ваши журналюги. Ваша “четвертая власть’’. Чтобы быть четвертой, нужны первые три, нужно накачать их величием, пороскошнее подать. А их в России нет — ни с величием, ни без. Есть “власть” вообще, ну что-то угнетающее, унижающее, обирающее и уничтожающее. Обычная одних над другими. Если это принять, мъсс-мидии уронят собственную “власть” до властишки: вторые после этаких постгоголевских первых? Ну вот и шакалят вокруг меня и под. и проч, и пр. — чтобы убедить, что они и вообще страшные, на куски разорвут, всех. Думаете, с чего я такими откровенностями с вами в личном письме делюсь? А я про это сейчас статью сочиняю, для “Фигаро”, — и решил, не пропадать же бульону. Но почему вы в этой стране остаетесь, правда не понимаю. Отсюда производит впечатление списанной. В Итилъ. А оттуда, изнутри? Не начать ли мне для вас подыскивать университетик, где-нибудь в Силезии, в Галиции? Все-таки давно знакомы. Ираида, как выяснилось, захватила из Рощина старое постельное белье. На днях выдала простыню, посередине уже протершуюся до прозрачности, на фоне тюфяка в этом месте темнеющую. И на ней в углу красным — “Б.Б.”: мама вышивала, крестиком. Мамины представления о не знаю чем: буржуазности или м.б. благородстве, “аристократизме”, неважно. Вспомнил ее, то время, вспомнил вас».
В Моравии, в Богемии, в Каринтии… Необъяснимо яркая картинка преследует меня. Маленький-маленький, чуть больше села, город в Европе. Кто-то везет меня через него на машине. Чистый гладкий асфальт, дорога ведет на холм и там, на площади с церквушкой, кончается. Тупичок. Площадь окружена густыми деревьями, а может быть, это такой сад-парк, который примыкает к церкви. Его огораживает высокая металлическая решетка, на ней, не то на входных воротах — пестрые флаги, транспаранты, рекламные плакаты. Напротив бар, в тех же флагах. Затем возникает топография возвышающейся горы, ее соединяет с площадью земляная насыпь, через глубокий и широкий овраг, прямая как стрела. Склоны горы в виноградниках. Всего вероятнее, Италия. Но допускаю, например, что Германия — в которой я никогда не был! Еще — можно спуститься по огибающей холм проселочной дороге, узкой, но все-таки не тропке, она продолжается и на другой стороне, ведет наверх, достигает промежуточной вершины. Вдоль дороги яркие дикие цветы, открываются то слева, то справа лужайки. И этот путь вниз-вверх и обратно проделан мною как минимум дважды. Иския? (Где я бывал.) Тюрингия? (Сказал же, что не был, даже близко!)
Что определенно, это что кто-то в машине — Б.Б. В «Вольво» он провез меня от Москвы до дверей своего университета, про который помню только, что был расположен среди равнины, на берегу реки, под неподвижными облаками. Я прочел лекцию «Ци Чв русском языке» — спектакль в мольеровском духе на полтора академических часа. Б.Б. подыгрывал, аккуратно. Я был приглашен им пожить у них две-три недели, но на второй день он попросил меня разобрать чемодан его переписки «60-х годов», я отказался — «но там же и ваши письма» — «тем более» — обычное его утомительное уговаривание — я вышел из дому, и вот тут-то он догнал меня на машине, и через какое-то время — полчаса? сутки? — мы оказались на этой самой площади, в баре, украшенном пестрыми флагами. Среди бутылок на витрине была «Столичная» — «Stolichnaya», — мы заказали, нам подали стопки грамм по пятьдесят. Б.Б. сходил к машине, вернулся с джазве для кофе, вылил в него свою порцию и попросил хозяина подогреть: у него першило в горле, и он боялся ангины.
Там ли это было? Почему я не помню этого твердо? Может быть, потому, что «заграница» должна быть призрачной. Может быть, потому, что он уже начал расфокусироваться, и этот городок в этом да-и-нет пейзаже помогал происходящему с Б.Б. выглядеть естественным. Он побулькал теплой водкой в горле — как полощут календулой или содой, — проглотил и сказал: «Гдежить, в общем, непонятно. В России что ни мысль, то ржет, как Русь-тройка, что ни искусство, то мечтает позвонить в Царь-колокол. Журнал по-прежнему называется “Дружба народов”. Такая дружба: народов. Открываю — дневники нашего булгаковеда. Уже, при жизни. У булгаковедов тоже есть дневники! “Апрель 1950. Прочел Ажаева, не ходульно”. “Август 1952. Прочел Бубеннова, есть свежесть”. “Февраль 1954. Прочел “Трое в серых шинелях”, всю ночь проговорили с Жульеттой Иваровной”. Германцев, а Германцев! Что — Сие — Значит?»
Оказалось, это последние живые слова, которые я от него слышал. После этого его окончательно не стало. Письма, которые кто-то — я нет — получал, этой картины исчезновения не меняли. Говорили, что уединился, якобы по-буддистски, на одном из датских островков в собственном доме. Но раз в месяц все-таки обязательно наведывается в Париж, в Нью-Йорк, в Иерусалим. По делу. По какому делу, если никто, кто его знает, никогда не натыкался на хоть какой-нибудь результат?! Нет, опровергали другие, работает в университете на богом забытом острове в Мексиканском заливе. И вовсе не там — а через посредство Раджа купил заброшенный, болотистый, малярийный островок в Индийском океане и открыл на нем университет, крошечный, наподобие древних. Будто бы получил под это деньги от правительства Индии — которой это важно было стратегически: тамилы — не тамилы, Пакистан, Китай. Он и жена — неизвестно что, а десятилетняя дочь преподает датский язык — неизвестно кому.
