к отцу Ксавье, а? Вы сейчас друг другу нужнее, чем когда-либо.
Жиль медлит, смотрит куда-то поверх подоконника, где виднеются за стеклом верхушки деревьев городского парка. Вылезает из-под скамьи. Сорси берёт его за руку, не встречая никакого сопротивления.
– Пошли. Надо быть вместе.
Отец Ксавье в умывальне – стирает детские вещи. Стоит, склонившись над ванной, голый по пояс, полощет чью-то рубаху. Девочка и мальчик лет двенадцати, близнецы, развешивают на верёвках выстиранное. Сорси смотрит на мешанину свежих и старых рубцов, покрывающую спину отца Ланглу, бледнеет, но тут же берёт себя в руки и бодро горланит:
– Эй, кто так стирает? Прачка пришла, освободите место! Это женское дело!
Она толкает отца Ксавье в бок и коротко бросает:
– Идите. Жиль тут.
Вдвоём они поднимаются в Сад – учитель и ученик. Здесь как всегда – свежо, чисто, светло и чуть потрескивает под ногами истёртый кафель. Сконструированная два столетия назад система, выращивающая детей вне утробы матери, безупречно надёжна. Ксавье переодевается у входа, даёт Жилю стерильный халат, закрывает тяжёлую дверь и привычно считывает показания приборов. Жиль смотрит на зреющих в инкубаторах детей, задерживается возле ребёнка Роберов. Смотрит на хаотичное движение крохотных рук в мутноватом розовом космосе, часто моргает.
– Мы с В-веро т-тоже отсюда?
Ксавье кивает. Жиль касается ладонью тёплого бока инкубатора и продолжает:
– Мне т-трудно поверить. В Третьем к-круге все г-говорят, что рождённые м-машиной ничего не чувствуют. Не м-могут любить. Что вместо души у н-нас кусок льда.
Жиль начинает задыхаться, голос срывается. Отец Ланглу молчит, внимательно слушая, к чему тот ведёт.
– Если м-мы бездушные… п-почему болит? Т-ты стал б-бы л-любить ту, к-которая просто кукла?
– Сынок. Это в людях зависть говорит…
– Учитель… Ты учил м-меня защищать жизнь. Раст-тил б-бойцом. – Паузы между фразами всё больше, слова даются Жилю с трудом. – Я зн-наю меч. Пистолет. В-винтовку. Почему т-ты не научил м-меня убивать?
Он захлёбывается глотком воздуха, закашливается. Ксавье присаживается перед ним на низкий стул.
– Ты защитил её, Жиль. Сберёг. Не смей себя винить. И послушай меня, пожалуйста. Сегодня я сделал то, на что не пошёл бы никогда при иных обстоятельствах. Потому что не смог простить смерть одного любимого человека и искорёженную жизнь другого. Жиль… Этот город, этот маленький мир ждут большие перемены. Если он найдёт в себе силы прекратить бессмысленную бойню. Сынок, в ближайшее время Совет Семи будет полностью переизбран.
– Каро уб-берут? – с надеждой спрашивает мальчишка.
– Да. Уберут всех, кто сейчас составляет Совет. И меня.
Надежда тает в глазах Жиля, сменяясь недоумением и страхом.
– П-почему?
– Потому что я заслужил это своим поступком. Послушай меня очень внимательно, сынок. Ты – наследник рода Бойер. И место в Совете – твоё по праву. И через полтора года, когда тебе исполнится шестнадцать, ты займёшь это место.
– Нет! – отрезает Жиль.
– Никаких «нет»! – повышает голос Ксавье. – Сейчас ты ещё слишком юн, торопишься, живёшь эмоциями. Но если не тебе управлять городом, то… Я растил из вас с Дидье достойных людей. Честных. Умных. Умеющих видеть, просчитывать ситуацию и действовать. Знающих жизнь вне Ядра. Потребности людей. Возможности города. Жиль, тебя я ввёл бы в Совет как полноправного наследника Бойера. Дидье – как своего преемника, Седьмого.
Мальчишка поражён. Он смотрит на отца Ланглу, будто видит его впервые. Человек, который сидит перед ним сейчас, – грозный, опасный, величественный. Непонятный. И Жиль не знает, как себя вести, стоит ли ему доверять теперь.
– Ты – Седьмой? – спрашивает он едва слышно.
– Да. Был назначен шесть лет назад предыдущим Седьмым – ректором Университета. Это что-то меняет для тебя?
Жиль долго молчит, потом неуверенно пожимает плечами.
– Сложно, – вздыхает он.
– Понимаю. Зато теперь ты знаешь ответ на вопрос, который задал вчера: откуда берётся еда для живущих в Соборе детей. Пожалуй, это единственная привилегия, которой я воспользовался за шесть лет. У меня неограниченный доступ к ресурсам. И несколько неприметных служащих, которые мне помогают.
– Тома Йосеф?
– Да, он один из них. Дай я закончу, Жиль. Ситуация, в которой мы сейчас находимся, очень опасна. Совет в том составе, как сейчас, просуществует ещё некоторое время. Пока не закончатся беспорядки в городе. И сегодня на Совете большинством голосов было решено воспользоваться детьми Собора как заложниками. Этого я допустить не могу. Собор я не сдам. У нас есть немного оружия, мы неплохо укреплены. Но мы долго не продержимся, Жиль. Детей надо прятать. Выводить отсюда. На подготовку штурма Собора полиции понадобится день-два. За это время я постараюсь разыскать тех, кто поможет мне вывести детей через Подмирье. Детей и тебя. Я рассказал начальнику полиции о том, что наследник Советника Бойера жив и находится под моей защитой.
