ятся вверх, либо медленно сползают вниз. Обычно они делают и то, и другое, но с промежутками и по очереди.
На перевале Любовник, на вершине маршрута под названием «Шнурок», Габриаль говорит Анхелю, что трепет внушают красота и страх, что это очень странное место, что большинство людей не пускают в себя это чувство. При этом он гулко бьет себя в грудь, и Анхель понимает, что хочет сказать этим Габриаль.
В один прекрасный день на гладкой скале спортивного маршрута на Микки-Бич внутри у Анхеля что-то щелкает. Габриаль поздравляет его с ловкими уверенными движениями. Анхель едва слышит слова своего учителя, растворяясь в свете, падающем сквозь кроны деревьев. Он уже готов рассказать Габриэлю о своих родителях, о том, как бежал из дома, о холодных ночах в горах, но не знает, с чего начать, и вместо этого говорит только: «Спасибо за похвалу».
Габриаль сматывает веревки, начинает укладывать снаряжение в мешок, смотрит в посветлевшие, одухотворенные глаза Анхеля. Какой же он, в сущности, еще ребенок.
— Ты не скажешь мне одну вещь? — Анхель взваливает на плечи тяжелый мешок, оставив Габриэлю более легкие веревки.
— Почему ты все время спрашиваешь, можно ли тебе задать мне вопрос?
Анхель останавливается и задумывается, но не находит ответа и поэтому задает мучающий его вопрос.
— Как убили твою мать?
Габриаль нисколько не удивлен тем, что Койот не рассказал Анхелю эту историю, но все же он думал, что Анхель ее знает. Характерная для него ошибка, чувство, что все знают его подноготную, — но это часть его дара. Он-то сам знает тайны других: Анхель — беглец, Амо — незаконнорожденный, оставленный в церкви, Койот много бродил по Техасу в поисках отца, баюкая себя историями о следах, исчезавших к вечеру. Он знает, но никогда об этом не говорит.
— Я учу тебя лазать по скалам, и ты вообразил, что можешь спрашивать меня о таких вещах?
— Поэтому-то я попросил разрешения, — отвечает Анхель.
— Ей перерезали горло и подвесили на сук вверх ногами, чтобы спустить кровь. Потом ей отрубили кисти рук и сварили, чтобы из костей сделать талисманы. Я нашел ее тело висящим на суку.
— Угу, — бормочет Анхель.
— Что, угу?
— Ты в детстве был странным. Я говорю не только о цвете кожи, ты знал вещи, которые не должен был знать. Ты пугал людей. Твой дед оставил деревню, сказал, что ты — воплощение зла, ушел в джунгли и не вернулся.
— Откуда ты все это знаешь? — заикаясь, спрашивает Габриаль. — Я никому и никогда об этом не рассказывал.
— Все это мне приснилось прошлой ночью: смерть твоей матери, твой дед; прощальные слова, которые произнес твой папа, прежде чем посадить тебя в лодку. «В Америке у тебя хотя бы будет шанс».
— И этот шанс принес мне здесь удачу, — говорит Габриаль, медленно качая головой и дивясь свету в глазах Анхеля.
— Среди нас есть люди, готовые встать на вашу сторону.
Над городом распластался тусклый приглушенный свет. Анхель стоит на гребне парка Долорес и смотрит в сторону севера. Дома, каскадом сбегающие к воде, мосты с мерцающими огоньками, маленькие силуэты движущихся машин. Он чувствует, как солнце садится где-то за его левым плечом, оттуда же доносится и голос. Голос кажется ему знакомым, как кажется знакомым иногда место, в котором ты заведомо никогда не был. Он не оборачивается на голос, потому что устал, потому что в пальцах мозжит тупая боль, которая усиливается, как только он сжимает их в кулак. Сегодня из него никудышный боец, и он никогда бы не вышел на прогулку, если бы его не достали безумные речитативы Амо. Он медитирует каждый день в течение нескольких нескончаемых недель. Анхелю нужна тишина, свежий воздух, чтобы унять собственное раздражение. Обернувшись, он видит того самого человека, который всего несколько недель назад смотрел на него из окна булочной. На лице под завесой волос — темный боевой шрам. На человеке то же самое длинное пальто, в правой руке он держит сложенную газету, и Анхель отчетливо видит острые углы кириллицы и чувствует солидность и весомость написанных этими буквами слов.
— Кто ты?
В словах едва чувствуется утомленное и слабое любопытство.
Железные пальцы касаются верхней губы, раздвигают усы и движутся вниз, словно ответ запечатан шифром, заключенным между десен.
— Я — следствие, вероятность, я — то, что появляется, когда некие вещи приходят в движение.
— Да, конечно.
Анхель извлекает из кармана пачку «Мальборо».
— Куришь?
— Нет, спасибо.
Мимо пробегает трусцой черный лабрадор, проскальзывает всем своим весом между ними. Анхель проводит рукой по собачьей спине, чешет пса за ушами, прислушивается к тихому сопению.
— Что значит — на моей стороне?
— Ты думаешь, ты единственный, кто хочет насолить Ватикану? Ты — всего лишь еще один элемент великой старой традиции. Я — часть того, что происходит, часть сигнальной сторожевой системы, но на этот раз я готов послужить хорошим парням.
— Хорошим парням?
