Когда Алла наконец порвала с ним и он понял, что это в самом деле разрыв, и окончательный, и больше никак не удастся перевести это в план да ла-анно, как он делал на протяжении почти всего романа и она ничего не могла противопоставить, так что он стал уверен, что ничего и нельзя противопоставить, это нанесло ему сокрушительный удар. Не настолько сокрушительный, чтобы изменить его образ жизни, занятий, повадок, не говоря уже мыслей, но такой, чтобы непосредственно после «и чтобы ноги вашей здесь не было, и никаких никогда нигде со мной разговоров, и ни шуток, ни цветов, ни подарков, которые я буду выбрасывать в мусоропровод не глядя, только здрасьте и до свиданья», произнесенного на пороге, когда он, позвонив по телефону и эти же слова услышав, приехал и позвонил в дверь ее квартиры, а за спиной у нее все это время стоял мужчина, и она захлопнула дверь ему в лицо, — почувствовать боль и заплакать. Мужчина был ни больше ни меньше как я. Когда она ему все это сказала по телефону, а он на это опять ответил как-то забавно, все в том же стиле да ла-анно и сказал, что сейчас приедет, она позвонила мне и попросила как можно скорее прийти. Я пришел и только тогда узнал зачем, и так как было видно, в каком она состоянии, не мог отказаться.
Ему было больно, потому что это был удар в солнечное сплетение, пли где там у него находился центр чувств, и удар по самолюбию, потому что как это так — он не получил, не завоевал, не добился того, чего добивался, и удар по системе, которая обеспечивала его новую, как он считал, уверенность. Это случилось весной, а в начале осени, вернувшись с очередных гор и морей, он сделал предложение датчанке, проходившей в университетской аспирантуре стажировку. Обдумав, она его приняла и переехала жить в их роскошную квартиру на Фонтанке в двух домах от Невского. Недели через две он сказал, что у них начинается ремонт, и предложил вернуться в общежитие. Следующие несколько дней они не виделись, а потом он встретил ее в коридоре университета, отвел к окну и объяснил, что за те две недели понял, что они слишком разные люди, чтобы стать мужем и женой, и что в Дании, где, она предполагала, они будут жить, у него нет никаких интересов, ни общекультурных, ни бытовых, ни академических. Датчанка приехала к Алле и три дня пролежала у нее на диване, потом улетела в Париж.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Алла потом сказала: вы знаете, Германцев, а ведь Б.Б. на этой несчастной ибсеновской Норе женился сразу после крещения, он в Эчмиадзине крестился, специально в Ереван ездил. (Она всегда звала меня только Германцев, несколько раз попробовала Александр, но это звучало совсем уже выспренне и искусственно: все-таки был в ней, при всей ее душевной цельности, маленький эстетский излом, этакий петербургско-декадентский, — следствие, я думаю, разрыва с грубым бакинским прошлым и его отторжения.) Б.Б. предпочел бы креститься прямо в Гефсимании, на худой конец на Афоне, но за недоступностью смирился и спустился до Эчмиадзина. Допустил армян до себя, не погнушался, что монофизиты. Вы обратили внимание, Германцев? — сейчас все крестятся, вы понимаете, он оказался не первый, а один из, так он через Эчмиад-зин и теперь опять единственный.
А вы обратили внимание, Германцев, что на этот раз — я имею в виду его женитьбу — он впервые не опередил процесс, а опоздал? Все эти годы, что он меня обхаживал и за мной ухаживал и, как ему казалось, крутил роман, у русских с иностранцами был самый брачный период. Ему из-за меня пришлось его пропустить, а когда хватился, эта струна уже стала провисать, буквально за месяц-два до последнего между нами объяснения, на котором вы так любезно согласились присутствовать. Он выглядел просто немодно, правда?
Она заметила перемену очень точно. Брак с иностранцами из авантюры и частной антрепризы вдруг и незаметно превратился в ремесло. Образовалось два-три центра, первоначально вполне кустарных, у кого-то на дому, собиравших вокруг себя русских и иностранных невест и женихов со взаимными интересами. Через несколько лет они приняли вид не рекламирующих себя фирм по поставке нашим гражданам брачующихся кандидатов, к тому времени, увы, по большей части из стран третьего мира. То же, между прочим, случилось и с фарцовкой: романтика первых десятилетий ушла, сменилась деловитостью и организацией и наконец превратилась в обычное торговое монопольное ведомство наподобие Промкооперации, но с более частой поножовщиной. Б.Б. в самом деле этот момент пропустил, но зато опередил тенденцию, которая пришла вместе с новым этапом женитьб-замужеств, а именно: более частых отказов, а то и вульгарных обманов типа «поматросил и бросил». Замечу, что и в те годы, в годы, когда женитьба на иностранке была единственным способом попасть за границу и событием очень редким, такие отказы случались немногим реже, чем сам брак. Но и самые отъявленные, так сказать, совратители не укладывались в полмесяца, и тут, Алла это упустила из виду, Б.Б. опять был из первых.
