Филарет не стерпел и в гневе прервал:
– Царь сам уймет казаков своей волей и без построения сей крепости! А которые из них виновные в разбое и грубости, накажем их великой опалою и смертной казнью…
– Верно! – подтвердил царь.
Фома тогда еще мягче и со всякими хитростями начал с другого конца.
– Дабы, – сказал он, – между султаном и царем белым и крымским ханом была крепкая дружба и любовь, надлежало бы немедля вернуть Чигирин туркам. Запорожские черкасы ходят по Днепру на море, минуют Казикермень, Арслан-Ордек… Согнать бы с Чигирина казаков – и этим малым делом можно отвратить опасности многие.
Государь поднялся и в сильнейшем гневе ответил послу:
– Куда сие годится? Совсем загородить нам море? С Дона согнать казаков! С Чигирина согнать черкасов! Нам то негоже! Мы то не примем!
А Фома настойчиво гнул свое:
– Чтобы начать и кончить войну против поляков в союзе с султаном, с крымским ханом, надо бы и уступить вам.
– То все больно заманчиво, – ответили ему. – Сквитать бы обиды надобно; но без совета всей земли и бояр решить сие не можем. Войну начинать – многое справить надобно: войско подготовить, запасы завезти, деньги собрать. А может, еще у нас с поляками дружба выйдет крепкая…
Посол, видя неудачу своего предприятия, все же продолжал улыбаться и со всякими любезностями заверять в своей и султанской дружбе к Руси – «выше прежнего».
Закончив свои дела, Фома Кантакузин шутил и смеялся, а под конец положил перед царем донос с «великой тайной». Вот что сообщалось в доносе Поленова:
«Едучи с моря и с низу по Дону, слышал я от казаков, что-де ты, царь-государь и великий князь всея Руси, Михаил Федорович, изволил на казаков за их вину опалу положить и лишил своего жалованья. Которые казаки выехали к тебе с турским послом и будут тобой посажены по тюрьмам, – то быть на Дону большой беде. Донские казаки говорили, что по новой весне покинут землю и пойдут в запороги к Богдану Хмельниченку… И слух пошел на Дону, что ты, государь, направляешь сюда стрелецкое войско, чтоб всех холопей сбить з Дону, а по Дону-де будешь, государь, свои городы ставить. Как-де подлинно про то весть учнетца, то казаки тотчас з Дону отпишут к запорожским черкасам, и они к ним придут на помощь многими людьми – тысяч десять и больше. А у донских казаков с запорожскими черкасами приговор учинен таков: «Коль будет беда нам – помогать нам, коль будет беда запорогам – помогать запорогам, но Дону нашего без крови не покидывать». Они ж, казаки, сказывали еще, что пошли на Черное море под турские городы войною, тысяч двадцать, – за поруганье казачества и разоренье донской земли убавить силы туркам и татарам и землю от них избавить свою. Турские люди не пустили их назад под крепость Азов, и они пошли тогда Миусом. Волоком перелезли в Донец. А из Донца пришли на Дон. Добра достали, великого… А те запорожские черкасы, которые шли с Чигиринским сотником Богданом, пожгли свои струги в лиманах, иные водой затопили, переволочили добро дорогами другими. А по весне струги свои из воды достанут и в море опять пойдут.
…Великий государь! На Дону в большом войске про турских послов говорили, что впредь им, послам-де, пропуска к тебе, государю, не будет, потому что послы турские Доном ходят и их казачьи городки-крепи высматривают. Казаки ныне крепко каются, что того турского посла Фому Кантакузина к тебе, государь, пропустили и его не убили… И ежели на Дону государева жалованья ныне не будет, а посол турский от тебя с Москвы к ним в нижние городки приедет, – они, государь, турского посла хотят убити…»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Великая опала постигла казаков за непослушание царю.
Приставы-московские, люди из Разбойного приказа, стрелецкие головы, по повелению государя, девятого июля во главе с приставом Саввой Языковым явились на подворья, где постоем стояли донские казаки, сопровождавшие турецкого посла.
Тьма в Москве была кромешная. Нигде ни звездочки. Все улицы пустынны. В домах все спали, и тихо было, безмятежно. Лишь слышно было, как перекликались сторожа на башнях и возле решеток на улицах.
– А кто бредет? – кричал стрелец с Кузнецкого. – Постой!
– Бредут свои! – отвечали люди из Разбойного приказа, гремя железом.
– Куда ж вы прете? – кричал другой стрелец. – Для какого дела?
– Вон пристава у нас за все в ответе. Пойди да разузнай у них.
Конь пристава Саввы Языкова ударил копытами в темноте, едва не налетел на двух стрельцов.
– Чего вам надобно?
– Бумагу надобно, – схвативши за узду, сказал один из них. – Куда бредете? Кто велел в такую темень водить людей, греметь оружьем?
– Я – пристав Савва Языков. Бумаги у меня – бумаги царские!
Стрелец поднял фонарь, удостоверился, что перед ним действительно пристав.
Пристава и их помощники направились в Ордижцы, в Боришки и за Москву-реку хватать опальных казаков. Проскрипели в темноте несмазанные колымаги. Добрались они и до Ульянина двора.
– Кажись, сюда! – пробубнил Савва Языков. – Зайдите с журавля, под окна станьте, двери подоприте колом. Иван, стучи неторопко! За ставенку становься, а то еще пальнет какой из пистоля в лоб.
Здоровенный стрелец стал за ставенку и тихо постучал. Долго стучали стрельцы, пока добудились.