Вопрос задан, хотя и не без внутренних колебаний. Ему кажется, что он видит Амо, который выезжает в парк дозорным, вот он во весь рост встает на стременах и вырисовывается четким спасительным силуэтом на фоне неба.
— Да, по большей части мы вмешиваемся в эти дела от отчаяния. Не каждому удается попасть в секретные архивы, и уж точно далеко не каждому позволено прикоснуться к Сефер ха-Завиот.
Анхель открывает рот, но не может ничего сказать и лишь некоторое время жует воздух.
— Не стоит так удивляться. Такова природа Каббалы, такова природа всякого мистицизма, здесь всегда должна быть защита, апория. Я — более продукт слова, нежели продукт света.
— Я не понимаю тебя.
— Слово — хранитель тайны, света, то есть оно просто освещает очевидность.
Анхель недоуменно качает головой.
— Я понимаю, что тебе нелегко это постичь, позволь мне прибегнуть к упрощению. Где-то вне системы должны находиться управляющие, контрольные системы. Так вот я — часть этих контрольных механизмов. Я — постовой дорожный полицейский. Мы имеем за плечами великую историю, наши сети восходят к временам пифагорейцев. Нам никогда не выпадало обладать привилегией знания, мы довольствовались ролью простых стражников. Некоторые утверждают, что это тоже путь к истине, путь, не уступающий другим путям. Я уже слишком стар, чтобы тешить себя такими надеждами. Правда, я очень хочу разыграть определенные сценарии, когда-то мне очень хотелось узнать, что же из этого выйдет. Но с тех пор утекло много воды. Я должен передохнуть, перевести дыхание. В Сефер Ецира говорится: «Иногда он будет слышать голос — звук ветра, речь, гром; и он узрит, и учует и вкусит, а потом пойдет и взлетит. Таков сон пророка». Это будет прелестный сон.
На город, как зимний выдох, начинает опускаться туман — толчком, как любовное объятие громадного монстра.
— Ты ждешь, что Сефер ха-Завиот что-то действительно изменит?
— Это трудный вопрос, не так ли? — Человек снова прикасается пальцами к зубам и деснам. — Что я подошел так близко к невозможному, к вере в то, что есть одна-единственная вещь, которая стоит превыше всех остальных? Это, быть может, сумасшествие, но еще не полное безумие.
— Но почему вам не взять книгу самим?
— Мы не смогли бы этого сделать, так как с нашей стороны это было бы кощунством, святотатством, действием, противоречащим нашим клятвам, нашему учению, это вопрос ритуала и вероятности. Если мы примем в поисках активное участие, то это изменит саму природу всего, что для нас свято. Вспомни физику: акт наблюдения феномена изменяет сам феномен. Ничто в этой жизни нельзя считать нейтральным. Мы не можем подвергать все дело столь большому риску.
Небо приняло мутный молочный оттенок. На город начала падать тень, разделившая собеседников.
У этого разговора не было конечной цели, во всяком случае, Анхель таковой не видел. Он решает уйти домой, когда он собирается уходить, человек протягивает ему руку, которую Анхель пожимает. Одновременно он прикасается к тонкому ворсу на обшлаге рукава большого шерстяного пальто. Это всего лишь легкое, ласковое прикосновение; Анхель же ожидал ощутить грубую мешковину, невыделанную домотканую шерсть, но на самом деле его запястье прикоснулось к ткани, нежной как шелк, и мягкой, как норка. Ничего более приятного он не ощущал никогда в жизни.
— Общество — это всего лишь тень. Их осталось очень мало. У них низкая история, их постигла жалкая участь, но теперь они дерутся за власть, потому что гораздо легче сражаться за то, что имеешь, чем сдаться и смотреть, что из этого выйдет.
— Тогда зачем все это?
— Потому что всегда остается горсть отчаянных. Помни, что Исосселес не принадлежит Обществу. Он — не один из них, он хуже.
— Хуже?
— Он думает, что он — избранный.
— Это и в самом деле хуже, — соглашается Анхель.
— Скажи Койоту, что русский передает ему привет.
Эту заключительную фразу он произносит уже в спину уходящему Анхелю, и когда тот оборачивается, то к своему тихому изумлению видит, что ни человека, ни его большого пальто уже не видно.
— Эгей, Койот, я встретил твоего друга, он передает тебе привет.
Анхель стоит в неярком свете прихожей и стаскивает с ног ботинки. Сквозь щель, оставленную приоткрытой дверью, он видит Габриаля, стоящего у доски, покрытой уравнениями. Его брюки измазаны мелом. Койот читает в гостиной, сидя в большом кресле, сильный свет пляшет в его серебряных кудрях, у ног — стакан с виски.
— Что за друг? — спрашивает он, не отрывая глаз от книги.
— Русский.
Лицо Койота приобретает отстраненное, нейтральное выражение, он медленно поднимает голову и не отрываясь смотрит на Анхеля.
— Ты встретил русского, — говорит он не столько Анхелю, сколько самому себе, — и ты еще жив.
Анхель уже привык ничему не удивляться.
— Он благословил нас, то есть они благословили…
— Значит, слухи верны, — перебивает его Койот.
— Какие слухи?
— О мистической защите… или… не знаю, как это назвать. Теперь они выступают под акронимом, поговаривают, что там заправляют отколовшиеся когда-то рыцари храма, и у них есть связи с иезуитами.