К тому же она намеренно не учитывала в этих разговорах, а я, естественно, ее не поправлял, что Б. Б. сделал это еще и напоказ, в первую очередь, чтобы ей отомстить. Плюс — это уже только моя версия — из-за сближения с отцом Павлом. Отец Павел был нашего, то есть моего, возраста, был с ранней молодости наш товарищ и всю жизнь звался Пашей. Мы все его любили, и по крайней мере в двух вещах он был безусловно лучше нас — в выпивке и шутках. Он пил часто и легко, а шутил всегда, главным образом каламбурил, и каждая десятая шутка была смешная, но и от всех несмешных становилось весело. Это у него был мгновенный телефонный разговор с Венедиктом Ерофеевым. автором «Москва — Петушки», когда тот пьяный позвонил Б.Б., а трубку взял Паша, а Ерофеев думал, что Б.Б., и без вступления проговорил: «Мне сказали, у вас есть все стихи обэриутов, я хочу их издать», — на что Паша ответил: «Сперва и-сдай и-бутылки». Он был из артистической семьи, мать — балерина, отец — конферансье, который не без гордости упоминал, что состоял в дружеской переписке с Гаркави и Смирновым-Сокольским, звездами эстрады, и Паша, окончив университет, стал зарабатывать на жизнь сочинением цирковых и эстрадных реприз.
С годами выяснилось, что он обладает замечательной практической сметкой: знает, где какие за бесценок купить книги, старинную мебель и у кого ее задешево отреставрировать, кооперативную квартиру, чтобы и дом был кирпичный, и недалеко от центра, и по цене умеренной, и когда деньги лучше снять со сберкнижки и вложить, например, в сервиз кузнецовского фарфора, и многое другое. При этом с молодости жило в нем религиозное чувство, а с годами стала проявляться и набожность. Соединение таких, на первый взгляд, несовместимых сторон натуры Достоевский наблюдал в «мертвом доме» у еврея Исая Фомича. Словом, он крестился, как многие тогда. Когда ты крестишься взрослым, то есть проделываешь путь от ноль или даже минус-веры до веры, требующей от тебя такого решительного, такого единственного поступка, то крещение, само собой разумеется, не конец пути, а трамплин, принимающий накопленную движением к вере инерцию и выстреливающий тобою дальше, дальше. Не редкостью было, что крестившиеся шли потом в священники, — а по тем временам в практическом плане это значило добровольно войти в пространство постоянного и неослабного давления, преследований, неприятностей. Пашино чутье предостерегло его от такого шага, хотя намерение было.
Его рукоположили через несколько лет, когда другие уже определились — кто как сельский батюшка, кто как городской «интеллигентный», если не интеллигентский. Оказалось, что власть жать жмет, но жить можно. Он стал священником, однако с опозданием: уже и приходы сколько-то привлекательные — а его привлекала жизнь в деревне, но чтобы и недалеко от города — были все распределены, и прихожане попривыкли к этим новокрещеным послеуниверситетским: поп как поп, чего-то, видать, не получилось в нормальной-то жизни, раз в попы пошел, да и пьет, небось. Ему достался храм, до которого поездом, автобусом и на телеге добираться от Ленинграда было восемь часов; через три года дали поближе, часах в четырех, но оба полуразрушенные, верующих хорошо если десятка три на Пасху. Он все сносил с достоинством, без жалоб, с прежним юмором.
В это именно время они с Б.Б. сошлись. Б.Б. в высшей степени оценил то, какой он дока в практической жизни; отец же Павел его обращал. Пик их близости пришелся на решение Б.Б. креститься в Эчмиадзине и жениться на датчанке. И то и другое повергло отца Павла в сильнейшую растерянность: крещение — да, брак — да, но почему в монофизитскую ересь и почему через прелюбодеяние? Влияние отца Павла Б.Б. воспринял, но претворив в своем духе. Они как бы обменялись: Б.Б. уступил ему часть себя под религию и компенсировал уступку, переняв его практичность, ибо иностранка и выезд с ней за границу и возможность двойного гражданства — практично, правда? Автоматически, как часть практичности отца Павла, он усвоил и осмотрительность, которая в жизни сплошь и рядом означает запаздывание — в тот самый раз распространившееся и на Б.Б.
Тут уместно рассказать про охоту за тулупом. В это время появились дубленки — в малом количестве их привозили из-за границы, в большем покупали в валютном магазине «Березка» и с рук у фарцовщиков. Они стали знаком принадлежности к особой публике, выделенности из толпы, но они были также удобны — теплые и легкие. Они стоили довольно дорого, и по совокупности причин отец Павел решил достать тулуп. Тулупы тоже появлялись на улице, поначалу, однако, считаные, они были этакими хиппи по отношению к буржуазкам-дубленкам. Овчинные тулупы, тяжелые, жаркие и пахнущие чистым хлевом, выдавались как профессиональная форма одежды гаишникам и пожарникам. На эту тропу и вышел с самодельным капканом отец Павел.
В райцентре, через который он проезжал по пути на приход и иногда останавливался на ночь в Доме крестьянина, он свел знакомство с пожилой прихожанкой храма — уже райцентровского — и стал останавливаться у нее. Ее сын служил в милиции, но именно что в милиции, а не в ГАИ, и права на тулуп не имел. Был у него, однако, дружок из ГАИ, и тот пообещал за двадцать пять рублей достать списанный тулуп. «Это так говорится, что списанный, а он как новый», — объяснял нам отец Павел. Между тем тулупы становились все более популярны, чтобы не сказать модны, их партиями завозили в магазины рабочей одежды, где их можно было купить по пятьдесят, или у перекупщиков по шестьдесят, р