и.
В Америке его поселили в семье врача невропатолога – счастливая случайность! – и врач прописал нужный ему медикамент и последил за его состоянием до конца его пребывания там.
Позже, когда Саше исполнилось двадцать лет и когда уже всё было позади (той-той-той, как говорят здесь, чтобы не сглазить), он спросил меня, что с ним было; я ответила: «Ничего страшного, это никакая не болезнь(!?), это состояния, которые приходят и уходят. И ты находишься в прекрасной компании таких личностей, как Юлий Цезарь, Наполеон, Достоевский». Легко сказать!..
Никто толком не знает, что это за напасть. Существует 1000 разновидностей этой болячки. Когда Саша заболел, я стала получать литературу от так называемого «Общества эпилептиков». Уже после прочтения нескольких глав, я чувствовала, что сама близка к обмороку. Но время страданий прошло; Саша – талантливый, блестящий, успешный и удачливый, и, кто знает, может быть его «состояния» сыграли в этом не последнюю роль…
В конце 70-х Додик купил великолепный инструмент, Гваданини (Giovanni Battista Guadagnini), 1761 года, построенный в Парме – Додик всегда говорит, что из Пармы происходят три замечательные вещи: пармская ветчина, сыр пармезан и – его виолончель. Один известный виолончелист продавал его. Додику показалось, что оплатить его было бы трудновато. Он показал его Ростроповичу, который пришёл в восторг от инструмента, и спросил: «Мстислав Леопольдович, не купили бы вы эту виолончель, а я бы играл на ней?» Ростропович ответил: «Нет, ста’ик, две вещи в жизни должны быть собственными: жена и виолончель!» Я тоже влюбилась в инструмент и сказала: «Обязательно купи, мы отработаем его своими же пальчиками!» – что и произошло довольно скоро.
Замечательный инструмент повлёк за собой замечательные концерты, их становилось больше и больше, география гастролей расширялась. Мы часто уезжали вместе и мне приходилось звать на помощь студентов Додика, просить их остаться с Сашей в качестве беби-ситтеров. Иногда нас не было более длительное время, и они с удовольствием оставались – тёплая еда и постель были обеспечены. Уезжая, я нервничала, мучаясь угрызениями совести, что «бросаю» его, хотя впоследствии Саша говорил, что даже и на расстоянии он всегда ощущал сплочённость нашей семьи и не чувствовал никакого ущерба.
А как-то мы все вместе зашли в магазин нашего друга – виолончельного мастера, и Саша не ушёл, пока не получил виолончель – пришлось купить «половинку», причём он настоял на том, чтобы внутри стояла такая же надпись (Guadagnini), как и у папы!
Итак, Саша начал учиться на виолончели. Наш друг, известный детский педагог, согласился взять его в свой частный класс, и дважды в неделю мы ездили на уроки.
Саша, очень способный, быстро овладевал секретами виолончельного искусства. Вставая рано, в шесть часов, он садился позаниматься перед школой к возмущению соседей, грозивших нам полицией. Вскоре Саша стал выступать на концертах вместе с другими детьми, любил играть с папой в две виолончели и даже выступил на конкурсе молодых исполнителей, сыграл программу вместе со мной и получил премию! Но усидчивости его хватило только на три года, и в девять лет карьера его закончилась. Он заявил: «Одного виолончелиста в семье достаточно!», и мы (замечательные родители!?) согласились. Но одной из причин была также и его болезнь: «пропав», он долго тянул смычок, вглядываясь в пустоту…
…Переживания, связанные с приспособлением к новой жизни, болезнь Саши, все перипетии эмиграции не прошли даром, отразились и на моём здоровье: произошёл нервный срыв, от которого я оправилась только через несколько лет. Я вынуждена была отказаться от концертных поездок, начать лечение – меня посадили на «сильные» медикаменты, я похудела и чувствовала себя разбитой. А Додик продолжал работать на всех фронтах, да тут ещё и мы с Сашей! Ему доставалось! Но через некоторое время и он попадает в больницу (что-то я всё про болячки?) на операцию (камни в печени), а за месяц до неё ему предстояло сыграть четыре раза концерт Дворжака в Вене.
А за несколько дней до отъезда в Вену, Саша вместе со своим другом решили у нас дома печь блины. Посыпав их сахаром и корицей, предложили и Додику. Вдруг он скорчился от страшной боли – колика – и упал на пол. Я срочно вызвала скорую, потом другую. Ему сделали укол, хотели увезти в больницу, но он отказался – через два дня надо ехать в Вену! А врач, узнав, что он ел, схватился за голову: в этом случае абсолютно исключено есть сыроватое тесто (блины!?) и корицу!
…Приехали в Вену. Додик, похудевший, побледневший выходит на сцену «Musikverein» – одного из самых красивейших залов мира. Держась за пульты, проходит к своему стулу. Играл он фантастически, но предстояло играть ещё три вечера подряд. Только бы дотянуть до операции!
Прилетели обратно в Гамбург и на следующий день – в больницу. Настроение почти хорошее – ведь он страдает уже несколько лет!
…Операция… Я нервно разгуливаю по больничному двору. Жду. Страшновато… А как там Саша? Уже пришёл из школы? Он дома, один? Что поест?
Через четыре часа (всё время под общим наркозом) выходит врач, говорит, что всё в порядке и что через час можно навестить его. Я вошла, его только что привезли; он – бледный, глаза устало-грустные, но мы счастливы – всё позади и хорошо прошло. Выздоравливал он быстро, я приходила каждый день, иногда с Сашенькой.
