Как-то утром Колька с Генкой сказали ему:
— Вечером шелковицы облопаемся.
— А почему вечером? — спросил Славка, удивляясь: неужто за день может дозреть шелковица, в доме отдыха еще совсем незрелая?
— Помещичий сторож по субботам в город уезжает, — с сознанием дела сказал Колька.
— Какой сторож? Почему помещичий? — Славка ничего не понимал.
— Обыкновенный. Дед Иван. Ему лет сто. Он у помещика Полякова мальчишкой пастухом был, потом — сторожем. После революции помещик сбежал. В его усадьбе склад сделали и водокачку. А дед Иван там так и остался сторожить. Ему хоть революция, хоть война. Сторожи, говорит, должны добро сторожить. Живет он прямо в водокачке.
— А рядом с ней — вот такая шелковица стоит. Ранняя! — вступил в разговор Генка. — Я вчера проходил мимо, созрела. Цвет хуже крови, аж чернеет.
Славка доверял своим друзьям. Они его еще ни разу не подвели. С волнением он ждал вечера, плескаясь в верткой азовской волне.
К вечеру море совсем присмирело. Откатались по пыльным дорогам автомашины. Потянулись в летний кинотеатр дома отдыха отдыхающие, местные мальчишки и девчонки. Только Славка, Генка и Колька шли в обратном направлении. Выйдя через старые ворота из дома отдыха, они повернули вправо и ускорили шаг.
— Мы сначала думали, что он клад охраняет, обшарили там все, ничего не нашли, — вздохнул светловолосый Генка, опередив Славкин вопрос.
— А я вам, дуракам, говорил, что ничего там нет, — гордо сказал Колька. — Мой отец со своими дружками до войны там все облазили. Ничего не нашли. Нет там ничего.
— А что же он тогда сторожит. Ему пенсию положили за старшего сына, погибшего под Берлином. Мало что ли ему.
— А внучка! Ты подумал? Она же в институте учится. Там знаешь сколько денег нужно!
Славка не вникал в их разговор, только удивлялся: какие они все такие взрослые, так много всего знают!
— Вон — дерево! — Колька вскинул вперед руку.
— Ух, ты! Я думал это лес на холме, — сознался Славка и недоверчиво переспросил. — Это одно дерево, или много их там?
— Тю! Ты чо, не видишь?! Одно, конечно.
Они пересекли дорогу, залитую рыжей, угомонившейся пылью и пошли по узкой тропе к густой рощице, в тяжелой пышной зелени которой с каждым шагом все явственнее проступали желтые, давно оштукатуренные стены старинной постройки. Вот уже и труба прорисовалась в кудрях огромного дерева, пропечатались окна, в которых ошпаренно дергались красные зайчики присохшего к западу солнца, завиделась из-за тесно сброда колючек земля, вся испещренная темными мелкими точками.
— Осыпается, — сказал Генка жадным голодным голосом, пригнулся, цыкнул. — Тс-с, тихо! Не топайте, как лошади!
— Ты же говорил, что он уехал, — шепнул Славка со страхом, присел пониже и, заметив ящерку в корнях колючки, замер.
— Всегда уезжал. Сам сколько раз видел его на автобусной остановке.
Они остановились. Со стороны старого дома и древнего дерева, осыпанного с запада золотой сединой, надвигалась, нарастая, музыка южного вечера. Ничего подозрительного расслышать не удавалось. Генка поднялся во весь рост и хозяином пошел вперед, приговаривая:
— Перезрела! Давно я такой шелковицы не ел! С прошлого лета.
— А я вообще ее не ел, даже просто зрелой, — ухмыльнулся Славка, оказавшись под тяжелым козырьком раскидистой шелковицы, и вдруг ахнул. — Вот это да! Это же шелковица!
— Тю! А ты что думал, это дуб какой-нибудь? — рассмеялся Колька, но Славка не ответил ему, он завороженно разглядывал большущий гриб с изрезанным крутыми зигзагами стволом и зеленой волнующейся шляпой, да не шляпой, а шапкой из пушистого зеленого меха с иссиня-черно-красными точками.
— Вот это да! — повторил Славка, и вдруг на руку упала с дерева шелковинка, брызнула по загорелой коже темно-вишневым соком, блеснула бархатными волосиками на солнце и скатилась с руки, упала в горячую вечернюю пыль.
— Айда на дерево! — скомандовал Генка, но Колька был практичнее:
— Лучше вон те бочки подкатим и поставим их на попа, сказал он, но не успели мальчишки подбежать к бочкам, как скрипнула дверь и из старого желтого дома вырвался заливистый лай лайки и резкий голос сторожа:
— Марш отсюда! Гав-гав!
— Спасайся, кто может! — мальчишки бросились на колючковую тропу, лайка шариком покатилась за ними, но под шелковицей остановилась, не переставая гавкать.
Зачем ей, в самом деле, за мальчишками бегать? Ей и под деревом хорошо: не жарко и в пыли можно повозиться, людьми почти нетронутой.
«Лучше бы в кино сходил» — думал Славка, ворочаясь в кровати на веранде и вспоминая огромную шелковицу.
Уснул он, когда даже южные кузнечики устали стрекотать. Всю ночь снились ему шелковинные сны. Будто проснулся он ночью и один на водокачку пошел, забрался на дерево и стал есть крупные, с кулак плоды. Наелся до отвала и с места сдвинуться не может — отяжелел совсем.
И опять, точно как вечером, вышел сторож из желтого дома и залаял на него, приговаривая:
— Слезай с дерева, гав-гав! Сейчас воспитывать тебя буду вот этой палкой. Ты слышишь меня?
