ей что-то случилось. Быстро взбежал по лестнице, вошёл в комнату и увидел его, лежащего с перевязанным лицом и просачивающимся через марлю красным, как кровь йодом. Додик не может видеть крови и чуть не грохнулся в обморок.
Но Саша быстро оправился, швы сняли, и он стал прежним, весёлым, милым, играющим с другими детьми. Но шрамы на его лице остались на всю жизнь…
Дни в Анифе шли своим чередом: утром все уезжали на репетицию, вечером на спектакль. Иногда были и свободные дни, и в один из них г-н Юкер пригласил нас на ужин. Говорил по-русски, угощал, кокетничал, очаровывал. Он уже стал менеджером Додика, а это-то в «компании» Ростроповича и Караяна!
И вдруг обращается ко мне: «Приходите завтра утром на репетицию. Караян, правда, не любит, когда в зале сидят, но я договорюсь».
Я всё время оставалась дома, не отпуская Сашу, а он меня, ни на шаг, и страшно обрадовалась поездке в Зальцбург. Договорились с хозяйкой отеля, оставив на неё Сашу, и поехали на репетицию (Четвертая Шумана).
…Репетиция уже началась, Додик в оркестре, а я стою под дверью, слушаю эту красоту, никто не выходит и не провожает меня в зал. А Юкер? Его тоже нигде нет.
Наконец, не дожидаясь, осмеливаюсь приоткрыть дверь и тихо войти в зал. Сажусь на кресло в одном из последних рядов и, зачарованная происходящим, успокаиваюсь, уверенная, что всё в порядке. Но не тут-то было: вдруг входит Юкер в сопровождении двух «мощных» молодых людей, они подходят ко мне, берут под руки и выводят из зала! Сажают на скамейку и ретируются. Сижу, жду, что будет. Вроде бы пригласили!?
А Додик, сидя в оркестре, увидев, что меня «выносят», чуть не умер от негодования и недоумения. Он подождал конца репетиции, и тут произошло нечто: он пришёл в бюро к Юкеру, попросил объяснения, тот отвечает: «Вы что себе позволяете? Врываться в зал во время репетиции? Это вы там у себя делайте, что хотите!» Додик отвечает: «Как я понимаю, между нами и речи быть не может о продолжении какого-либо контакта!», и вышел.
К вечеру звонит Ростропович и ругает: «Это ты так начинаешь свою карьеру на Западе? С ссоры с агентом?» Трудно описать нашу горечь – ну и начало!
А несколько месяцев спустя звонит Ростропович и говорит: «Ста’ик, ты правильно поступил, оставив Юкера. Он подлец и я тоже ушёл от него».
А ещё через некоторое время стало известно, что Караян Юкера прогнал и тот, не выдержав, умер. Мы были потрясены, узнав об этом…
По приезде из Зальцбурга в Берлин мытарства по устройству жизни продолжались. С лёгкой руки Караяна и Ростроповича появился новый агент (с которым мы вместе проработали в течение 22 лет), но концерты ещё не появлялись.
Вдруг звонит Ростропович и приглашает Додика на два дебюта: в Лондон и Вашингтон – выступить под его управлением. В Лондон он летит один, а в Вашингтон – все вместе. И так как до концерта оставалось ещё несколько дней, мы остановились в Нью-Йорке у тёти и дяди Додика.
Жили они в Бронксе, и помню, всё меня там отпугивало и уж совсем не соответствовало представлениям об Америке. Мы были «воспитаны» журналами с тем же названием, которые мама приносила с работы каждый месяц. В маленькой пыльной квартирке мы спали на полу. На улице публика подозрительная, и вообще район страшный и отвратительный. Неприятно было и то, что эти родственники не видели в нас достойных людей. Неопытных и неотёсанных, им хотелось научить нас жить на Западе, полюбить их привычки и привязанности, как например, посещать «McDonald’s» – самую главную и замечательную примечательность Америки. А однажды они взяли нас собой к детям, живущим в Нью-Джерси.
Как только мы подъехали к воротам, один из сыновей вместе с семьёй уезжал в гости. Другой же брат остался дома со своей женой. Приняли они нас холодно, не предложив ни попить, ни поесть. По их мнению мы приехали слишком поздно. Сашенька проголодался, а нам было неудобно попросить. Наконец, после нескольких часов неловкого молчания, хозяйка пригласила нас поужинать на чистейшем немецком языке!? Она знала, что мы живём в Германии и презирала нас за это. Она была убеждена, что её немецкий происходит от еврейского, а наш – от предательского… А то, что мы приехали в Америку по приглашению вашингтонского оркестра с Ростроповичем играть прекрасный концерт, жить в шикарной гостинице – являлось для них только лишним поводом нас ненавидеть. Ну, да Бог с ними.
Саше же пребывание там почему-то запало в память, и он позже писал в своих биографиях, что вырос в Бронксе(!?).
…Мы в Вашингтоне, в отеле «Watergate», наслаждаемся городом, бегаем по музеям, их там много. Послезавтра у Додика концерт.
