– В погреб! – распоряжается Клермон и пинает Жиля в поясницу. – В погреб девку! И обратно иди, поможешь.
– Нет, – отвечает боец. – Я в этом участвовать не буду. Иди к чёрту.
Мартен опускает Акеми в тёмную холодную яму под полом, вытягивает наверх лестницу. Девушка кричит, зовёт то Жиля, то Рене. Сорвав голос, умолкает, пытается выбраться, ломая ногти о бетонные стены погреба. Люк в полу открыт, и Акеми слышит звуки глухих ударов, как ругаются сквозь зубы Рене и его подручные и слабо вскрикивает Жиль.
– Помогите… – плачет Акеми. – Остановите их… Кто-нибудь, пожалуйста…
Внезапно становится тихо. Потом Акеми слышит шаги, и в погреб заглядывает Рене.
– Отойди в сторону, – сухо велит он девушке, и подошедший Леон сбрасывает Жиля к её ногам.
Акеми бросается к мальчишке, дёргает узлы из рваной простыни, стягивающие его руки. Жиль часто дышит, лицо залито кровью. Девушка торопится, пальцы скользят, не слушаются.
– Не… – едва слышно шепчет Жиль. – Положи… на колени.
Она кивает, переворачивает его на спину, головой устраивает к себе на бёдра. Рвёт на лоскуты футболку Рене, прикладывает куски ткани к разбитому лицу. Жиль попёрхивается, сплёвывает кровь полным ртом. Горячая тёмная жидкость стекает на земляной пол, пропитывает рукав штормовки. Акеми накрывает волна лишающего сил страха, она теряется, то дёргает путы на запястьях Жиля, то отжимает рваную футболку и снова убирает кровь.
– Мой родной, мой хороший, – плачет она. – Ну как же так… Что я наделала…
Вспоминает про вакидзаси в кармане куртки, достаёт его и перерезает узлы, стягивающие руки мальчишки. Жиль смотрит на неё с благодарностью, пытается улыбнуться.
– Они ниче… тебе не…
– Нет-нет, – торопливо заверяет Акеми. – Ничего не сделали, не волнуйся.
– Мне не… не больн…
Он снова кашляет кровью, пытается повернуться на бок, но тело не слушается. Девушка помогает ему, укладывает рядом с собой, поглаживает щёку кончиками пальцев.
– Только не засыпай, Жиль! Мой родной, не спи, – просит она. – Смотри на меня. Пожалуйста, смотри на меня. Храбрый мой, заботливый, не спи.
Он силится что-то сказать – и не может. Кровь капает с тряпки, которую Акеми придерживает у его рта, впитывается в землю. Взгляд широко раскрытых глаз устремлён на девушку – но проходит несколько минут, ресницы Жиля мелко дрожат, веки опускаются.
– Нет-нет-нет! – Акеми тормошит его за руку, целует исчёрканную шрамами щёку. – Не спи! Не засыпай, Жиль! Нет!
Вдох. Вдох. Вдох. Короткий хриплый выдох. Сердце колотится, слишком торопится, запинается раз, другой. Вдох. Ещё вдох – резкий, такой громкий, что Акеми вздрагивает.
– Открой глаза… – умоляет она тихонько. – Пожалуйста, посмотри на меня!
Она сидит, поглаживая раскрытую ладонь, и вслушивается в стук собственного сердца, пытаясь уловить хоть что-то ещё. Где-то в доме над ней ходят люди, что-то падает и гремит, хлопают двери. Акеми смотрит в одну точку – на крохотную, сияющую в падающем свете каплю на ресницах Жиля.
– Мне пора.
Девушка поднимает голову – и встречается с Жилем глазами. Мальчишка стоит рядом с ней, смотрит виновато.
– Я вернусь, сэмпай. Я скоро вернусь.
Голос гаснет, тает в тишине. Там, где только что стоял Жиль, лишь бетонная стена. И тут Акеми понимает, что шрамов на лице Жиля не было.
Она кричит так громко и отчаянно, что за ней в погреб спускаются Клод и Мартен. Пока Клод удерживает закатывающуюся в истерике девушку и засыпает ей в рот горсть синтена, Мартен присаживается на корточки, трогает артерию на шее Жиля. Сокрушённо качает головой и вздыхает:
– Всё. Эх, малыш… Лети под Купол с миром.
Ксавье Ланглу стоит в центре молельного зала и смотрит вверх. Там, высоко под сводами – небо и звёзды. Древние считали, что небо – обитель Бога. Ошибались. Бог живёт в людях. А небо – это его всевидящие глаза. Про это отцу Ланглу вчера сказала Амелия.
– Отец Ксавье, выходит, в Соборе Бога нет? – спросил кто-то из малышей лет десяти. – Если он в людях-то…
– Есть, – возразила Амелия. – Но тут он не видит, потому что небо нарисованное. Ему глаза замазали краской.
Дети зашумели, принялись спорить, почти до драки дошло. Только Амелия во всём этом не участвовала: ушла в дальний угол, забралась с ногами на скамью и уселась, поглаживая спрятанный под платьем шар.
Сказанное про краску не шло у Ксавье из головы с самого утра. Он сам, запертый в стенах Собора, чувствовал себя слепым. «Я будто вижу картинку, нарисованную на внутренней стороне век, – думает он. – Но это совсем не то, что видел бы, открыв глаза. Надо выйти отсюда. Только тогда я увижу».
Шуршат по мозаичному полу подошвы сандалий. Поступь лёгкая, женская. Отец Ланглу успел выучить её за неполные две недели.
– Полдень, отец Ксавье, – окликает Сорси из-за спины. – Мы ждём только вас. Ребята разбиты на группы, как вы и просили. Служки все ушли, я сама за ними заперла дверь.