— Слава, слышишь, что я тебе говорю? — в дверях веранды стояла бабушка с палкой в руке — она палкой белье расшевеливает, когда кипятит его в большом баке. — Коля с Геной пришли. Говорят, ты им очень нужен. Шарик, перестань гавкать. В будку, негодник!
Славка, еще не проснувшийся как следует, вышел к калитке.
— Сторож уехал. Я видел, как он в автобус садился, — сказал Генка.
— Пошли. А то днем пацаны со школы придут, всю шелковицу сожрут, — озабоченно пробасил Колька, и через десять минут они уже карабкались по ветвям древнего дерева, срывая на ходу самые крупные ягоды.
Вкусное это дерево, ничего не скажешь!
Подай, Христа ради!
Рано утром Славка убежал на море ловить рыбу. Клев был отличный. Уже к восьми часам он поймал семьдесят бычков, крупных, лупоглазых, недовольных. Они лениво пошевеливали снизку, к которой подходили отдыхающие дома отдыха и завистливо причмокивали:
— Ого!
И пугали Славке рыбу.
У них был другой азарт — купательно-загарательный. Не обращая внимания на удочки-донки, свисающиеся с мостика, они громко топали тяжелыми ногами, плюхались в море со своими женщинами и пугали бычков. Славка вздохнул, собрал удочки, вскинул на плечо сложенную вдвое снизку и отправился домой радовать кошку. Шарик бычков не ел.
Богатый улов удивлял всех, кто встречался ему на пути. Старушек, спешивших с фруктами на рынок, сердитого черноволосого дядьку на телеге с каким-то скарбом, водителей грузовиков, девчонок и местных пацанов, которые вынуждены были в эти дни отрабатывать в школе практику. Да что говорить! Даже Славкина бабушка, пережившая двух царей, три революции, четыре войны и другие интересные события, удивилась. И сказала задумчиво:
— Надо что-то с ними делать. Нельзя же все это кошке. Так она мышей ловить перестанет.
А дядя Вася причмокнул одобрительно:
— Солью их посыпать и в сарае развесить. Вкусная будет вещь.
Он уехал на работу, а бабушка поставила корыто во дворе, заполнила его водой, выпустила туда бычков (у некоторых из них даже глаза посвежели, но не надолго), и занялись они делом под мурлыканье ошалевшего от зависти кота и на удивление Шарика, заинтересованно звеневшего цепью.
Оказалось, дело это не простое! Куда легче ловить бычков, чем вспарывать каждому пузо, чистить его, посыпать солью и нанизывать на леску! Да на солнце, которое с каждой минутой все крепче прижималось к майке, обжигая мокрые руки и вспотевшее лицо. Славка быстро устал, сбился со счета, готов был поклясться, что никогда в жизни он теперь не возьмет в руки удочки, как вдруг у калитки кто-то тихо, застенчиво, но настойчиво попросил:
— Хозяйка, подай Христа ради!
Бабушка не услышала его просьбу, вспорола очередного бычка. Но заметила, как резко крутанул голову Славка, и посмотрела на калитку, за которой человек с жесткой короткой прической и пропыленными голубыми глазами повторил:
— Подай, Христа ради!
— Не наш вроде, — испуганно шепнула бабушка, тяжело поднялась с низкого стульчика, положила на него нож, влажно-соленый, вытерла о фартук руки и скрылась в хате. Через пару секунд внук увидел ее, большую, с встревоженными глазами, с пол буханкой серого хлеба. Прижимая свой дар к груди, она посеменила мимо Славки, и он, удивленный, пошел за ней.
— Чем богаты, — сказала виновато бабушка, отрывая от груди хлеб, а просящий схватил его обеими руками, промычал: «Спаси тебя Бог!» и тут же, не стесняясь, ни глядя на Славку и бабушку, с каким-то трепетным волнением возложившую старые руки с корявыми пальцами, резким, нервным движением поднес пищу ко рту. Пальцы у него были пыльные, но сильные.
Это был среднего роста жилистый молодой мужчина в старых сандалиях, из которых торчали грязные пальцы, в серых, никогда не глаженых брюках и в коричневом пиджаке, задубевшем от пыли и скупой влаги земли, на которую он, видимо, укладывал пиджак вместо матраца. Попросту говоря, нищий был весь серый. Даже густая щетина на впалых щеках отдавала серостью. И как он ел!
Удерживая хлеб на ладонях, он подталкивал его пальцами ко рту и даже не кусал, а отжевывал от него кусочки, глотая их одновременно и сопровождая этот процесс упрямым движением головы и туловища, он ел отчаянно, словно боялся, что хлеб вдруг улетучится по чьему-нибудь велению, и удивительно медленно. Отвыкшая, растренировавшаяся челюсть вдруг перестала двигаться, отвисла. Бродяга испуганно хлопнул ресницами, потом сообразил, что нужно делать в таких случаях, и, вытянув большие пальцы снизу к челюсти, стал помогать ими жевать хлеб. Челюсть оживилась. Но тут опять произошла непонятная для него и для Славки с бабушкой заминка. Голодный вытаращил глаза, виновато блеснувшие в лучах разозлившегося солнца, и, будто опомнившись, стал подталкивать указательными пальцами хлеб в рот. Ему очень хотелось съесть этот хлеб. Но его поедательный механизм разучился … есть! Бродяга, упрямый человек, сдаваться не хотел и продолжал двигаться в некрасивом голодном танце. Только ноги нищего не двигались.