— Полэна! — живо вскрикнул Меранд: — Что же они с ним сделали?..
— Я теперь не знаю, что с ним. Когда я убедился в ошибке, я хотел препроводить его сюда, но он совершено взбесился; он убил моих двух человек и исчез в толпе. Я виновен вдвойне— так как я потерял моих людей, мне не удалось тебя похитить, и теперь уже сила ни к чему не послужит. Я вернусь к тому, кто меня послал, и буду обезглавлен!
— Так убеги!.. Не давай себя беспрекословно убить!
— Я — верный слуга, и смерть меня не пугает!
Сказав это, китаец выскочил на террасу и исчез.
Это исчезновение и прощание оставило по себе в Меранде необыкновенное впечатление.
Он чувствовал себя под игом непобедимого фатума, правящего всей этой восставшей и поднявшейся Азией, напоминающей теперь времена великих завоевателей— китайских и монгольских.
Он долго размышлял, и когда утром за ними снова явился новый конвой, чтобы вести их в неведомое, он, при виде этих регулярных солдат Китайской Империи, предводительствуемых мандарином, украшенным хвостом павлина, — вдруг был озарен молниеносной догадкой и закричал своим товарищам:
— Друзья мои — вот она «желтая опасность!» Нашей Европе угрожает несомненная гибель!
VII. Луч надежды
Мандарин, начальник нового эскорта, не замедлил явиться для приема пленников.
Передача совершилась быстро, хотя и не без споров, сопровождаемых жестикуляцией у китайца.
Этот мандарин, низенький и толстый, с головой типичного сына «Небесной Империи», смотрел на европейцев смеющимися щелочками своих глазок и придерживал отвислый живот пухлыми пальцами.
Его добродушный вид привлек внимание Ван-Корстена, который также, как и его товарищи, присутствовал с безразличным видом при передаче власти одним начальником другому.
— Все таки, у нас будет маленькая перемена, — сказал он по французски своим ближайшим соседям: —это веселая рожа, по- крайней мере, не будет навевать на нас меланхолии! — и затем, обратившись к своему новому тюремщику по-китайски, в соответствующей обычаю форме, воскликнул:
— И так, о, ученый человек, цветок мудрости— что думаете вы делать в этой дикой стране и какую утонченную казнь готовит нам ваше богатое воображение?..
Мандарин поспешно прервал его и, сопровождая свои слова мимикой, способной развеселить самого печального собеседника, принялся уверять его в величайшей симпатии, которую он питает к европейцам.
— О, духи моих предков!.. Вас казнить!.. Какая ужасная мысль!.. Осмелимся ли мы совершить подобное преступление! Вас, божественную эссенцию науки! Вас, блистающие звезды западного знания! Вас мучить! Нет, наоборот!.. Вас ждут, чтобы воздать вам должную честь!.. Если бы вы знали — как мы желаем подышать ароматом вашей учености!
— Где же это нас ждут? И кто так стремится нас увидеть? И все эти колоссальные толпы, сквозь которые мы пробираемся вот уже пятнадцать дней— неужели только простые любопытные, предупрежденные о нашем прибытии и желающие оказать нам честь столь торжественной встречей?
— И, так как ты — китаец, — прибавил Меранд: —то должен знать — известно ли китайскому императору, а также и губернатору Кан-Су, который должен был оказать нашей миссии гостеприимство, что здесь происходит? С их ли это согласия?.. Или они сами и руководят этим?
Китаец улыбнулся и, избегая прямого ответа, сказал:
— Не тревожьтесь о вашей участи. Отныне уже вам больше нечего опасаться. На вашем пути расцветут цветы. Все происходит здесь по закону. В Небесной Империи царит полный порядок!
— У этого желтого чурбана мне ровно ничего не удалось выведать! — пробормотал доктор, а китаец, удвоив свои «чин-чин», шмыгнул из дверей, чтобы избегнуть стеснительных расспросов Меранда.
Как монгольский начальник отряда и объяснил уже своим пленникам перед тем, как сдал их мандарину — чтобы избегнуть новых волнений в народе, караван, переночевав в городе еще одну ночь, снова пустился на встречу неизвестности. И все-таки, при выходе из города, у разрушенных во рот, двое дремавших посреди дороги вскочили и бросились на европейцев с угрожающими жестами.
В узком проходе, через который направлялись европейцы со своей стражей, казалось, нечего было опасаться, и они ехали, не обращая ни на что особенного внимания, так как уже свыклись с враждебными выходками по своему адресу; вдруг один из лежавших бросился на доктора и сделал вид, что наносит ему страшный удар, на самом же деле он сунул ему в руку камешек и торопливо прошептал по-русски:
— Возьмите это и прочтите днем, что там написано!
В то же время к ним во всю прыть подскакал один из китайцев конвоя и отогнал палкою фанатического забияку. Тот упал, как бы оглушенный, и случай этот не обратил на себя ничьего подозрительного внимания. Чрезвычайно заинтригованный, Ван-Корстен сунул камешек в карман и поторопился догнать часть каравана, чтобы рассказать Меранду о подарке и словах, его сопровождавших.
— Откуда взялись русские в Урумтси? Что это может значить?