– Хорошо. Ещё минуту, пожалуйста.
Нарисованное небо под сводами равнодушно смотрит на священника. Спрашивай – промолчит, не ответит.
– Пойдёмте, прошу! Там снаружи подтягиваются полицаи!
Сорси тянет его за рукав – настойчиво, отчаянно. Но это всё равно что пытаться сдвинуть скалу.
– Мадемуазель Морье…
– Он не вернётся! Вы же сами знаете, что не вернётся! – восклицает она. – Вы просите минутку уже второй час! Отец Ксавье, миленький, я точно так же его жду, как вы, но там в подвале дети! Они ждут вас, они без вас не пойдут!
Он кладёт тяжёлую широкую ладонь ей на макушку, всё так же глядя вверх. Сорси виснет у священника на руке, не переставая умолять:
– Пойдёмте! Я знаю, это ваш мальчик, он очень вам дорог, но… Мы сейчас все – ваши, отец Ксавье! Вы нам очень нужны, пожа-алуйста!
Снаружи по входной двери стучат, и голос Бастиана Каро требует:
– Отец Ланглу, откройте двери. Впустите моих людей, и никто не пострадает. Я гарантирую вам это лично. Детям будет обеспечена безопасность и неприкосновенность.
– Они пришли! Ну что же вы стоите!
Девушка с такой силой дёргает священника за руку, что оба едва не падают. Ксавье бросает взгляд на дверь: засов надёжен, на какое-то время незваных гостей задержит. Баррикады из скамеек, которые они со старшими детьми строили всю ночь, тоже помогут выиграть время. Солнечные лучи пробиваются в молельный зал сквозь витражи верхнего края окон – там, куда не удалось забросить мешки с землёй. Свет падает на рукоять катаны, лежащей перед отцом Ланглу на амвоне. Ксавье бережно устраивает меч в ножнах и спешит за Сорси. Девушка несётся впереди, придерживая под мышками закреплённые в кобуре автоматы. Ксавье был против огнестрельного оружия: это лишь спровоцирует полицию. Но рыжая заявила, что она умеет с этим обращаться и что детям нужен шанс на защиту. Священник на это промолчал, но винтовки у пятерых подростков отнял.
– Никакой стрельбы, ребята! Не испытывайте судьбу. Первые пули полетят в того, кто вооружён, – грозно сказал он.
Сорси на это лишь фыркнула.
Вдвоём они выбегают во внутренний дворик Собора, спрятанный от посторонних глаз в четырёх глухих стенах. Мелкие камешки в центре двора разметены, виднеется периметр двери, ведущей в подвал. Ксавье тянет ржавое толстое кольцо на себя, открывая вход в подземелье. Сорок три ступени вниз – и вот уже священника обступает толпа испуганных, притихших детей. Где-то впереди всхлипывают малыши.
– Ребята, посмотрите внимательно друг на друга, – просит Ксавье. – Никто не потерялся? Все здесь?
Дети перешёптываются, зовут друг друга по именам.
– Амелия?
– Я тут.
Она подходит к священнику, вкладывает маленькую руку в его ладонь. Вторая рука поддерживает спрятанный под платьем стеклянный шар. Вот как она с ним побежит? Но и куда она без него…
– Тома? Себастьен? Жан-Паскаль? – окликает отец Ланглу своих провожатых.
– Здесь, – звучит далеко впереди. – Идём?
– Идём. Ребятки, помните: очень тихо, быстро и слушаемся старших! – напоминает священник.
– Играем в путешествие! – таинственным голосом сообщает Сорси. – А кто первый скажет слово, тот моет полы в туалете!
Малыши хихикают, старшие дети сдержанно улыбаются. Процессия впереди приходит в движение, и Амелия уверенно тянет отца Ксавье за собой. Он идёт, погружённый в свои мысли, прислушиваясь к тишине, оставленной позади.
«Где же ты, сынок? Ты всегда держал своё слово, помнишь? Что же случилось, почему ты не вернулся? Если бы меня слушал Бог, я молил бы его, чтобы ты просто сбежал. Но Бог глух и слеп, а ты никогда бы так не поступил. Вы с Вероникой всегда были удивительно сильны и терпеливы. Я плохо знал вашего отца, но почему-то думаю, что вы оба похожи на него. Говорят, Советник Бойер был очень жизнелюбивым и справедливым человеком. И ты такой, Жиль. Ты тянешься к свету, ты сам и есть свет и несёшь его людям. Я никогда не говорил тебе, как тяжело мне было смириться с твоим уходом из Собора. Я разумом принял твой поступок, но сердце тебя так и не отпустило. Сынок, вы с Веточкой – мои вдох и выдох. Вы мои столпы мира. Если есть у Азиля живая душа, то я точно знаю: она разделена пополам и заключена в брате и сестре Бойер. И в ней – вся красота маленького, обречённого мира. Всё сосредоточено в вас: ум, терпение, жизнелюбие, верность, любовь, отвага и самоотверженность. Веточка, почему я всё ещё чувствую тебя здесь? Жиль, отчего мне кажется, что ты сейчас меня слышишь?..»
Где-то по краю области зрения скачет яркий блик. Словно маленький Жиль играет с зеркалом. В детстве это был его любимый трюк: пускать солнечный зайчик рядом с лицом Ксавье так, чтобы тот его не заметил.
Слезятся глаза. Жиль, не надо. Дети не должны видеть, как мой мир осыпается осенними листьями.
– Отец Ксавье, – Амелия щекочет пальчиком его ладонь, – ладно, я помою туалет. Можно я скажу?
В горле ком. Он просто кивает.
– Мама тут. Сказала, что всё будет хорошо.
Ксавье благодарно сжимает маленькую ладошку девочки. Странный ребёнок. В ней чужая кровь, но до чего же это дитя Веточки…