е порой слово, догадываешься, что сестра с семьёй приехала в гости, но все ходят тихо, разговаривают шёпотом. Мне всё это было неприятно и я только спрашивала: «Почему? Я же такая хорошая, стараюсь и делаю для родителей всё возможное; это же, вроде бы, и сестре помощь!» Она уже давно выбросила их из своей жизни и всегда заявляла: «Я с «ними» своё отсидела! Не собираюсь о «них» заботиться, а платить – и подавно!»
Что заставляло приезжать её к родителям? Ведь их отношения были не скажешь, что замечательные. Позже, когда мне попались на глаза мамины дневники, многое стало ясно, но об этом не хочется писать. Ладно – Бог рассудит…
Несмотря на неприятности и неловкости мы решили создать родителям благопристойную жизнь. Подарили папе пианино – он много играл. Додик попросил его сделать оркестровку «Времён года» Чайковского для камерного оркестра, а также организовал концерт, который состоялся в Гамбурге: Додик дирижировал, а Саша декламировал короткие оригинальные строфы перед каждой пьесой. Папа был в зале и после исполнения его попросили на сцену. Успех был огромный, папа раскланивался направо и налево, прижимая руку к сердцу. А поздно вечером я зашла к родителям, чтобы опять поздравить папу, и слышу, как он по телефону в разговоре с сестрой умалил и Додика, и Сашу, и свой успех. Жаль…
Сложилась странная и сложная ситуация: внешне – вежливая, полная снисхождения, а с другой стороны – лицемерная и фальшивая. Мы все играли какую-то игру, всем, очевидно, было нелегко. Как бы то ни было, жизнь продолжалась и мы старались не испортить её окончательно. Во всём этом останется много недоразумений и недоговоренностей…
…Мы стали часто брать родителей с собой. Они побывали на наших концертах, например в Гёттингене, где мы сыграли всего Бетховена в одном концерте (имеется ввиду – все произведения Бетховена, написанные для фортепиано и виолончели). Папа после концерта почти взбежал в артистическую и расцеловал меня со слезами на глазах…
Однажды вместе поехали в Данию. Додик играл концерт с копенгагенским оркестром и родители были свидетелями того, как перед началом в ложу вошла королева, публика встала, оркестр заиграл гимн, родители были потрясены. А на следующий день наши датские друзья повезли нас по гамлетовским местам и к вечеру, усталые и довольные, мы покинули Копенгаген.
Времена изменились и родня из России часто приезжала к нам в гости, а мама стала бывать в Москве. Как-то она вместе с нами поехала на концерты – Додик исполнял Щедрина и мама в Большом зале консерватории подошла к Майе Плисецкой, и та узнала её. Маминому счастью не было конца.
…Вспомнила одну маленькую историю, связанную с Майей Плисецкой. Как-то Родион Щедрин и Майя пригласили нас в своё поместье под Вильнюсом, в Литве. После обеда и приятного общения Майя вдруг говорит, что пришло время покормить лебедя, который прилетает каждый день в одно и тоже время, но сегодня из-за дождя она решила пропустить трапезу. Но мы всё-таки подошли к широкой стеклянной двери и увидели, как огромный лебедь прилетел откуда-то сбоку и плавно приземлился на озере, расположенном прямо перед их домом. Оправив клювом пёрышки на крыльях, он медленно и грациозно поплыл на своём отражении в сторону дома. Мы наблюдали картину невероятной красоты: один лебедь плыл навстречу другому – Майе, которая, вытянувшись и протягивая к нему свои «лебединые» руки, уже почти устремилась к нему. А он, медленно и элегантно развернувшись, обратил свой взор на Майю, которая сегодня не выйдет к нему. И, подождав немножко и нисколько не обидевшись, он взлетел, исчезая в облаках…
…А однажды мы с подругой и с родителями на машине поехали в Париж. Папа бывал там раза четыре по три месяца, хорошо знал его и мне очень хотелось устроить для него почти ностальгическую поездку. Мы остановились в гостинице в самом центре, напротив Нотр-Дам. Устроившись, мы посадили родителей в стеклянный кораблик, курсировавший по Сене, в котором они провели весь день, наслаждаясь Парижем. А я с подружкой побежала в музей Родена. Вечером мы подхватили их, обалдевших от красот и ринулись в один из вкуснейших ресторанов. В следующие дни мы проехались по Монмартру и по Сен-Жермен.
На обратном пути остановились переночевать в мотеле, а на следующее утро моя подруга взяла у папы «интервью», в котором он на прекрасном немецком рассказал о парижских впечатлениях. Я была поражена, насколько хорош его язык, – ведь он никогда и ни с кем не разговаривал. Мама же так и не научилась немецкому – не хотела – и всегда говорила: «Здесь все должны говорить на моём языке! Я хожу по этой земле, как победитель!»
…Жизнь в доме текла иногда с нами, иногда без нас. Приезжая из очередной поездки я устраивала обеды или ужины: накрывала красиво на стол – очень любила играться в посуду – видимо, в детстве не доиграла. Папа очень любил ходить к нам в гости. Живя в одном доме, всегда при галстуке и надушенный, он говорил: «Извините за опоздание, опять пришлось долго ждать такси».
Иногда забегал Саша, но на еду, как правило, не оставался, говорил: «Я хочу пообщаться с вами, а приготовить я могу себе и сам. А также и для вас». И действительно, он был невероятно самостоятелен в организации своей жизни, не говоря уже о том, что готовил все кухни мира. Мы говорили всегда: «Саша – наш «папа». Он «ведёт» нас, а мы с трудом за ним поспеваем…»
…На 89-м году жизни умирает папа, в нашем доме. Последние два года он практически провёл в кровати. Но иногда садился в стул на колёсах и подъезжал к пианино. Играл он почти одно и то же, например, ту чудесную песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане?», как бы ища их и не веря, что уже никого нет в живых.