Вдруг заходим как-то в фойе и видим приближающуюся к нам пару – это Алла (из израильского оркестра, мы с ней встречались в Риме) и Мирон – наши ближайшие друзья по консерватории. Они уже давно развелись и случайно встретились в Вашингтоне, оба пришли повидать нас. Мирон здесь живёт, а Алла приехала со своим оркестром на гастроли. Проболтали до глубокой ночи…
Концерт был посвящён 70-летию Дмитрия Шостаковича. Додик играл его Первый концерт с огромным успехом. После концерта – приём. Кого там только нет! Максим Шостакович, Эрнст Неизвестный (его скульптура в фойе зала – голова Шостаковича с кровавой полосой через всё лицо), Барышников, Евтушенко, Бродский и многие другие. (Много лет спустя, когда уже Бродского не стало, Додик вдруг «вышел» на него, скупив всё, что лежало в магазинах, влюбился до того, что ночами просыпался, чтобы почитать, заставил и меня полюбить его – носил при себе его фотографию, а когда уезжал на гастроли – писал мне SMS’ы в стихах, а я пыталась отвечать тем же.)
Уезжая из Америки, увозили впечатления и воспоминания, трудно описуемые…
Вскоре, по приезде в Берлин, Додик получает приглашение из Гамбурга – сыграть на прослушивании на место первого соло-виолончелиста в оркестре Северной Германии (NDR). Нам показалось это предложение быстрым и неожиданным, но желание самостоятельно встать на ноги заставило Додика согласиться.
На прослушивании нужно было сыграть обязательные произведения: концерт Гайдна, Дворжака и «Дон Кихота» Рихарда Штрауса. Помню, сразу же после всесоюзного конкурса Ростропович задал Додику «Дон Кихота», которого он должен был принести на урок через два дня. В это время приезжала группа французского телевидения снимать фильм о Ростроповиче – его «Дон Кихота» с оркестром. Режиссура была такова: Ростропович занимается в классе с Додиком, сам за роялем – показывает, играя за оркестр, раскрывает поэтичность произведения, а Додик начинает играть и в процессе раздвигается занавес, и Ростропович, уже с оркестром, продолжает…
Оркестр в Гамбурге единогласно проголосовал за него и вот мы опять в пути, переезжаем в Гамбург, где проведём следующие 25 лет.
Первые месяцы живём в пансионе, недалеко от места новой работы Додика. Но долго оставаться там невозможно – с занятиями плохо, да и дорого. Опять поиски квартиры. Через два месяца нам повезло: нашли! Среди десяти интересующихся семей предпочли нас. Хозяин уже жил в доме и искал жильцов, которые бы «вытерпели» его с его «музыкой». Он был глух на одно ухо, и садясь за рояль – прекрасный «Стейнвей» – нажимал одновременно на «газ» и «сцепление» и на бешеной скорости «въезжал» то в Шуберта, то в Бетховена. Снять квартиру профессиональному музыканту нелегко и поэтому мы терпели его, а он нас. Со временем мы подружились и Саша играл вместе с их пятью детьми.
Квартира находилась на первом (по-русски, на втором) этаже старого дома (1928 года постройки), состояла из четырёх просторных комнат с потолками в четыре метра высоты. На огромный балкон-террасу выходили из музыкальной комнаты, где вскоре появился новенький рояль «Ямаха», прямо с фабрики, которая находится в Гамбурге (так же, как и фабрика «Стейнвей»).
Саше, конечно, досталась самая большая комната, которую мы тут же обставили, а также накупили массу игрушек и превратили её (комнату) в склад – дверь нельзя было ни открыть, ни закрыть. А виновата в этом я: я пообещала себе в начале эмиграции, что если нам повезёт, Саша будет иметь ВСЁ! Наивные и неопытные, мы так его баловали, пока не пришлось задуматься, как и чем спасти его и себя от этой напасти.
Немножко об его избалованности.
Саше исполняется девять лет, и как всегда он вручает нам список желаемых подарков. Чего там только нет! По-моему только «Мерседеса» (мы бы и этому не удивились). Он уже был так избалован, что «крутил» нами, как мог. Тон его был неподобающий, а требования неосуществимые.
Подходит важный день и он слышит, что ничего не происходит; сумки не шуршат ни под кроватью, ни под роялем. Воздух напряжён. Рано утром заходим к нему в комнату, поздравляем с днём рождения, а в руках у нас одна единственная долгоиграющая пластинка «Битлсов» и свечка на ней. Поём «Happy Birthday»; он шокирован, молчит, потом – тихое «спасибо» и не выходит из комнаты до следующего утра…
Вспоминаю ещё один эпизод: не помню только, что он потребовал и не получил. Во всяком случае, месть его была жестокой: прихожу домой, открываю шкаф, а там моё любимое платье – ещё из России – изрезано ножницами снизу вверх! Я заперлась в спальне и расплакалась, а Саша подходил к двери и умолял: «Мама, не плачь! Извини, извини!..»
…День ото дня мы врастали в гамбургскую жизнь, приобретали друзей. Додик начал работать в оркестре, Сашенька пошёл в садик. Проводив его, я часто приходила на репетиции, познакомившись таким образом с большой частью замечательного оркестрового репертуара. Додик любил своё новое качество – первого соло виолончелиста – это позволяло ему выступать с прекрасными дирижёрами, а также и в качестве солиста. Имея такую позицию он мог разъезжать и на свои персональные гастроли, т. к. его занятость в оркестре составляла только половину времени.
Постепенно стали поступать приглашения в концерты с различными оркестрами и в разных странах. Также мы начинаем играть вместе, и довольно часто, что означало 30–40 концертов в год. В России же до отъезда нам удавалось иногда сыграть до 80–85 дуо-концертов.