— Не думаю, чтобы это был русский. Скорее всего, это был сарт, говорящий по-русски!
— Так откуда же еще и этот таинственный вестник?!.
Доктор затруднился ответом. Он дожидался дня с нетерпением. Во время одной остановки в лощине он, наконец, мог рассмотреть свой камень. Камень был серый, совершенно гладкий и чистый снаружи, но, рассматривая его тщательнее, доктор заметил в нем трещину.
Острием ножа он раскрыл его. Внутри было написано красным по-французски:
«Здравия желаю, господин капитан! Не хотят, чтобы я сейчас присоединился к вам и, кажется, это необходимо, чтобы вас спасти. Надейтесь на меня. Полэн».
— Полэн! Я-же вам говорил, что он не умер, — воскликнул доктор: — вот и вышло, по-моему!
Следующим вечером — на вершине отдаленной горы, видимой, однако, из лагеря, как раз во время ужина европейцев, — вдруг вспыхнул огонек, взлетела ракета, огненная полоса которой ярко вырезалась на потемневшем небе, разорвалась, и посыпался дождь трехцветных огненных шариков.
— Французские и русские цвета! — вскричали европейцы в волнении.
Китайцы, которые тоже заметили этот фейерверк, видимо, тоже обеспокоились. Несколько всадников поехало по тому направлению, откуда была пущена ракета.
— Неужели нас охраняют друзья? Не остановили ли «нашествия»?
— Быть может, это с русского поста, наблюдающего за движением азиатов! — пробормотал Меранд.
— Ах, если бы с нами был наш телеграфный аппарат! — вздохнул Германн.
— Он должен быть в багаже, который за нами следует, — сказал доктор: —но, может быть, он уничтожен!
— При помощи этого аппарата, мы бы скоро установили сообщение с русскими постами, если только они существуют где-нибудь поблизости, — воскликнул Меранд, — но, увы! Нечего об этом мечтать, так как все наши приборы были конфискованы!
— Кто знает, однако… — начал Ван Корстен.
— Что такое — «однако?»
— Однако, мы могли бы попробовать получить то, что мы желаем, у нашего простодушного мандарина. Я его уже на половину приручил, этого веселого куманька. Я пойду, поищу его и надеюсь, что моя затея удастся!
С этими словами, доктор, улыбаясь, оставил своих товарищей и отправился разыскивать мандарина.
После ухода Ван-Корстена, беседа смолкла, так как он был единственным речистым членом миссии. Молчание лишь изредка прерывалось обычным, повторяемым каждый день, обменом дружественных слов. Мало-помалу, палатка опустела, так как пленники были заняты одной и той же мыслью, и им не сиделось на месте. Последние загадочные слова доктора, инстинктивное желание поскорее узнать, что он будет делать, потянули их прочь, на воздух. Меранд и Германн вышли первыми, Ковалевская поднялась было вслед за ними, но Боттерманс, который оставался один, задержал ее:
— Останьтесь, прошу вас!
Ковалевская поняла, о чем он хочет говорить с нею. Она видела его тревогу и тоску. Ему, несомненно, надо было высказаться, и она со вздохом осталась.
Записка Полэна влила надежду на спасение в оптимистически настроенного, как и все влюбленные, Боттерманса, и он захотел передать свое настроение молодой девушке, которую полюбил.
Сознание непрерывно-угрожающей опасности и призрак возможного освобождения породили в нем желание высказаться перед нею.
Он встал и подошел к ней поближе.
— Что вы думаете о записке Полэна?
— To же, что и вы, что и все… Я думаю, что это добрая весть — в ней наша единственная надежда хоть на что-нибудь, а обстоятельства наши, надо сознаться, весьма незавидны…
— И, однако, мне кажется — ни вы, ни наши друзья не придаете ей надлежащего значения. Не могу вам объяснить — до чего сегодня я исполнен доверия к будущему. Я предчувствую, что испытание наше подходит к концу, и что освобождение близко!
— Да услышит вас Бог, мой друг!
— Ах, вы отвечаете мне так безучастно! Вы не разделяете моей надежды?
— Да, я надеюсь, я стараюсь надеяться, так— лучше… Надо надеяться, но… немного, не очень сильно… так как разочарование было бы слишком жестоко.
— Скоро ли мы будем извещены? Невозможно, чтобы европейские государства не прогнали обратно этой фанатической орды. Быть может, ракета, которую мы видели, и есть сигнал приближения русских…
— Может быть, — прошептала Ковалевская, — если доктор не делает себе напрасных иллюзий. Мы это скоро узнаем!
— Вероятно. Тем не менее, все-таки наша миссия задержана волнениями и, раз уже мы будем освобождены, надо как можно скорее возвращаться в Европу!
— Да, если…
Ковалевская заметила, что слова у него выходили с трудом, и что глаза его с мольбою смотрят на нее. Она хотела встать, но он протянул к ней руку.
— Надя… Вы знаете… Я вас люблю… — пробормотал он задыхающимся голосом, с трудом преодолевая природную застенчивость.
— Увы!..
— Когда мы вернемся в Европу, могу ли я…
— Ах, это проблематично!.. Но если вы хотите, чтобы я откровенно ответила на то, что вы мне прошептали, когда нам грозила смерть…