хли! Вон под стеной обломок того, первого дома лежит.
Не везет так не везет, ничего не поделаешь. Проходим по длинному коридору. Вместо обычных прямоугольных дверей гламурные арки, на стенах рога и портреты, но не какие-то там голые бабы в золотых рамах, а бородатые сарматы в золотых рамах. Сурово так глядят. Николай Радзивилл «Пане Коханку»[72]. Одна рука за поясом на выпяченном животе. Голова лысая, продолговатая, борода — буханкой. Кунтушное братство, фанаты старопольских команд. Которые играли с этими лягушатниками, неженками во фраках, париках, чулочках и в пудре. А наши — в кунтушах и слуцких поясах, с саблями на боку. В национальных цветах. Главным образом — в красном. Алеша велит мне подождать. А меня трясет. Потому что я, мокрый весь, оставляю на алом ковре черные лужи от земли этой всепольской. Как я тащился по полю, не рассказывал? Хочу закурить, но не знаю, можно ли, не включатся ли разом все датчики и не завоют ли сирены в ритме Богородицы. Так что выгляжу я не слишком приглядно. А хуже всего то, что только голова Богоматери помещается у меня в кармане, а остальное — в руках держу. Как святотатец, в ночи разграбляющий курганы. Ну вот и пан Амаль приглашает.
В обычной, хоть и богатой, кухне. За столом. Что-то при лампе делает. С какой-то помощницей, изможденной, исхудавшей девицей. Которую я вдруг прекрасно узнаю, потому что она вечно что-то жует, челюстью двигает, а язык себе так втыкает в щеку, что аж выпуклость возникает, или в зубах ковыряется. Это ж Манька, Манька, что ко мне в ломбард часто приносила самый дрянной хлам! Перегоревшие электрочайники, наполовину использованную тушь, да и вообще остатки косметики. Или могла принести пуговицы, выдранные с клочками материи, из чего видать, что жадность ее была велика, что с трупа готова была сорвать, содрать, у тебя, Саша, в трамвае с рукава рубашки оторвать. Как в Лодзи на базаре. Все бэушное, остатки, алчно из кровообращения повседневной жизни вырванные, с нитками. Всегда давала паспорт, а нет — так какую-то корочку, удостоверяющую ее личность и принадлежность к Кинологическому союзу. Ее хобби — животные. Ее увлечение — по боку учение. Зовут ее — Марианна Барахло, рожденная в Михаськах Фабричных Пассажирских под Чеховицами-Дзедзицами, все правильно. (Не смейся, Саша, вот если бы тебя звали Вальдек Мандаринка, что бы ты делал?) Фотка потертая, бледная, а на личике — большие бабушкины очки в роговой оправе. Но, шельмочка, всегда этими своими глазками в небо стреляла, косила, как блаженная, в направлении Израиля, Святой земли. Нет, просто под паспорт не получишь ни гроша! И тогда она кладет на прилавок мешок. Что это? А вот возьмите этот кипятильник за двенадцать злотых, возьмите этот неполный комплект бигуди, красивые, розовые, ну и что, что неизвестно откуда…
У тебя, Маня, вижу, дела пошли на поправку.
Интересно, что они там делают? Шьют? Ну да, что-то шьют. Берет такой. Мохнатый. Иголки, нитки, шильце шерсть, мохер, кажется, называется. Рядом с Амалем уже целая стопка таких беретов бабских, будто для старых баб деревенских[73]. В цветах: зеленый, желтый, бордовый. Мохнатые и немохнатые, с помпоном и без. А Манька пакует их в сетки, в голубые мешки для мусора. Он взял, зубами перегрыз нитку, сплюнул, берет отложил и на меня взор отеческий поднимает. А я весь трясусь со страху, бормочу что-то, как школьник у доски.
