Он ведёт кончиками пальцев по её запястью вверх, почти не касаясь. А дойдя до плеч, порывисто обнимает девушку, прижимает к себе. Ладони Акеми ныряют под безрукавку, скользят вверх – туда, где колотится как сумасшедшее сердце под тонкими рёбрами.
– Не отпускай, – выдыхает Акеми, развязывая пояс на его штанах. – Вот мой выбор.
– Н-не отпущу, – обещает он.
Развешенные на просушку влажные простыни чуть колышутся от сквозняка из приоткрытого оконца. По ту сторону простыни – лёгкая живая тень. Жиль улыбается, водит рукой там, где под белизной ткани угадывается округлое плечо, щекочет горячую даже сквозь простыню ладонь. Акеми прихватывает его пальцы губами, выдыхает долго.
– За мной…
Его рука неотступно следует за её ладонью, исследуя сквозь тонкую ткань упругое, такое желанное тело. Пальцы поглаживают шею, с нажимом скользят ниже, вздрогнув, останавливаются на твёрдых, натягивающих ткань сосках. Акеми вскрикивает, когда Жиль приникает к ним ртом и жадно прикусывает, ищет его ладонь, направляет ниже. Простыня падает – и под руками мальчишки нежная кожа бёдер девушки, и пальцы касаются горячего, влажного. Акеми отступает на шаг, раскинув руки, валится на гору чистого белья.
– Иди сюда, – шепчет она. – Ну ты чего?
Жиль медлит, смотрит на неё поблёскивающими в полутьме глазами. Взгляд дикий, нерешительный.
– Я н-не… ни разу. В-вот так вот.
– Научу.
Губы у Акеми обветренные, с жёсткими клочками подсохшей кожи. Эти клочки чувствуются, как маленькие колючки под языком; Жиль мимолётно думает, что у него самого губы такие же. Это похоже на прикосновение чего-то, бывшего ранее единым целым, разъединённого и теперь стремящегося слиться вновь. Как сходящиеся, срастающиеся края раны. Почти больно.
Она учит его до глубокой ночи, до тех пор, пока у обоих хватает сил. А после, мокрые, счастливые, опустошённые, они лежат, вжавшись друг в друга, среди разворошённых простыней. Акеми тихонечко жуёт лепёшку, Жиль умиротворённо сопит ей в шею, и его рука поглаживает бархатистое бедро девушки.
– Т-ты не пожалеешь? – спрашивает он вдруг.
Акеми издаёт негромкий смешок.
– Я жалею только о том, что не сделала этого раньше. Думала, что это не…
– Неп-правильно?
– Угу. Села не в свой гиробус.
– Далеко он т-тебя завёз, – зевает Жиль.
– Бака, – нежно говорит девушка.
Жиль счастливо вздыхает, закрывает глаза.
– Мне н-надо идти, а т-ты меня замучила. В-вот так вот…
– Вместе пойдём. Отдохнём совсем чуть-чуть, и…
– Люблю тебя, – бормочет Жиль и проваливается в глубокий сон.
Если закрыть глаза – бело. Светло так, что начинаешь верить, что свет и тьма – совсем не то, чем их представляют. Зажмурься – и темнота, яркая до одури, начинает пульсировать. Задержи дыхание, считай медленно до тридцати – и на счёт «двадцать семь» сияние тьмы хлынет в тебя леденящим потоком.
Пляшут по пальцам колкие искры, дразнят, играют. Ему не нужно смотреть, чтобы видеть. Огоньки вспыхивают всегда в одной и той же последовательности, за годы он выучил её наизусть. Это обращение к нему. Так лёд зовёт Рене по имени.
– Чего ты хочешь от меня? Покажи, – обращается он к горстке кристаллов на ладони.
С каждым днём льду всё беспокойнее. Всё проще позвать его: лишь вспомнил – и вот он, чешуйками покрывает кожу на запястье, тонкими стебельками вьётся по рукам вверх, ласково льнёт к лицу.
– Я твой, – улыбается Рене ледяной колкой звезде, расцветающей на ладони. – Даже не сомневайся. Говори со мной.
Несколько дней назад Рене проснулся среди ночи от кошмарной головной боли. Сияние разрывало его изнутри, заставляло выть и метаться. Акеми проснулась, испугалась. Поутру рассказала, что дотронуться до кожи Шамана было невозможно – такой она была горячей. Боль трепала Рене всего несколько минут, а ему казалось – прошёл год. И исчезла так же внезапно, как появилась, оставив после себя чёткий образ – свобода.
Лёд обретал жёсткую, беспрекословную волю. Если раньше он позволял Рене командовать собой, теперь наоборот – требовал выпустить, бился где-то по ту сторону сияющей белизной тьмы. Рене скармливал ему целые улицы, отпускал и в заброшенных секторах, и в жилых. Лёд требовал Второй круг. Здесь он зарывался в землю, оставляя снаружи лишь сантиметровые макушки ярко-голубых кристаллов.
Рене говорил с Тибо. Думал, ему тоже знакомо это болезненное, сходное с жаждой ощущение. Но Тибо пожал плечами и сказал, что с ним лёд не милуется – но да, в рост идёт всё быстрее.
– Шаман, ты на нервах, вот он от тебя и шпарит, – подытожил тогда Тибо. – Всё просто.
– Не просто, – говорит Рене ледяной звезде. – Ты живёшь своей жизнью. Я лишь твой проводник.
Звезда выдаёт танец искр на кончиках лучей.
– Я вижу, – кивает Клермон. – Я уже понял, что это обращение ко мне. То, что идёт всегда первым. Что ты показываешь следом? Как мне тебя понять?
Синий лёд роняет на пол кристалл, который трансформируется в сияющий цветок.
