По истечении десяти дней едем опять – в Остию, недалеко от Рима, на море, где проводим следующие три месяца в ожидании визы на Америку, а именно в Сан-Франциско! Почему не в Рио-де-Жанейро? Не знаю, звучит так же красиво!
Остия – небольшой город на побережье Тирренского моря, состоящий в основном из современных многоэтажных построек, скорее похожих на советские «хрущобы», чем на прекрасную Италию, где ведь только старина и история.
Место встречи вновь прибывших – почта. Там происходило всё: обмен информацией, сплетни, поиски квартиры, а главное – общение на уровне: «А ты что – на музыке играешь?»
Нам повезло – мы нашли комнату в центре города, на «крыше» одного из таких домов, у синьоры д’Оттави, пьяницы, мы видели её только с двухлитровой бутылкой в руках. Она разрешала нам пользоваться коридором, кухней и террасой в 105 квадратных метров, постоянно опалённой солнцем. Находиться там – значило расплавиться. Вся жара шла в 10-метровую, на трёх человек, комнату, завешанную жалюзи, и мы задыхались.
Додик умудрялся заниматься, а Саша терпеливо ждал мороженого при вечерней прогулке. Когда жара спадала, мы шли к морю или в парк покататься на карусели. Иногда нам было лень спускаться, и Додик с Сашей гоняли на террасе в футбол, и мяч неоднократно оказывался внизу, к неудовольствию прохожих, владельцев бара и нашей хозяйки.
Жизнь потихоньку нормализовалась, и мы настроились на несколько месяцев ожидания визы. Мы наловчились выезжать по воскресеньям в Рим – благо, посещение музеев и церквей по выходным было бесплатным. Много раз заходили в Базилику Святого Петра и Ватикан, разглядывали Сикстинскую капеллу, и Саша шагал с нами, не капризничал, не уставал, и всё время напевал что-то…
Как-то, гуляя недалеко от Святого Петра, мы увидели афишу – приезд в Рим израильского оркестра, и в очередное воскресенье подъехали к концертному залу Санта-Чичилия, к артистическому выходу.
Оркестр выходил из автобусов и вдруг мы увидели Аллу, нашу близкую консерваторскую подругу. Она в окружении коллег подходила к нам, не зная и не ведая, что мы к ней обратимся: «Алла, не проходи мимо!» От неожиданности – визг, слёзы, объятия!.. Мы были не одни на свете…
Время шло, и наше знакомство с Сашенькой продолжалось. Он, к моему удивлению, в основном был спокойным и лёгким, в то время как я нервничала: сознание неизвестности будущего меня беспокоило. Денег было недостаточно, но на одно gelato (мороженое) в день для Саши хватало. Трогательное воспоминание: он понял, что никто из нас не позволяет себе этой роскоши, и спросил у Додика, не хочет ли он кусочек, и поделился с ним…
У нас с собой находился номер телефона известного итальянского композитора Мортари, бывшего члена жюри конкурса им. Чайковского, на котором Додик победил. Мортари ещё тогда полюбил его и очень обрадовался звонку.
Мы встретились, и он познакомил нас со своими друзьями, среди которых был очаровательный архитектор Зегретти, который вскоре пригласил нас к себе.
Дом его находился в фешенебельном районе Рима и утопал в кедрах. Построил он его сам. Помню из гостиной, обставленной с большим вкусом – ничего лишнего, старинная мебель без прикрас и золотых нашлёпок, со «Стейнвеем» – лестницу, полукругами ведущую вниз в столовую с огромным круглым стеклянным столом, а вдоль неё (лестницы) – галерея с эстампами Дюрера. Впоследствии под этим впечатлением Додик собрал коллекцию Дюрера… в марках…
Мы вскоре подружились, а после того, как он попросил поиграть для него, полюбил нас на всю жизнь!
Зегретти предложил нам сделать у него домашний концерт, а мне заниматься на «Стейнвее», сколько захочу (до сих пор я делала это на столе или на подушке). Зегретти часто сидел на репетициях и радовался, как ребёнок.
Концерт был устроен практически только для одного человека – важной персоны в концертной жизни Италии. Пришли, конечно, и друзья хозяина. Мы играли нашу любимую программу – Шумана и «Waldesruhe» Дворжака, и «важная персона» загорелась что-то предпринять для нас.
А Зегретти, переполненный эмоциями, вдруг поделился с нами своим решением покинуть Италию, спасаясь от итальянского коммунизма, что уезжает в Америку, и совершенно неожиданно заявил, что хочет оставить нам свой дом! И будет счастлив, если мы примем его предложение. Мы были польщены и поражены его великодушием, но в Италии не остались…
В это же время мы от кого-то услышали, что некая сеньора Боттоне, работающая в эмиграционном учреждении, «покровительствует» эмигрантам-музыкантам и хочет встретиться с нами. Приехав в бюро, мы застали пожилую, с широким улыбчатым лицом, женщину, которая, протянув к нам руки, заговорила о музыкантах, упомянув множество знакомых нам имён. Сказала, что слышала о Давиде, и что её сын, Франко – виолончелист, играет в одном из римских оркестров и имя Додика знает давно. Мы разговорились, – она говорила по-немецки и по-английски, и мы подружились.