– Нет-нет, – машет руками Жиль. – Я не стану… н-не пойду! Учитель, м-не не н-нужно место в Совете! Зачем оно теперь?
Отец Ланглу встаёт со своего места, возвышается над Жилем – грозный, широкоплечий, как вытесанный из камня.
– Жиль. Ещё одно твоё «нет», и мне захочется выдрать тебя ремнём, – строго говорит он. – Легче всего замкнуться в своём горе, холить боль внутри себя и всё отрицать. Ты мужчина. Ты мой ученик. И ты найдёшь в себе силы жить и работать ради тех, кого любишь. И лишь поэтому ты послушаешься меня в этот раз и сделаешь так, как я говорю.
– Это не вернёт Веро! – кричит мальчишка так громко, что вздрагивает и закрывается ручонками восьмимесячный мальчик в одном из инкубаторов.
Ксавье награждает Жиля суровым взглядом и направляется к выходу из Сада.
– Подумай, как бы ей понравилось то, что ты творишь, будь она с нами, – говорит он, не оборачиваясь.
Полчаса спустя Жиль находит отца Ланглу на кухне. Священник чистит картошку, аккуратно складывая ровные светлые клубни в большой котёл. Мальчишка садится рядом, берёт нож, срезает ленточку картофельной шкурки. Щёки Жиля пламенеют не то от жары, не то от стыда. Заговорить он решается, лишь перечистив десяток картофелин.
– Учитель, п-прости меня. Я, н-не подумав, сорвался, в-вот так вот… П-прости. Ты всё в-верно сказал. Я всё п-правильно сделаю. Только мне н-нужно закончить одно важное д-дело. Я уйду, н-но вернусь. Н-наверное, поздно н-ночью. Но я вернусь. Д-даю слово.
Священник понимающе кивает.
Час спустя худенькая мальчишеская фигурка с продолговатым свёртком в руке выскальзывает из приоткрытого окна кухни и спешит к воротам КПП Третьего круга.
Солнце садится. Тянутся по земле длинные руки теней домов, пыльная листва окрашивается золотом. Где-то вдалеке над морем громыхает: собирается гроза. Ветер пахнет гарью. Тибо сказал – горит один из цехов по переработке мусора. Тот самый, в котором тайком гнали топливо для бульдозеров. Рене, услышав это, опустил руки. Хотел разораться, но… Сказал только, что те, кто это устроил, идиоты. Что город нужен людям жилым, а не в руинах.
Акеми промолчала. Хотела сказать, что городу и люди живые нужны, а не… но не стала говорить. Рене не любит слушать мнения, отличные от его собственного. Или переубеждает так, что чувствуешь себя потом круглой дурой, или просто злится. И в последние дни это случается всё чаще.
– Рене, – окликает Акеми, глядя в окно через щели жалюзи. – Что идёт не так?
Он поднимает голову, отрываясь от бумажных листков с чертежами. Бледный, небритый, усталый.
– В смысле? А, ну да. Всё идёт не так, мадемуазель Дарэ Ка. К Ядру мы не пойдём, раз топлива нет. Так что всё, что нам остаётся, – отбиваться от полиции здесь и прятаться.
Она садится на край стола, постукивает каблуком ботинка по металлической ножке. Хочется сформулировать мысль, чтобы сказать правильно, но у Акеми никогда не получалось красиво говорить.
– Когда всё это затевалось, ты обещал, что всё случится быстро, просто и потерь почти не будет. Я думала, это будет месть Ядру, а страдают все вокруг. Посмотри, что творится во Втором круге. Это же и твой дом…
– Мой дом сожгли чёртовы полицаи! – рявкает Рене, сметая бумаги на пол. – Как и твой, помнишь?
– Помню. Но почему ты позволяешь другим грабить соседей?
– Своим людям я такого не позволяю! Я отвечаю за каждого из своей десятки, а каждый из них – за вверенных ему людей.
Рене хватает с пола исчёрканный грифелем листок, вглядывается в него, комкает, швыряет в угол.
– Если бы твой сопляк не смылся вместе с женой Каро, шансы были бы выше!
– А если бы ты не оставил её на потом, она не сбежала бы вообще! – не выдержав, орёт Акеми.
– Я что – должен был все дела бросать ради неё? Что я должен был делать? Отвечай!
– Да откуда я знаю?!
В дверной проём заглядывает обеспокоенный Тибо.
– Э, парочка, – басит он. – На ваше воркование все серые мундиры Второго круга сбегутся.
Рене зло треплет коротко остриженные волосы и бросает на Акеми раздражённый взгляд.
– Тибо, кто из нашей десятки вернулся?
– Клод, Мартен, Люка. Потерь среди их людей нет, но ничего хорошего не сообщают. Еды взять не удалось. Та ветка Подмирья, что ведёт к птицеферме, залита водой: на нижних уровнях глубина более метра. А официальный подход блокирован дверями. Похоже, Дюран был прав. И хочешь знать, что я думаю?
– Думай уже вслух, – раздражённо отзывается Рене, пробегая пальцами правой руки по жалюзи.
– Именно Дюран сдал своим бомбу под трубой, несущей воду Ядру.
– Обоснуй.
– Если верить Мартену, там сработано чисто и быстро. Полицаи знали, где и кого искать. И бульдозер увели явно по наводке. Его отлично прятали.