То, что всегда это были острова, особенно убедительно выражало, что его больше нет. Стерло с лица материков. Вода — он в ней растворялся. Правда, по другим сведениям, ничего подобного, получил кафедру в Европе, в… Но дальше шло название страны еще по карте Австро-Венгерской империи: в Паннонии, в Трансильвании, в Пруссии.
Эпилог
В июне 2001 года, в ночь летнего солнцестояния, мне приснилось, что я слышу сигнал домофона. Я нахожусь один в квартире моих знакомых, даже знаю каких, нажимаю наугад неудобную кнопку между дверьми и слышу жалобный женский голос, который по-французски просит милостыни. Ссылается на то, что уже получала от матери моих знакомых, которую называет бабуля. Я по-французски предлагаю ей перейти на английский, она переходит, но с таким французским акцентом, что я, кроме бабуля, ничего не разбираю. Тогда говорю — по-французски — красноречиво и элегантно, но строго — что этот случай не в моей компетенции, слышу начало всхлипываний и разъединяюсь. В эту минуту меня будит комар, неизвестно как пролезший сквозь сетку на окне. Прихлопываю его возле уха и просыпаюсь. Я в деревне Пески Тверской области, в избе, которую занимаю уже пятый год. Лежу под одеялом, солнечное утро, хочу понять, комариный это писк спровоцировал сон с сигналом, или он — наказание мне за то, что не сжалился над девушкой.
В это время возле моей калитки останавливается автомобиль. Выхожу на крыльцо — иностранной марки, но довольно захудалый. Автомобиль неказистый, и мой дом такой же. Вылезает молодой человек, легко, раскрепощенно. То стряхнет что-то с колена и вглядится. что такое прицепилось, то на что-то оглянется, то чему-то улыбнется. На мне остановил глаза ровно на столько же, на сколько на избе, канаве, палисаднике, березе и дальнем лесе. В общем, держится совершенно свободно, правда, еще и показывает, что держится совершенно свободно, и это его свободу делает в конце концов несовершенной.
Подошел, назвался Андреем. Сказал, что из РГГУ, Гуманитарного университета, пишет книгу — «чем вы, чуваки, жили в пятидесятые». Не литература и искусство, про которые «вы столько уже нашептали-нарыдали, что с души воротит», а «культур-мультур». «В вашем слое — новых тогда молодых людей с запросами». Например, что носили, кто задавал фасон, из какой ткани, натирало ли, отвисало ли, нитки, иголки, швы, петли, пуговицы? Как выглядели девицы, какой тип считался привлекательным, как себя вели при знакомстве, при «переходе в интим», как все выглядело «в час сладостного бесчинства» — комната, мебель, белье? Кстати, как вообще обставлялись комнаты? Кстати, в скольких случаях их ста один из партнеров произносил: «В час сладостного бесчинства — Марина Цветаева»? Что читали — классического, советского, иностранного, в каких соотношениях? Ходячие истории того времени — с кем-то из знакомых случавшиеся и откуда-то завезенные. Суеверия, приметы… Он взглянул на оставшийся в небе с ночи прозрачный ломтик луны и сказал: «Например, если на растущий месяц можно повесить ведро, будут дожди или не будут?» Какие анекдоты были в цене? Кстати, помню ли я такой? Из серии про отца и сына: сын хвастается: «Долго ли умеючи», — а отец ставит его на место, назидательно: «Умеючи — как раз долго». Я помнил. С какого времени? Класса с седьмого. В свою очередь не объясните ли, как выбрали меня и как нашли?
Засмеялся: «Старый добрый двадцатый век. “Вы от кого? Не стукач ли? Не коммунист, не порно ли продюсер?” Найман, Найман прислал. Вы ведь с ним в одном котле эту кашку варили, нет? Мы не они, паезия, честная бедность, дом в деревне, это вот все… Рекомендовал и дал дирекшенс». Изба действительно досталась мне от Наймана — четыре года назад уезжал в Италию на летний семинар, предложил пожить, а на следующий год купил дачу под Москвой. Пески остались за мной, моя обязанность была ждать, когда кто приценится. За три лета — никто.
Зато в этом году уже двое, только оба нос воротили — «я думал, до-ом, а тут избушка, я думал — Во-олга, а до нее идти». Но вообще, в 2001-м все переменилось. Разом, все. 1999-й так-сяк доживали, в конце дверь захлопнули — непонятно, от чего так бабахнуло, от удара или от петард, — и под грохот ключ в замке повернули. В двухтысячном — забывали, прибирались, покраска-побелка, привыкали, заводили, и поехало. И вот Андрей, поехал и доехал. «Легко добрались?» — говорю уже как в русском романе, когда время было еще не деньги, еще не в обрез, еще описывали и заведомую приветливость хозяина, и его от неожиданного визита легкую растерянность, механические фразы — «как добрались, голубчик?» — «За два бы часа сделал