С этого момента многое изменилось: мы приезжали на очередные termini (приёмы) уже не как безликие и бесправные существа: нас выслушивали, с нами разговаривали и считались.
Много лет спустя мы встретились с сеньорой Боттоне в Нью-Йорке, как близкие родственники. Она порадовалась нашему новому облику и статусу, в которых она сыграла не последнюю роль…
А однажды, сидя в своей мансарде, слышим бег по лестнице и крик: Signore russo! Signore russo! Это бармен снизу звал Додика к телефону – тогда ещё не было мобильных, а домашним телефоном сеньора Доттави пользоваться не разрешала.
Додик помчался стрелой вниз, а там – Ростропович!!! Как он разыскал номер публичного телефона в баре? Мы никогда не узнали об этом. Жили мы инкогнито и без каких-либо контактов с внешней жизнью.
Додик остолбенел и слышит: «Ста’ик («старик» без «р»)! Вчера я был в Зальцбурге, разговаривал с дядей Герой (Гербертом фон Караяном), и он приглашает тебя в Берлин на стипендию своего академического фонда. У тебя два дня на размышление».
Мы в смятении. А как же Америка? Мы уже близки к цели – вот-вот визу получим. Что делать? Отказать Ростроповичу невозможно, да и Караян не последний человек в мире. Берлин, Германия – уж очень далеки мы были от этой идеи.
Я устраиваю истерику: «К фашистам – ни за что!!!» Додик орёт: «Дура, опомнись! Германия – центр музыки, культуры, а ты под гипнозом советской пропаганды! Извечное – война, победа, фашизм. Хватит! Через два дня наша судьба будет решена! И всё!»
И опять ожидание новой визы и мытарства с переоформлением документов.
А тут ещё надвигающиеся холода. Мы поменяли квартиру, в которой уже жила одна семья, и опять очутились в коммуналке. Они тоже долго ждали своей визы и чувствовали себя почти итальянцами, неугомонно повторяя по делу и без: «Копыта, копыта!», что по-итальянски означало бы capito, capito (понятно, понятно). Квартира была холодная, с каменными полами, что типично для Италии. Сырость проползала во все щели, я стала кашлять. Только бы не разболеться…
Вскоре поступило приглашение ещё на один домашний концерт в доме музыкального критика Ринальди. Там мы познакомились с его сыном – музыкантом-любителем. Похожий на Шуберта, толстенький, кучерявый, в круглых очках, он непрерывно рассуждал о музыке. Его жена Карла, очень красивая молодая женщина, высокая блондинка с голубыми глазами, работала в концертном агентстве под названием «Propaganda musicale». Впоследствии она стала и нашим агентом.
Ездим в Рим, занимаемся. Сашенька тихо смотрит свои книжечки, играет в машинки или носится со своей Хрюшкой.
В середине ноября – день концерта и получения визы в Германию. Рано утром едем в бюро и… отказ! Мы в шоке. Додик с заплаканными глазами – сколько нам ещё предстоит торчать в этой холодной, сырой Италии?
Но к вечеру мы собираемся с силами и едем на концерт. А там народ ждёт, суетится. Играем два отделения с «бисами». После концерта – приём, еда, питьё, но никто к столам не подходит. Публика разделилась на группки, шумит, размахивает руками, спорит о том, кто даст нам аудиторию для настоящего большого концерта. Наконец решение принято: в конце ноября мы играем в «Teatro Olimpico»! – наш первый настоящий концерт на Западе!
…Милая сеньора Казагранде – жена известного композитора, именем которого был назван международный конкурс пианистов в Терни, с радостью предложила нам перебраться в её квартиру в центре Рима для подготовки к концерту, а сама уехала на две недели за город.
Мы наслаждались нашими «римскими каникулами», я занималась на прекрасном рояле, а по вечерам – гуляли по Риму, волоча за собой Сашеньку, уставшего и обалдевшего от расстояний, которые ему приходилось одолевать с нами пешком.
И вот наш первый большой концерт в Риме! Волнуемся, нервно потираем руки за сценой. А как там Сашенька? Он сидит в зале с друзьями. Заглядываю в дырочку – публика сидит напыщенная, в мехах и при фраках. Страшно. Но «собираемся» и выходим на сцену. Теперь только одно – сконцентрироваться и играть.
Помню, программа была сложная, без поблажек, но играли мы, наверное, с настроением и удовольствием. Страницы мне переворачивала моя бывшая ученица по консерваторской практике, с которой мы случайно оказались вместе в эмиграции. Впоследствии она, пианистка, училась вместе со своей дочкой в университете на юридическом, и теперь они обе – успешные «адвокатши» в Сиэтле.
Перед перерывом Додик играл соло, а я находилась за кулисами. Вдруг Саша выбегает на сцену и начинает раскланиваться направо и налево вместе с Додиком, который шипит: «Иди скорей обратно, иди, иди! Мама за сценой, иди к ней!» А он расшаркивается дальше – не зря он в последствии выучился на актёра!
Умилённая публика аплодирует всё пуще и пуще, а Додик растерялся – нет, чтобы взять его на руки и расцеловать!
На следующий день записывались на радио, и появилось ощущение, что жизнь заполнена и всё закрутилось, началось! Но до начала ещё было далеко…