За два месяца до кончины он в последний раз подъехал к инструменту. Это было в три часа ночи, мы уже спали, и вдруг слышим страшные звуки Траурного марша Шопена, а затем – «Смерть Изольды». Было ощущение, что он хоронит сам себя. Он прощался с жизнью, а мы – с ним. За три дня до кончины я зашла в его комнату, положила руку ему на лоб и прошептала в ухо: «Папа, это я». Он видимо узнал мой голос и почти вскричал: «Танюш!» Он редко называл меня так. Я: «Как ты поживаешь? Где ты сейчас?», папа: «Очень хорошо поживаю, я – в Одессе». Я поцеловала его в лоб и вышла. Вскоре пришла мама и сказала, что жизненных признаков больше нет, и через сутки всё закончилось, пришёл наш друг доктор и закрыл ему глаза…
Мама в течение последних месяцев жизни папы «умирала» вместе с ним. Вид у неё был потерянный, глаза широко и нервно раскрыты, волосы взлохмачены.
Я проводила с ней много времени, увозила в город, брала к нам, дарила что-то красивое, чтобы только отвлечь её. Сразу после похорон мы все вместе уехали в Италию. Воздух, красота и атмосфера этой волшебной страны подействовали на неё исцеляюще.
Мама – человек сильный. Но ситуация резко изменилась – теперь она одна. Мы часто уезжаем. Она быстро приспособилась к обстоятельствам: стала опять встречаться с друзьями, приобретенными в общине ещё при жизни папы, посещать концерты и собрания, ходить в гости и приглашать к себе.
Наш дом тоже был открыт для всех. Многие посетили его. Среди них и Шнитке, и Губайдулина, и Пендерецкий, и Ростропович.
Как-то, после концерта в Гамбурге, на следующий день перед отлётом, пришёл Ростропович. Посидели на кухне – наше любимое место – попили чаю и пошли осматривать дом. Слава был в восторге и вдруг говорит: «Ста’ик, а кто научил тебя играть на виолончели?» Потом пошли в кабинет Додика, где находился только что построенный для него баритон – копия оригинального инструмента времён Гайдна. На нём натянуто восемнадцать струн: шесть впереди, настроенных, как виола да гамба, двенадцать сзади, чтобы «щипать». Гайдн написал для баритона 200 произведений, часть из которых играл сам граф Эстергази. Додик же специально заказал построить для себя этот инструмент, чтобы познакомиться с гениальной музыкой, играя её в оригинале. Славе так захотелось попробовать баритон, что он попросил Додика немножко поучить его. И через полчаса так заиграл, как будто всю жизнь занимался на нём. Оказался очень и очень способным учеником!..
…Хочу помянуть Славу. К нему Додик пришёл в 17 лет. Сыграв блестяще на поступлении, он столкнулся на лестнице с Ростроповичем, который вдруг говорит: «Ста’ик, с тобой случилось большое несчастье – я должен взять тебя в мой класс!» С этого момента судьба Додика, а позже и моя связаны с ним на всю жизнь. Ростропович любил его и это чувствовалось не только в занятиях. Однажды Додик уезжал на каникулы и перед отъездом зашёл в класс попрощаться. Ростропович послал своего ассистента в магазин, и тот вернулся с пакетом. Слава протягивает его Додику и говорит: «Ста’ик, откроешь в поезде». Додик так и сделал: открыл, а там – четвертушечка водки, хлебушек, колбаска, сырок…
Когда Ростропович был невыездным, он навещал семьи своих учеников, а также с большим удовольствием приходил и к нам. Бывало говорил: «Ста’ик, сегодня после уроков идём к вам обедать». Срочно звоним маме, она на работе. Мгновенно прилетает домой, через час стол накрыт, ломится от яств: такой мама была всегда – хлебосольной и гостеприимной. Ростропович не впервые восхищался её способностями: однажды он устроил среди мам учеников «конкурс» на лучшую фаршированную рыбу – и мама победила!
Иногда он оставался до ночи, садился за рояль и посвящал нас в тайны и глубины музыки Рихарда Штрауса, которая в то время была абсолютным новшеством. Потом часами увлекательно рассказывал истории из своей жизни и не совсем «удобные» анекдоты, и делал это весело и шармантно.
В 1997 году Слава позвал нас на своё 70-летие в Париж, которое состоялось во дворце у президента Ширака. Сначала – концерт, а потом ужин в приёмном зале. Слава сидит за столом с принцами и королями, мы же – поодаль вместе с его сестрой, её мужем, а также с двумя старшими внуками, как члены семьи…
Прошло ещё десять лет и мы опять приглашены на юбилей Славы в Кремль. Он очень болен, но мечта его сбылась – он дожил до восьмидесяти! А за два года до этого, когда он и все его окружение еще не знали о его болезни, он даёт в Вене свой последний концерт, где играет программу, требующую огромной силы и выносливости: одно новое, ему посвящённое произведение Пендерецкого и – концерт Дворжака. Играл он превосходно, мастерство не подвело его. После концерта он пригласил нас «кутить». Посадил рядом с собой, а напротив сидели Озава, Венгеров и ещё кто-то. Слава взял мою руку и почти не выпускал в течении всего вечера. Не умолкая рассказывал о старой московской жизни – его всегда тянуло туда, там он и окончил её. Вспомнил также одну историю, отчасти связанную с моей мамой. «Как там моя Нинушка?» – спрашивал и спрашивал он…