Жизнь наша протекала насыщено и интенсивно. Помимо подготовки к концертам, выучивая при этом множество новых произведений, мы также старались уделять время и Саше: возили его на спорт и музыку, брали с собой в концерты и театры.
Мало-помалу мы объездили всю Европу и вскоре нас пригласили и за океан, в одну (США) и в другую (Япония) сторону. Восхищались японской публикой, полной респекта и благоговения перед музыкантами, не говоря уже о залах, самых лучших в мире…
…Купив машину, мы вскоре стали осуществлять нашу мечту – путешествовать втроём по Европе, заезжая во все уголки нашей любимой Италии, участвуя в различных летних фестивалях. Помню красивейшую Перуджию, где Додик давал мастер-класс. Там же преподавал и Станислав Нейгауз, и свободное время мы часто проводили у бассейна (жара стояла несусветная). Саша зазывал Стасика: «Пойдёмте прыгать!», и они прыгали с вышки, а затем плавали на перегонки.
Додика тянуло в города с музыкальной историей, в библиотеки, где он знакомился с оригиналами, как например, двенадцати концертов Боккерини. Так мы оказались в Падуе, где Додик встретился и подружился с неким сеньором Занибоном, музыкальным издателем, с которым часами погружался в секреты музыки Боккерини.
Вскоре он записал все его двенадцать концертов, получив одну из самых главных и важных премий в области классической музыки во Франции.
А как-то, путешествуя в очередной раз, заехали во все города, связанные с Ромео и Джульеттой: в Верону, Мантую, Падую и добрались до Венеции. Там мы участвовали в музыкальном фестивале и поселили нас в… келье женского монастыря, в центре города. Мы уходили гулять или на репетиции, а когда возвращались, часто слышали монотонный полушёпот молящихся монахинь – их капелла была расположена на нашем этаже. Они ухаживали за нами, подносили завтрак, умилялись нашему сыночку, радуясь в глубине души, что мы – супружеская пара, а не какие-то нарушители католических обетов.
В одну из прогулок очутились в порту на площади Сан-Марко, сели в гондолу и поплыли по всем каналам Венеции. Наступали сумерки и мы, завороженные панорамой движущегося города и рассеянными по воде блёстками отражающихся в ней фонарей, посетили и Казанову, и Моцарта, и Вагнера. И даже гондольер, который не умолкая пел всю дорогу – без слуха и отвратительным голосом, не помешал нам упиваться всем этим. Сашенька, как нам казалось, скучал. Но когда причалили к берегу и вышли из гондолы, он вдруг говорит зачарованным голосом: «Если я когда-нибудь в жизни женюсь, то в свадебное путешествие поеду только в Венецию!» Тогда ему было восемь лет и он давно забыл про это. А я – нет! И позже, когда Саша объявил о своей женитьбе, я была, к счастью, в Италии, и сразу же сорвалась в Венецию на поиски макета гондолы. Мне хотелось оригинальную, деревянную, настоящую, только маленькую. Но подъезжая к Венеции, я увидела тысячи машин, стоявших в очереди на парковку. К счастью, в этом месте продавался несусветный кич и, конечно же, масса пластиковых гондол. Все они были безобразные. Я схватила первую попавшуюся, с гондольером и огнями.
На золотой бумаге описала нашу совместную поездку со всеми подробностями, вложила в серебряную рамку фотографию Саши со мной, сделанную Додиком тогда в гондоле, и на свадьбу мы преподнесли ему (им) наш подарок. Но до сих пор в Венеции они ещё не были…
…Будучи в оркестре, Додик получил приглашение на место профессора в Гамбургскую высшую школу музыки и театра. Ему исполнилось 30 лет и в газетах писали: «Самый молодой немецкий профессор, и из Литвы!» (кстати, его новая профессия помогла нам очень быстро получить немецкое гражданство).
Постепенно педагогическая и концертная деятельность вытеснили оркестр и он покинул его.
В первые годы в академии я интенсивно помогала в классе, аккомпанируя студентам, а позже выезжала с ними на концерты и записи на радио, а также и на конкурсы – получила даже премию вместе с нашей ученицей за лучшее исполнение «Арпеджионы» Шуберта, во Флоренции.
…Саше исполнилось шесть лет и он пошёл в школу, предварительно пройдя несколько тестов на интеллект. Учителя знали, что он иностранец и поражались его способности разговаривать, читать и уже писать понемецки.
Жаль, что мы не приложили особых стараний к его русскому; он, правда, говорит, и довольно прилично. Те, кто его слышит, хвалят: «У тебя хороший русский!», а он отвечает: «Это не русский, это – эмигрантский!»
Многие друзья удивлялись: «Как же так? Он же не сможет читать в оригинале Чехова и Толстого?!» На что я отвечала: «Зато – Шиллера, Гёте и Шекспира» (в школе преподавали английский наравне с немецким).
Учился он так себе (до того момента, пока в школе не появился предмет драматического театра), часто приходил из школы заплаканный и обиженный – его «тюкали», как иностранца, и к тому же он был полноват. Однажды спрашиваю, что случилось, он отвечает, что кто-то побил его. «А почему ты не сдаёшь сдачи?» Он: «А я боюсь его убить!» (Саша был всегда самым большим в классе, и к тому же – крепышом). «А ты не бойся!»