– Я не понимаю, – покаянно качает головой Рене.
Цветок на полу рассыпается голубыми пылинками. Это похоже на человеческий вздох.
Рене смотрит в окно сквозь пластинки жалюзи. Рассвет. Третий день подряд рассвет напоминает разлитую кровь. Будто что-то изменилось в воздухе. Закаты в Третьем круге на самой окраине всегда такие – из-за количества пыли. Но Второй круг… Будто что-то назревает, формируется в Азиле – незримое, неосязаемое, на краю ощущений.
Шаман наспех расправляет одеяло на койке и идёт в ванную. Чистит зубы, смочив край тряпицы и окунув его в соду. Ополаскивает лицо. Вода уходит в слив, крутясь маленьким смерчем. Рене как заворожённый смотрит на водоворот. Вот оно. Воронка.
Он бросается обратно в комнату, ворошит разбросанные бумаги, по листку выкладывает на полу план города. Вот окраина, здесь льда больше, а вот тут он растёт слабее…
– Обозначить. Это надо как-то обозначить… – шепчет Шаман, выстраивая листки вокруг себя. Подбирает с пола кусок штукатурки, ломает его в руках, крошит, посыпает поверх плана города. Мало. Мало! Ботинок долбит по стене под окном, отколупывая штукатурку пласт за пластом. Рене таскает её в центр комнаты, выделяя те места, где разросся лёд. Здесь больше, здесь меньше, здесь едва-едва…
Он так увлекается, что не слышит вежливого стука в дверь. Смотрит на правильную окружность из рассыпанной на полу извести, хмурится задумчиво.
– Шаман! – гаркает за дверью Тибо. – Ты там чего? Открывай!
Клермон отпирает задвижку и сразу же возвращается к своему занятию.
– Так, не топтать! – распоряжается он, не оборачиваясь.
«Если это не окружность, а именно воронка, то центром её может быть точка, где находится то, что надо льду. Получается, это где-то тут, во Втором круге, рядом с Собором… Идти туда. Надо идти туда сегодня же, гнать всех с собой. Что я им скажу? Ничего. Приказы командира не обсуждаются».
За его спиной слышится возня – как всегда, когда в комнату входит много народу.
– Рене, мы её нашли, – сообщает Тибо. – Тебя тут сюрприз ожидает. Глянь, что ли.
Неохотно отрываясь от своих мыслей, Рене поворачивается к визитёрам. И его лицо, и без того хмурое, становится ещё мрачнее.
– Доброе утро, знамя моё, – обращается он к растрёпанной понурой Акеми. Переводит взгляд на Жиля, что стоит рядом с ней, и руки у него связаны: – Да уж, действительно сюрприз.
– Ты был прав. – Тибо проходит через комнату, осторожно перешагивая через карту города на полу. – Нашлась твоя Мишель там, где ты и сказал. Дрыхли с пацаном на пару в прачечной. Нагишом.
Рене внимательно рассматривает сперва Жиля в одних штанах, затем Акеми в штормовке на голое тело. Берёт Жиля за подбородок, поворачивает лицом к свету. Рассматривает ссадины, синяк на скуле, качает головой.
– Похоже, лупила от души. Это же она тебя так отделала?
– Мы его не трогали, – заверяет Тибо. – Только скрутили, чтобы не смылся по пути. А вот она Леона покусала.
Клермон с силой впечатывает мальчишку в стену, хватает за горло.
– Крысёныш, что улыбаешься? Ты её изнасиловал, поганец?
– Да! – отвечает Жиль, глядя на Акеми.
Девушка ловит его взгляд, на лице растерянность, она не понимает, зачем он это сказал, это же неправда…
– Акеми, детка, он тебя изнасиловал? – обращается к ней Рене.
– Да! – хрипло выдыхает мальчишка. – Да! Ск-кажи ему!
«Если я скажу „да“, Рене его убьёт, – с ужасом понимает Акеми. – Если „нет“… наверное, нас обоих».
– Жиль, родной, не надо… – умоляет она. – Рене, оставь его в покое!
– Надо же, как ты запела. – В голосе Шамана нет ничего, кроме усталости и разочарования. – И как же нам теперь быть, а, знамя моё?
Он отпускает Жиля – тот с трудом удерживается на ногах, ловит ртом воздух, тяжело дыша. Рене с сожалением качает головой, делает шаг к Акеми. Девушка пятится, часто моргает, кутается в куртку.
– Пожалуйста, не надо, – шепчет она. – Рене, не трогай Жиля, пожалуйста!
– Неужто так хорош в постели? А вчера ты была готова сама его убить.
– Он сестру защищал, – вырывается у Акеми невольно. – Потому и увёл её.
– О, да тут у нас, оказывается, элитарчик примазался! – делает круглые глаза Тибо. – Шаман, твоя Мишель променяла тебя на юного шпионыша! Понятно теперь, почему полицаи нас…
– Заткнись, Тибо! – рявкает Рене яростно. – Мартен, открывай погреб. – Он швыряет Акеми свою футболку. – Оденься. Как же ты… – Клермон сжимает кулаки, сплёвывает под ноги. – Отдал бы тебя парням, но падалью с друзьями не делятся. Что ж теперь делать с тобой, а?
Девушка молчит, глотая слёзы. Тибо обходит вокруг неё, прищёлкивает языком:
– А я бы её в расход пустил. Раз она у нас такой символ народный, пусть и закончит красиво. Под пулями, в стычке с полицией.
Жиль в два прыжка оказывается рядом с Тибо, лупит его ногой по голени, а когда тот падает, бьёт сверху по шее связанными руками, а снизу – в лицо коленом. Рене и Леон тут же валят мальчишку на пол, Акеми бросается к Жилю, но её перехватывает вернувшийся Мартен.