Не могу не вспомнить ещё одного события, произошедшего в эти дни. Однажды, зайдя к Додику в палату, слышу, как он разговаривает с кем-то по телефону. Оказалось, с Кириллом Кондрашиным. Незадолго до операции мы пригласили его с молодой женой к нам в гости, он дирижировал в Гамбурге, мы пообедали, потом поехали показывать город. Кондрашин, симпатичный и живой, много рассказывал, балагурил, строил планы на будущее, а также и с Додиком.
Додик из больницы позвонил Кондрашину домой в Амстердам, чтобы поздравить его с днём рождения и с триумфальным успехом концерта, который он только что продирижировал, «вскочив» за заболевшего Теннштедта. Он очень обрадовался звонку, опять говорил о совместном музицировании, подтрунивал: «А ты уверен, что тебе вырезали то, что надо?» И т. д.
Поздно вечером, прийдя домой, включаю телевизор, и первое, что слышу: «Сегодня, несколько минут назад, в Амстердаме, скончался известный русский дирижёр Кирилл Кондрашин».
Что??? Этого не может быть!? Что делать? Ведь я же не могу позвонить в больницу и рассказать об этом! На следующий день, навещая его, молчу, с трудом сдерживаюсь, чтобы не проговориться.
И только на третий день новость дошла и до него. В отчаянии стали представлять себе все возможные и невозможные сценарии. А некоторое время спустя сопоставляли факты с друзьями, которые праздновали в тот вечер с Кондрашиным. Выяснилось, что телефонный разговор с Додиком был последним в его жизни: поговорив с ним, он (Кирилл) упал и умер…
…И опять потекло всё по-прежнему: работа, поездки, Саша. Свободного времени почти ни на что не оставалось. Но мы пытались найти его, чтобы иной раз сходить на концерт или в театр. Помню, мы пересмотрели почти все балеты Ноймайера, американского балетмейстера, гения, создавшего в Гамбурге целую балетную индустрию. Мы увидели и «Трамвай „Желание”» на музыку первой симфонии Шнитке, и «Даму с камелиями», и «Сон в летнюю ночь» Мендельсона с музыкальными вставками Лигетти, и незабываемого «Ромео и Джульетту». В этот день Додик играл в Гамбурге по телевидению под управлением Максима Шостаковича. Это было утром, а вечером нас вместе с Сашей пригласили на премьеру. Приехала также и вдова Прокофьева из Парижа, Лина (о ней – замечательная и страшная книга В. Чемберджи «XX век Лины Прокофьевой») – маленькая, ещё очень красивая женщина, прекрасно говорившая по-русски (она испанка). Мы сидели в ложе вместе с ней, и она восхищалась, что «за всю свою жизнь не видела подобного спектакля!» А это-то при том, что она пересмотрела всё и везде! А наш Сашенька, потрясённый впечатлениями, последним покинул зал…
…В конце 70-х просочились слухи, что можно поехать в Москву с туристической группой через Копенгаген. В это трудно было поверить. Мы навели справки и узнали, что уже некоторые смельчаки воспользовались этим. Я пригласила Хенни поехать вместе. Но если со мной номер не пройдёт, ей придётся ехать одной. Мы написали в датское бюро путешествий и получили ответ со списком необходимых документов. Но паспорта у меня (у нас) ещё не было, а только та самая итальянская бумага, с которой мы тогда пересекли границу. Мы решили рискнуть и послали документы.
Через несколько дней приходит разрешение! Еду в Москву! Спустя три года!
По телефону договариваюсь с мамой: если мы вовремя приземлимся, без пробки доедем до гостиницы и оформление наше пройдёт быстро и без осложнений, то мы все вместе – я, Хенни и мама встречаемся под воротами – входом в Кремлёвский Дворец Съездов, и сразу бежим на «Дон Кихота» с Максимовой и Васильевым…
…Летим в Москву, у меня состояние обморока, Хенни держит меня за руку.
Неужели увидимся?
Прилетаем вовремя, долгий контроль, бесконечная поездка до гостиницы. Наконец мы у рецепции, сдаём документы. Мои разглядывают долго, то поднимая, то опуская глаза – на паспорт, на меня, на паспорт, на меня. Обошлось!
Наконец-то мы в номере: две койки, две тумбочки, стол, стул и ванная без горячей воды. Кое-как приводим себя в порядок, и бежим, как сумасшедшие.
Гостиница вроде бы недалеко от Кремля, но надо пройти пешком к мосту, потом – через мост, потом направо; времени почти не остаётся, начало в семь; уже без трёх минут, уже вижу маму, нервно поглядывающую на часы, уже семь; кричу: «Мама! Мама!» – она не слышит, уходит. Ещё раз: «Мааа-мааа!!!!!!!!» – поворачивается, не верит! Кидаемся в объятия, плачем, Хенни плачет…
…Целая неделя в Москве!
Пошли на концерт Рихтера в Большой зал. Сижу в шестом ряду с носовым платком в руке, а ползала смотрит не на сцену, а на меня, поверить не могут, что это я – живая, здесь, в Москве, на концерте – я и сама не верю! В перерыве все подбежали, набросились, пройти не дают. И вдруг – Стасик (Станислав Генрихович Нейгауз) буквально подбегает, берёт за обе руки, целует в щёчку: «Танечка! Это вы?» Всё нереально, цепляюсь за Хенни, только бы не упасть…