Из избы послышался встревоженный голос Ульяны:
– Кого там бог принес?
Савва прокричал:
– Не допытывай! С Разбойного!
Зажглась лучина. Открыла дверь сама Ульяна.
– Ну, что вам надобно? – спросила хрипло. – Кому нужна?
– Не ты нужна нам, баба, не ты! – входя осторожно, сказал пристав. – Нам нужны другие… Которые тут у тебя на постое казаки?
– Вы казаков не трогайте! – сказала Ульяна, закрыв грудь полушалком. – Изморили уж всех беспутными тревогами.
– А не твое тут дело. Сама, поди, беспутная. Нашлась защитница – святая богородица!
– Скажи еще «беспутная» – как размахнусь да в нос шибану, так и узнаешь, какая я беспутная!.. Юшкой красной умоешься!.. Вон казаки!
На дальней кровати сидел в белой нижней рубахе и в белых портках станичный атаман Наум Васильев. Продирая глаза ладонями, смотрел он на пристава, как на какое-то привидение.
– Который атаман у вас?
– Я – атаман Наум Васильев!
– А есаул который?
– Я – есаул Сила Семенов! – отозвался есаул из другого угла.
– А те, которые вон там, кудлатые?
– Мы не кудлатые! – сказал один из казаков. – Кудлаты псы, кудлата шерсть бывает, кудлаты – пристава! Зачем пришел, про то и сказывай!
– А сколько тут вас, постоялых казаков?
– Все те, кого видишь, – ответила Ульяна. – Не шарь фонарем. Все налицо.
– А где другие? Здесь семеро. А нам-то надо шестьдесят… шесть человек. Недостает… – пристав тянул, – недостает… Сколько же недостает? Шестьдесят… шестьдесят… Степан, а ну-ка высчитай! В мозгах моих туман… Шестьдесят… Тьфу, черт те дери! Перепил!
Здоровенный угрюмый стрелец, вошедший следом за приставом, стал считать на пальцах:
– Один, который атаман, – один! Другой, который есаул, – два! А тех сколько?
– Да раздери-ка буркалы, да разуй гляделки, – проговорил казак. – Я есть Епиха Игнатьев – крайний, а это вот… Андрюшка Левонтьев, левый, там вон – Потапка Нефедов, правый, Алешка Алексеев – за правым крайний, а там – Афонька, Захарка, Еремка!
– Ну, тот – крайний, и тот, который не крайний, – бубнил тупоголовый стрелец Степан. – Андрей да Еремка – два!
– А он не Андрей и не Еремка. Андрей – там лежит, а Еремка – здесь, – смеялся казак, обуваясь. – Потап там, Алексей – вон он!.. Эх, голова, два уха! Считай получше…
Наум Васильев, хоть и строг и взволнован был, но тоже улыбнулся.
– Вот голова, а еще приставная! Считать не может. Ну, нас тут семеро! – сказал он.
– А ты не брешешь?
– Чего брехать нам? Семеро!
– А скольких же нету?
– А нету пятидесяти девяти.
Пересчитал пристав недоверчиво еще раз всех казаков и насчитал восемь. Еще пересчитал – восемь.
– Да где ж семеро?
– Всех семеро! – уже хохотал Наум. – Восьмая-то баба, Ульяна!..
– Закуй в железо атамана! – приказал обидевшийся пристав, а сам на лавку сел.
– Почто ж в железо?
– Дознаешь после. Перед царем в ответе ты.
– А не за что! – сказал Наум и выпрямился гордо, – В Москве берут, а не за что!.. Сказывал мне Старой, как ты возил его на Белоозеро – собачья честь!.. И нас туда погонишь?..
– Клепай, Семен, ноги!
– Я ж не клепальщик.
– Зови-ка Ваську-кандалыцика!
Вошел Васька. Бурый, нос горбылем. Глаза – горошины мелкие, вздутые щеки; шапка серая набекрень, подвыпивший. Он бросил кандалы…
– Ой, ироды! Иуды! Да они ж ни в чем не виноваты! – заголосила Ульяна.
– Кого клепать? – спросил Васька.
– Вот этого!
– Кто ж вам велел? – спросил Наум.
– Велел нам государь.
– Клепай, – сказал Наум, – раз нас такой милостью сам царь изволит награждать. Опять на Белоозеро?
– Другие есть места, куда подалее, – сказал кузнец-кандальник Васька. – Перековал я брата вашего – и в год не пересчитаешь!
– Нашел чем хвастать! Клепай скорее!
– Кого в Сибирь… Кого в Мезень… Кого в Чердынь… – приговаривал Васька, раздувая широкие ноздри. – Всех не упомнишь…
Ульяна побледнела, упала на постель, забилась всем телом, но вскоре поднялась и пошла на пристава с поднятыми руками.
– Пристава!.. Где у вас бог? Где правда государя? Где ваши души подлые? Только знаете заковывать в железо! Сколь многих перековали! Поискалечили людей. Потому от вас, сатаны, и бегут люди искать волю да долю на Дон. И я сбегу! Нате, берите, клепайте и мои ноги и руки! – неистовствовала она.
– Тебя нам заковать трудненько. Твои ноги не влезут в наши колоды, – засмеялся пристав. – Чего орешь? Чего надрываешься? Да нетто они тебе родные?
– Эх, вы! Звери – не люди! Куете только горе людям!
Васька склепал кандалы крепко-накрепко. Наум прошелся. Загрохотало, зазвякал