Добрый день. В смысле… Я хотел сказать… Добрый вечер. Я с пути сбился, «малюх»… автомо… машина сломалась, сюда по полям добрался. Что у меня в руках? Да это неважно… Я из Щаковой, от Солтыса… Эта молодая дама, мадемуазель Барахло, может подтвердить… В смысле, что он надо мной. Алешка когда-то у меня работал. Так что почти что по… знаком… В смысле… Да… Счел бы себя счаст… Если бы этот дом…
Он молчит и смотрит поверх очков. Поправил кипу беретов, утрамбовал и неспеша передал Маньке, а сам глаз с меня не спускает. Машинку выключил, потому как стрекотала. Седой, видный, усы, живот, точно те сарматы с картин. В белой майке без рукавов. С цепью на шее. Встает он и говорит таковы слова:
— Да славится имя Христово[74].
Я поклонился, книксен изобразил, словно девушка из пансиона:
— На веки веков.
Тогда он протягивает мне руку и «Амаль, шейх Амаль» говорит. «Б… Барбарой Радзивилл называют меня, я из Явожна, из Щаковой, по личному интересу. Я, впрочем, лишь на минутку, коней напоить и исчезаю…» Замолкаю. Лучше помолчи, думаю, не то сраму не оберешься. Наконец до меня доходит весь этот сюр: в грязи, на отшибе, на неудобьях построен дворец, в поле, где ничего не вырастет, в жопе, чтобы Барбара Радзивилл с шейхом Амалем могли поприветствовать друг друга на кухне. «Я только так, только на минутку и исчезаю…»
А далеко ли, сударь, по такому бездорожью ехать собираешься? Пани Марианна Барахло, знакомьтесь. Манька сплевывает что-то в кулак и приседает в реверансе. Это племянница двоюродной сестры моей, приходит ко мне, помогает береты шить, они с кузиной моей, с Аделаидой Барахло, кустарным промыслом надомным занимаются. А для вас мужская модель — и преподносит мне с самыми теплыми чувствами, со всем своим гостеприимством типичный польский мохеровый берет, как раз для меня — коричневый, который набекрень заломивши носят. Сам видел — мужики носят (церковный сторож Валентий у нас носил в приходе, пока не запил). Я в сетку убрал тот берет. На колени пал.
Так… Он поднял меня. Манюся, обратился он к девушке, Манюся, поди проверь, перегладили уже сырье из Пясечно, что на пояса. Слуцкие пояса возвращаются, читали? Надо быстро реагировать на запросы рынка. Да скажи там, чтобы ковры с Папой Римским выбросили в зал. Манька делает реверанс и исчезает. И так уж была тоща, что ее почитай и не было, и так уж извинялась каждым жестом, что жива еще, скукоживалась, а теперь вот — растворяется сама по себе.
И только он девку сплавил, посерьезнел.
Эту вашу картошку фри вы, сударь, называете бизнесом? Только я слышал, что скверно там у вас дела? Да вы ботинки-то скидавайте. Куда спешка? Коням велите корму задать! От Хозяйственной палаты скрываетесь? Зацепила вас? Проблемы с налогами? А госпожа синдик ликвидационную стоимость уже застраховала? У меня порядок, на каждого досье заведено. А что это за афера была недавно?
Настало время и вам рассказать все то, что я ему тогда поведал. Поскольку до сих пор не случалось мне всей правды сказать. Ибо мы с Сашенькой немножко в последнее время помухлевали, но я боялся о делах тех писать, чтобы потом не было зацепок для суда. С теткой Аниелей, да и вообще… Нехорошо. Единственная, кому я в том признался, была как раз Пресвятая Дева Наша. Но Она мне сказала, что это ничего такого, только чтобы я в Лихень сходил. И даже когда я после в тюрьме сидел, сам видел, как сестры Христовы каким-то неведомым образом попадали к моему окошку, к моей келье и: «Здесь невинный человек сидит за веру, покаяние творит, человека невинно за веру истязают…» Вот какой пиар святого у меня был!