На следующий день он приходит с победоносным видом и говорит: «Сейчас тебе позвонит его мама». Я: «Надеюсь, ты не убил его?» Звонит мама; кое-как, на калечном немецком ору в трубку, что они услышат обо мне, если это ещё раз повторится…
…Почти в тоже время произошло трагическое событие, омрачившие наши последующие годы.
Саша заболел, и обнаружилось это следующим образом: однажды собираясь в школу, он надел разные ботинки на обе ноги, а третий держал в руке, и войдя к нам в спальню, настаивал надеть его тоже. Похоже было на то, что он в полусне, бредит. Я отвела его в школу, а обратно он пришёл сам, и всё забылось.
Но вскоре странности стали повторяться, часто в разговоре как будто «пропадал», остановившимся взглядом глядел в пустоту, а за столом продолжал есть из пустой тарелки. Всё это продолжалось какие-то мгновения, и после этого всё шло по-прежнему. Но приступы эти, хоть и маленькие, повторялись всё чаще и чаще, и мы, полные страха и недоумения, побежали ко врачу. Выслушав нас, он принялся осматривать Сашу, сделал обследование головного мозга – энцефалограмму и поставил страшный диагноз – эпилепсия. У нашего Сашеньки – эпилепсия!? Наш сладенький, жизнерадостный, светлый, здоровый мальчик – болен!? От чего? Чего ему не хватает? Что мы или я сделали неправильно?
Доктор пояснил, что похоже на родовую травму: если при рождении ребёнок недостаточно получил кислорода, то на шестом, седьмом году жизни проявляются признаки нарушения центральной нервной системы в самых различных формах, и в данном случае – в форме эпилепсии.
Появление Саши на свет не было лёгким. Здесь на Западе в таких случаях делают операцию. Но там? Никому и ни до кого и дела нет, особенно, если врач (по знакомству!?) цинично тявкает: «Чево орёшь? Этот помрёт – другого сделаешь!»
Помню, родившись, Сашенька запищал по истечении трёх часов – это и было показателем отсутствия кислорода.
Форма его болезни – птималь (маленький приступ) – не считалась бы тяжёлой, если бы за ней не последовали настоящие, тяжёлые эпилептические приступы (грандмали), сопровождаемые диким рёвом во время падения, судорогами, с почерневшими губами и пеной на них, глаза плавают – полное ощущение приходящей смерти. Длится этот ужас от пяти до восьми минут. В этом случае мы вызывали скорую помощь, его отвозили в больницу, впрыскивали медикамент и наступало просветление, освобождение, даже прилив креативности. Помню, как после приступа он схватил меня, заставив по всему длинному больничному коридору танцевать с ним танго, под аккомпанемент аплодирующих медицинских сестёр.
Он, конечно же, не знал, что с ним происходило. А я? Не могла же я ему показать ему, что сама умираю, что нервы на пределе. Но улыбаюсь, и, как ни в чём не бывало, на его вопрос: «Что-то со мной случилось? Я, кажется, упал?» Отвечаю: «Ничего страшного, это незначительный приступ кровообращения. Может быть, ты переутомился». Его устраивал мой ответ, но жизнь наша изменилась. Появились таблетки, регулярные походы к врачам, выполнение определённого режима, связанного с запрещением некоторых видов спорта, как например, футбола, т. к. мяч часто отбивается головой, а любое сотрясение – это нехорошо. Но зато мы каждый раз в каникулы уезжали кататься на лыжах.
Мы диву давались, что Саша так хорошо научился быстро и ловко съезжать с высоченных гор. Мы прилагали все усилия к тому, чтобы Саша рос, не имея ни в чём ущерба и ни малейших комплексов по поводу своей болезни. И даже в школе никто ничего не подозревал. Но, в последний раз, случилось это в 17 лет: он едет вместе с классом в Америку по обмену. Уже с утра видно, что он не в себе, в состоянии так называемой ауры, предшествующей большому приступу. Он идёт сквозь стену, ест из пустой тарелки и не отвечает на вопросы. О том, чтобы ему запретить лететь, не может быть и речи – ведь он так радовался!
Приехали в аэропорт Гамбурга: кругом школьники, родители, учителя. Саша как во сне. Я обращаюсь к классному учителю, прошу последить за ним, нервно пытаюсь рассказать всю предысторию. Приходит время прощаться, а он – Саша – как будто и не знает, кто мы и что происходит. Потом все идут к выходу и его движет общая волна. Видим, как ему помогают войти по лестнице в автобус и он исчезает в темноте. А мы? Только бы не закричать! Предчувствуем и знаем, что это обязательно случится, и что мы будем в неведении всё это долгое время. Ведь тогда ещё не было мобильных телефонов. Как нам прожить эти две недели?
Но наконец едем встречать, Сашенька бежит к нам навстречу, он взрослый, красивый и счастливый, и такой же раскрепощённый, как тогда, после того приступа в больнице.
От учителя узнаём о случившемся в день отлёта из Гамбурга: во Франкфурте, при пересадке из одного самолёта в другой, в этом длинном переходе он упал в тяжёлом приступе перед всем классом. Ребята обступили его (до сих пор никто об этом не подозревал), пришёл доктор, сделал укол, пилот подождал, и когда Саше стало лучше, они полетел