Что ж, сударь, займемся вами, ибо по лицу видно, что человек вы хороший. Снизойди, пан благодетель, на меня. Не в том смысле, чтобы как-то извращенно один на другого, Боже упаси! Просто вы нам подходите. Бога боитесь, в костел ходите, Богоматерь любите. Вы что же, думаете, разведка не работает… на благо этой гибнущей страны? Здесь он подошел к окну и на страну сквозь жалюзи вертикальные с поистине отеческой задумчивостью посмотрел. Непорядком Польша крепка. На благо Отчизны вашей теперь вам поработать придется. На этой земле Отцов. Амаль достал мед хмельной из кухонного шкафа и разлил по двум бокалам. Закуривает сигарету John player Special. Мы чокаемся, хотя, честно говоря, руки у меня так трясутся, что едва могу попасть в его бокал.
Но вдруг в коридоре крики какие-то, мало земля не дрожит, Цептера сервиз кофейный и Цептера кастрюли, равно как и Цептера ложки и Цептера же серебряные стопочки за стеклом дрожат, солоночки, перечнички матового серебра в форме шара — все дрожит. А то Сама идет! «Божена вернулась!» — тихо шепчет Амаль. Она сейчас поедет на машине в вечернюю школу, потому как в Леднице изучает вечерами (в возрасте сорока пяти лет, хе-хе!) маркетинг с управлением и английский. Вечерне и заочно. Теперь такие требования, хоть она уже много лет фирмой руководит, но не может от налога ничего урезать без соответствующей бумажки. И не мучилась бы она там, да только люблю я дробь для охоты в громадных количествах от налога себе отписать, патроны!
А теперь, сударь, я кое-что расскажу. Скидавайте-ка, ваша милость, эти сермяги, кафтаны промокшие, жемчуга в сторонку отложите, чай не пропадут, а тут вам сейчас мальчик халат даст и живо в сауну, что у меня на втором этаже, рядом с ванной. Финская, первый сорт. Там я вам и расскажу мою историю, погреем косточки. Да бутылку не забудьте захватить! Вы мне сразу понравились, по физиономии видно, что человек вы хороший, но самое главное, что с Богом, а если быть точным, с Матерью Нашей Пресвятою ко мне приходите. (Пусть даже и с одним только корпусом.) Но только быстро и тихо, а то Божена… И вижу я, мой Зигмунт Август все еще с королевой Елизаветой[75], жива пока бедняжка.
Божена? Божена! Жена мафиози встает вдруг перед нами, перед тобою, Саша, и даже очень, точно такая, какой вы себе ее представляете — жена мафиози и одновременно сама бизнесвуман. С тех пор когда она во время ярмарки (Познаньской) была взята во дворец в качестве валютной проститутки, сильно прибавила в весе. А тогда она была красивая и молодая, с брильянтовой сережкой! А туфли розовые, лакированные, на высоком каблуке. И цветок искусственный в волосах! Теперь уж (искусственные) цветы из волос повыдул ветер, а тогда в отеле с многозначительным названием «Познань» сидел Солтыс, сидел Амаль, Псих, Обезьяна, Придурок и все эти Колбасы. Удобно развалившись в креслах, пили водку с каким-то директором из системы «Сполэм», ответственным за пластиковые цветы, за бумажную туфту для новогоднего украшения в столовой «Заря». Сидел с ним один негр, потому что Обезьяна был такой пылкий, что когда-то негритянке сделал ребенка и теперь этот сын стал ему опорой в делах. Божена вообще только из-за негра к ним подошла, ответила на их подмигивания, бокалами позванивание, потому что поляками в принципе не занималась. Не ведала она, что тем самым в корне изменяет свою судьбу, что в результате любовного порыва будет возвышена до дворца, хоть и польского, и даже старопольского, но более богатого по сравнению с заграничными. А сейчас она выступает в роли морального авторитета на страницах женских журналов, против прерывания беременности, против того, чтобы гомосексуалистам дали право образовывать семьи, против супружеской неверности и против изучения биологии в школах.